Я перевожу взгляд на Ники. Забыв про одеяльце, он играет сейчас с пожарной машиной. В последнее время мой сын не перестает говорить — то есть что-то бормотать. Без конца болтая, Ники много ползает и смеется. Он жив и здоров. Терпеть не могу время, когда он спит, потому что в эти часы мне его не слышно. Не слышно, что он жив. Поэтому мне приходится прислушиваться к его дыханию или класть руку ему на грудь, чтобы свободно дышать самому.

Когда я поворачиваюсь к Хэдли, то замечаю, что она наблюдала за мной.

— Я бы ни на что его не променяла, — мягко говорит она, и я сразу жа расслабляюсь. — Своего сына я ни на что на свете не променяла бы.

— Знаешь, от матерей ожидается, что они должны заботиться о своих детях, — продолжает Хэдли. — Что ради детей они не будут спать по ночам, будут кормить их и баюкать. Поддерживать в них жизнь. Ничего подобного я никогда не делала. Более того: все перечисленное меня пугало, а наш сын этого даже не знал. Ники не понимал, насколько плохая ему досталась мать, которая даже смотреть на него не могла. Но он спас мне жизнь, Томас. Если бы он не… Сьюзен не пошла бы меня искать. Она решила бы, что я пошла спать, как обычно. И я бы умерла. А он, умирая, спас меня. Боже, что же я за мать?

На этот раз, рискнув разрушить наше единение, я обхватываю обеими руками лицо Хэдли и целую ее в лоб.

— Ты замечательная мать. Я в этом не сомневаюсь. Просто дай себе немного времени.

От непролитых слез у меня жжет глаза, и я запрокидываю голову, чтобы их остановить. Мне больше не хочется играть в эту игру с обвинениями Хэдли. Я устал. Устал чувствовать, будто мне нужно стараться удержать нас вместе, потому что это все равно невозможно.

Хэдли обязательно станет отличной мамой. Она ею уже становится. Держит на руках Ники. Даже время от времени укладывает его спать. Она все еще боится и ищет взглядом меня, когда Ники плачет или когда ему что-нибудь нужно. Но я знаю, что она обязательно привыкнет. Депрессия захватила ее почти полностью, но сейчас Хэдли становится лучше.

— Знаешь, что поддерживало во мне жизнь все эти месяцы? — спрашивает Хэдли и отходит на шаг. — Ты и твоя безоговорочная преданность. Твое упрямство возродить то, что практически исчезло. Ты любил меня, Томас, не смотря ни на что, и это придавало мне сил. Я была в состоянии открывать по утрам глаза, даже когда того не хотела. Ты же знаешь, мне не хотелось признавать, что я одна из них. У всех моих родственников была депрессия, пусть и в разных формах. Многие не смогли удержаться на работе. Мои сестры в разводе. Я не хотела стать такой же.

Через пару дней после происшествия мы узнали, что у Хэдли послеродовая депрессия. Классический пример, как нам сказали.

— Нет ничего плохого в том, с чем тебе пришлось столкнуться, Хэдли. Тебе нечего стыдиться.

— Да, я знаю. Знаю, — кивает она, а в глазах блестят слезы. — Но сначала мне нужно постараться простить саму себя. Раньше я не могла прикоснуться к Николасу, потому что не знала, как. Я боялась, а иногда… не чувствовала вообще ничего. Сейчас все иначе. Я чувствую — и так много всего. Люблю его всем сердцем. Знаешь, я никогда не думала, что бывает такая любовь. Поэтому когда хочу взять его на руки сейчас, я тоже не могу. Из-за того, что натворила. Из-за того, что чуть было не случилось.

— Хэдли…

— Нет, ничего не говори, — с усилием сглотнув, говорит Хэдли. — Я не могу так поступить — ни к тобой, ни с ним. Сначала мне нужно разобраться в себе и понять, что со мной будет. Разве я могу просто взять и вернуться после всего произошедшего? Ведь я чуть не убила собственного ребенка.

— Ты не виновата. Всему виной твоя депрессия. Это болезнь. А случившееся — несчастный случай.

— Да. Но я больше не больна, а в голове снова порядок. Настало время поступить правильно, — Хэдли снова сжимает мою руку. — Ты тоже должен поступить правильно. Все эти месяцы ты был рядом ради меня. Но теперь подумай о себе. И о ней. О Лейле.

Моя кровь откликается на звук ее имени неистовым бурлением. Я ощущаю приливную волну боли и с трудом держу собственные эмоции под контролем.

— С ней все нормально, — сквозь зубы произношу я. Отпустив руку Хэдли, я откидываюсь на спинку стула. Прикасаться к ней во время мыслей о Лейле кажется чем-то неправильным. Хотя это такая малость по сравнению со всем, что я натворил.

— На самом деле, нет.

Я резко выпрямляюсь.

— Что с ней?

Помолчав немного, Хэдли отвечает:

— Я хочу, чтобы ты перестал себя наказывать.

Открыв было рот, чтобы ответить, что ничего подобного я не делаю, произношу в итоге совершенно другие слова.

— Я не знаю, что еще делать. Я и так натворил столько всего, чем не могу гордиться. Предал тебя. Нарушил все обещания, которые дал… Но что еще хуже… — говорю я и с усилием сглатываю несколько раз, безуспешно пытаясь сдержать слова и эмоции, которые будто не хотят больше оставаться в тени.

— Она сказала… Лейла сказала, что сожалеет обо всем, что между нами было. Но я не виню ее за это, — проведя рукой по лицу, добавляю я. — Я плохо с ней обращался. Ради ее же блага. И сделал ей больно много раз.

Когда Лейла упала с лестницы, я внезапно понял, что люблю ее. Что всегда ее любил. А она лежала на полу без сознания — и полностью по моей вине.

— Тогда тебе нужно просто взять и все наладить.

— Не могу. Без меня ей будет лучше.

— Говорю же тебе: это не так.

— Что ты имеешь в виду?

— Я виделась с ней.

— Что? Когда? — в этот момент страница блокнота со стихотворением Лейлы даже на расстоянии ощущается чем-то тяжелым и огромным.

— Сегодня, — в ответ на мое недоумение Хэдли поясняет: — Мне не нужно было ко врачу. Я соврала. Когда ты высадил меня из машины, я на поезде поехала в ее колледж. Лейла учится в местном колледже.

— Она… — на мгновение я теряю способность говорить. — Она в Нью-Йорке?

— Да. Я попросила Джека разузнать, и кто-то ему все рассказал. Что Лейла в Нью-Йорке. Посещает летние занятия, чтобы наверстать пропущенное в прошлом семестре.

Она здесь. Где-то среди миллионов горожан живет и эта девушка с фиолетовыми глазами, о которой я боюсь даже мечтать. Но я все равно предаюсь мечтам. Иногда мне снится запах ее кожи и приглушенный смех. Там, под закрытыми веками, я и храню ее образ. В любое другое время суток думать о Лейле я не смею. Просто не могу. После всего, что наговорил ей, у меня нет на это права. Ведь после того, как взял ее на руки после падения и, передав медикам, я ушел, словно трус. Однажды я пообещал ей, что не уйду, не попрощавшись, но в итоге сделал именно это.

— Но когда ты… И как…

— Увидев меня, она была потрясена. Несколько минут словно двигаться не могла. И, казалось, готовилась к чему-то. Будто я брошусь на нее, или случится что-то подобное. Я сделала вид, будто наша встреча случайна, и все ей рассказала.

— Что рассказала?

— Что в произошедшем ее вины нет.

Я вздрагиваю, словно от выстрела. В ушах звенит. «Мои родные умирают, потому что ты в меня влюбилась». Я то и дело вспоминаю свои слова: могу сколько угодно быть чем-то занят, как вдруг они начинают звучать в моей голове раздражающе громко. Эти слова — мои демоны, но есть и другие: пустой взгляд моего сына, смех Лейлы, собственная жестокость, хрупкое тело Хэдли, лежащей на больничной койке. Демонов у меня стало так много, что я больше не ощущаю себя человеком.

— Лейла обвиняет во всем себя, да? — спрашивает Хэдли.

— Поэтому я и не могу с ней видеться. Пусть живет своей жизнью, ей это необходимо. А со временем она меня забудет.

— А ты? Забудешь ее?

— Не могу.

— Тогда почему решил, будто она сможет?

— Она еще очень молода, Хэдли. А мне нужно думать о Ники. Я не могу… Не могу попросить ее…

Я даже не в состоянии произнести это вслух. Как я могу попросить Лейлу… заботиться о Ники? И в качестве кого? Мачехи? Я не могу взваливать на нее подобную ношу.

— Мы с тобой оба знаем, что Лейла любит Ники. И, вероятно, она способна позаботиться о нем куда лучше меня.

Проведя руками по волосам, я с силой тяну за пряди. Я это знаю. Знаю, но…

— Я сделал ей много плохого, — наконец отвечаю я. — И не… Не думаю, что Лейла сможет меня простить.

— Тогда тебе стоит воспользоваться шансом и узнать точно, — Хэдли кладет руку мне на щеку и мягко поглаживает. — Не надо сдерживаться только потому, что боишься.

Подобные слова я слышал бесчисленное множество раз. Наверное, и сам часто говорил их другим. Но в моей душе они никогда отклика не давали. До этого момента я в них никогда толком не вслушивался. Говорят, в определенные моменты человеку нужно услышать нечто важное, что на него повлияет. Например, чтобы по-настоящему оценить книгу, ее стоит прочитать в определенном возрасте.

Возможно, с этими словами дела обстоят так же.

Кажется, Хэдли почувствовала происходящие во мне перемены чуть раньше, чем я понял это сам.

— Томас, она похожа на тебя. Такая же сильная и умная. И любит тебя.

Впервые за несколько месяцев я не сдерживаюсь и даю пролиться слезам.

— Ты правда так думаешь?

— Да. И у нее есть то же, что и у тебя.

— О чем ты?

— Я про внутренний огонь, — кивая, отвечает Хэдли. — Внутри нее горит тот же огонь, что и в тебе.

Я вспоминаю Лейлу и ее улыбку, ее волосы цвета воронова крыла и фиолетовые глаза. Ее гладкую светлую кожу. Тонкие руки, которыми она меня обнимала. Тату. Смех. Ее мужество. Ее слова. «Мы родственные души, Томас». «Ты как моя любимая песня». «Ты должен высказываться, Томас. Так жить никому не стоит». «Сдерживаешься изо всех сил». «Ты напоминаешь мне какое-то огнедышащее существо».

Лейла Робинсон. Это она Огнедышащая.