Оушен стерпел объятие, однако сам хлопко́м по спине не ответил. По глазам я видела: он почти в бешенстве, и только хорошее воспитание не позволяет ему уклониться от нарочитого проявления дружелюбия. Оушен ничего не сказал. Не предложил никакого объяснения.

– Слушай, Юсуф, мне и моему другу надо поговорить наедине, – произнесла я. – Мы, пожалуй, пойдем поищем…

– О’кей, – спохватился Юсуф. – Тогда буду краток. Я зачем тебя караулил? Хотел узнать, постится твоя семья или нет. В первую ночь Рамадана мои родители всегда накрывают обильный стол для ифтара[10]; так вот, они передали, что ждут тебя, твоего брата и, конечно, ваших отца и мать.

Какого дьявола?

– Откуда ты знаешь, что у меня есть брат?

Юсуф сдвинул брови.

– Мы с Навидом пересекаемся почти на всех занятиях. После нашего с тобой знакомства я произвел несложные вычисления и догадался, что он твой брат. А он разве про меня не говорил?

– Не припомню. – Я покосилась на Оушена. Вид у него был, словно ему под дых саданули. – Ладно, Юсуф, я передам своим насчет ифтара. А сейчас нам пора.

Я была как в тумане. Чуть не забыла, что надо поблагодарить за приглашение и попрощаться. Получилось неуклюже. Нелюбезно. Потому что перед глазами так и стояло лицо Оушена – перекошенное, искаженное подозрением.

Я сказала Оушену, что не представляю, где мы могли бы поговорить, – всюду народ, разве только в библиотеке никого не будет, но там-то как раз говорить и запрещено. Оушен предложил:

– Давай у меня в машине. Она на парковке.

И все. Я поплелась за ним на парковку. Он ни слова не проронил, пока не уселся, пока не закрыл нас в салоне, в нашем маленьком мире.

– Ты… ты с ним… встречаешься? – Не в силах смотреть на меня, Оушен уставился в пол. – С этим Юсуфом?

– Что? Нет!

Он поднял взгляд.

– Я ни с кем не встречаюсь.

– Вот как!

Плечи у него поникли. Мы сидели на заднем сиденье, лицом к лицу. Оушен при моих словах откинулся на дверь, вжался, весь такой изможденный, затылком в холодное стекло, провел по лицу ладонью и вымучил:

– Что произошло? Мы тогда поговорили, и все было хорошо, но с тех пор… Что изменилось?

– Оушен. Я много думала, и я…

Определенно, я ему разбила сердце. Потому что только сердечная боль так перекашивает лицо. И голос надламывает.

– Ты не хочешь быть со мной.

Вот что меня в Оушене подкупало – прямота. Искренность. Он и сейчас говорил напрямую. Чем сильно осложнял мою миссию.

Я заранее разработала план.

Я все продумала. Рассчитывала выдать внятную историю с детальными иллюстрациями. Донести до Оушена, почему наши отношения обречены. Мы соорудили себе что-то не в меру фундаментальное – и мы об это разобьемся, как корабль о рифы. Если не остановимся прямо сейчас.

И вот, в тесноте заднего сиденья, в изоляции от остального мира, все мои железобетонные доводы вдруг потеряли в весе. Показались мне самой надуманными. Неловко стало их произносить вслух. Одного взгляда на Оушена хватило, чтобы мысли пришли в полное смятение, чтобы логика исчезла бесследно. Ну и что делать? Может, просто выплеснуть эмоции – все разом?

Впрочем, если и выплескивать, то поскорее. Мое молчание и так непростительно затянулось.

Оушен напрягся. Сел очень прямо. Потом подался ко мне всем телом. В груди защемило от его запаха. Ну правильно, я ведь с ним рядом, в его машине. Я окинула взглядом салон, чтобы запомнить каждую деталь. Пусть хранится в мысленном каталоге. Потом, позже, я подберу и слова – а пока будут картинки. Обстоятельства места. Впервые в жизни мне хотелось что-то запомнить. Что-то и кого-то.

– Ширин, – еле слышно прошептал Оушен.

Не знаю, что́ он углядел в моем лице, что прочел в моих глазах, какую эмоцию я выдала, но только и его настрой изменился. Оушен словно понял, что мои планы провалились и для меня это тяжело. А еще он понял, что на самом деле я вовсе не хочу рвать с ним.

Наши взгляды встретились.

Оушен коснулся моей щеки. Чуть шершавые подушечки пальцев прошлись по коже. Я отпрянула – настолько это было неожиданно. Единственное прикосновение – а какая реакция с моей стороны! Я задышала часто-часто, а в голове начался очередной пожар.

– Прости, Оушен, – выдохнула я. – Не могу я. Не могу.

– Почему?

– Потому.

– Почему потому?

– Потому что ничего не получится. – Меня трясло. Собственные слова казались бредом. – Ничего.

– По-моему, это от нас зависит, получится или нет. По-моему, все в наших руках.

Я качнула головой.

– Тут слишком много трудностей. Ты просто не понимаешь. Но ты не виноват. Ты рос в другой среде. Тебе кажется, все у тебя будет как запланировано, плюс я. А на самом деле жизнь со мной – и даже не именно со мной, а с любой девушкой вроде меня… – Я замолчала, подбирая слова. – Короче, тебе будет слишком тяжело. У тебя друзья, родственники… Подумай о них…

– Да почему ты так уверена, что меня волнует чужое мнение?

– Потому что когда-нибудь…

– Никогда. Ни потом, ни сейчас.

– Ты говоришь под влиянием момента. Но разве ты можешь поручиться за свои будущие ощущения? Поверь, Оушен, придет время, когда тебе станет не все равно.

– Может, я сам за себя решу?

Я продолжала качать головой. Взглянуть на Оушена не решалась.

– Послушай, Ширин.

Он взял мои руки в свои – и только тогда я осознала, как они дрожат. Наверное, с самого начала у меня была эта противная дрожь, и он видел! Оушен сжал мои пальцы. И притянул меня к себе. Сердце совсем ошалело.

– Послушай меня. Поверь мне. Я плевал и плевать буду на чужое мнение. Мне параллельно, поняла?

– Нет, не параллельно. Это только так кажется. На самом деле – нет.

– Откуда у тебя такая уверенность?

– Из личного опыта. Я сама повторяю, что мне плевать на других. Что меня их отношение не волнует. Что отморозков с их тупыми замечаниями я в гробу видала. Но это неправда. – Вот и высказалась. В глазах отчаянно защипало. – Будь это правдой, Оушен, я бы так не расстраивалась. Я бы не бесилась. Бешусь – значит, я слабая. Вот логически рассудить: какие могут быть обиды? Городской сумасшедший, распоследний бомж, вопит мне вслед: «Проваливай отсюда, террористка!» Мне бы мимо ушей пропустить – а я трястись начинаю. Каждый раз! Каждый раз будто хлыстом бьют! Только в последнее время боль чуть быстрее проходит. – Я сделала паузу и продолжила: – Где тебе знать, каково это? Ты мою жизнь в деталях не представляешь, ты не представляешь, на что подпишешься, если решишь быть со мной. А ведь ты, Оушен, в таком случае будто в другой лагерь переметнешься. Причем открыто. Сам себя сделаешь мишенью. Подумай об этом! Вот ты живешь в счастливом, удобном мире, а если…

– В счастливом? В удобном? – перебил Оушен. – Как бы не так! – Глаза его вдруг сверкнули, он заговорил со страстью: – Если моя жизнь считается счастливой, значит, в мире полный хаос! Раньше я думал, что не полный. Теперь понятно. Я, Ширин, чтобы ты знала, совсем не считаю себя счастливым. И я не хочу уподобиться своим родителям – ни судьбой, ни характером. Все остальные, кого я знаю, тоже, кстати, на образец для подражания не тянут. Мне чего-то своего нужно. И я сам буду выбирать, как жить и с кем.

Я слов не находила – только в упор смотрела на Оушена, только слушала, саундтреком к его тираде, собственное отчаянное сердцебиение.

– Ты вот из-за чужого мнения переживаешь. Я понимаю. А мне самому фиолетово.

– Оушен, – пролепетала я. – Прошу тебя…

Он по-прежнему не выпускал моих рук, он казался надежным, будто скала, и гиперреальным. Вот как ему сказать, что я решения ни на йоту не изменила, как попросить замолчать – не то у меня сердце разорвется?

– Пожалуйста, Ширин, не делай этого. Не отказывайся от меня из-за страха перед кучкой тупых расистов. Вот если я сам тебе противен – тогда уходи. Скажи, что я придурок, что я урод – и то не так обидно будет.

– Ты замечательный, – прошептала я.

Он вздохнул. Потупил взгляд и констатировал:

– От этого не легче.

– А еще у тебя очень красивые глаза.

Оушен резко поднял голову.

– Ты действительно так думаешь?

Я кивнула.

Тогда он рассмеялся. Тихо, нежно. Прижал мои ладони к своей груди. К мускулам, за которыми ухало сердце. Такой он был жаркий, что у меня голова закружилась.

– Ширин.

Снова – глаза в глаза.

– Ты ничего не хочешь мне сказать – в смысле, ничего оскорбительного? Такого, чтобы я к тебе хоть чуточку охладел?

Я покачала головой.

– Оушен, прости меня. За все.

– Я одного не пойму: откуда у тебя такая уверенность? Ну, что ничего не выйдет. Что наши отношения добром не кончатся и так далее. – Глаза у него снова погрустнели. – Может, все-таки попробуем?

– Незачем пробовать. Все заранее известно.

– Ничего не известно.

– Ты ошибаешься. Я наше будущее как на ладони вижу.

– Это тебе так кажется. Не можешь ты, Ширин, ничего заранее знать.

– Могу. Потому что…

И он поцеловал меня.

Поцелуй был не такой, о каких я читала. Не просто чмок, мягкое и мимолетное прикосновение чужих губ к твоим. Нет, он вызвал самую настоящую эйфорию – вся телесная деятельность свелась к дыханию и сердцебиению, причем и они стали неразделимы. Я не так поцелуи представляла. Поцелуй Оушена оказался лучше моих фантазий, точнее, лучше всего, что со мной до сих пор происходило. Раньше я никогда не целовалась, но откуда-то знала, что и как нужно делать. Я растворилась в поцелуе, растворилась в Оушене. Он раздвинул мои губы – это было восхитительно, потому что там, внутри, оказались сладость и тепло, и в них я бросилась с головой. Вжатая в дверцу машины, я запустила пальцы в шевелюру Оушена, забыла обо всем. Думала только: вот оно, вот оно; и, когда Оушен оторвался от моего рта, чтобы сделать вдох, я оцепенела, осознав: нет, невозможно, это невозможно. Оушен приник лбом к моему лбу, выдохнул: «О!» и «Боже!», и я решила – теперь все; но он снова взялся целовать меня.