Я резко вскочил из-за стола. Рядом со мной кусок пудинга натурально истекал кровавыми слезами.

— Остановитесь! — крикнул я, ударив по руке Райотесли, от неожиданности выронившего вилку. — Все отравлено! Кто-то поплатится за такое злодейство!

Все замерли в ожидании моих распоряжений. Покорные коварные твари. Однако один человек проявил своеволие и посмел покинуть пир раньше меня, не спросив моего дозволения.

Пустой стул насмешливо красовался передо мной. И тогда я увидел нечто ужасное. Рядом с тарелкой, наискосок от нее, лежала одинокая красная роза. Со стеблем без шипов…

От страха у меня зашевелились волосы. Так пшеничные колосья колеблет порыв ветра.

Екатерина. Ее дух вернулся ко мне.

— Ты не испугаешь меня! — крикнул я, обманывая сам себя.

Могут ли духи читать мысли? Они ведь поднимаются из ада!

Очертания розы стали расплываться, и она исчезла. Дьявольская примета. Я невольно перекрестился, не замечая, с каким испугом взирают на меня гости.

— Милостивый Боже, спаси и сохрани нас, — прошептал я.

Наваждение прошло, темные силы отступили. Праздничные блюда больше не сочились кровью, и кусок пудинга на соседней тарелке вновь стал обычным десертом.

Я медленно опустился на стул. Нельзя отступать перед Сатаной. Я должен вести себя так, словно ничего не произошло. Нельзя оставлять злу ни единой лазейки, ни за что, никогда.

— Я всего лишь испытывал вас! — рассмеялся я и взмахнул рукой.

Все заблеяли в ответ фальшивым смехом.

Подцепив на вилку кусочек десерта, я положил его в рот. Гости последовали моему примеру, с показным усердием зашевелив челюстями. Туда-сюда, туда-сюда — как стадо жвачных животных. Мужские бороды по-козлиному сотрясались. Глаза алчно сверкали. Ужасно…

Говорят, козел является воплощением дьявола. Сатана частенько принимает такое обличье, питая особую слабость к этим парнокопытным. Сейчас он воплотился в гостей за моим столом.

Их выдавал огненный блеск глаз. Глаза Тома Сеймура походили на два сияющих перед рассветом Марса. А у Фрэнсиса Брайена они зловеще поблескивали, словно тлеющие угли. Его когда-то прозвали викарием преисподней, ибо он предал Анну Болейн и первым сообщил Джейн о ее аресте. Тогда это казалось мелочью, но сейчас я подумал: не такие ли пустячные услуги — верный признак подлой натуры?

А остальные? Эдвард Сеймур, Уильям Фицуильям, Энтони Денни, Джон Дадли, Райотесли, Гардинер, Садлер, Одли… Их глаза были туманными. Бледно-красными, ближе к обычным, но, так или иначе, по ним ничего нельзя было прочесть. «Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих»[37]. Нечистый сделал ставку на их равнодушие, а у них не хватило духа сразиться с ним. Битва добра и зла должна быть более величественной, более возвышенной.

Есть ли на этом пиршестве хоть один человек, которого не коснулась дьявольская порча? Да, да, и главным образом это женщины. Я изумился, увидев ясные, без малейшей красноты глаза леди Анны Клевской, Кэтрин Парр и даже «Джеральдины». Ах, Джеральдина… так вы любите старого мужа? Никаких измен. Это откровение стало одновременно бальзамом и солью для моих ран.

Пустой стул. Он опять возник передо мной. Но на нем уже сидит Екатерина, ее шелковое платье расшито жемчугом до самого верха, до обрубка шеи. Кровь уже свертывается. Красные ручейки сбегают вниз, кротко и любезно обтекая драгоценное ожерелье, но потом, соединяясь в игривый поток, устремляются к ее лифу. Перед королевой на блюде лежит ее голова с ярчайшими алыми глазами.

Ее греховность открылась! Я швырнул в голову кубком, и мой меткий удар сбросил ее со стола. Кубок с головой покатились по полу, словно потерявшие округлость клубки шерсти, и наконец замерли возле ножек стола.

И вновь гости уставились на меня. Но этикет запрещал им удивляться моему поведению и брать на себя какое-либо решение.

Однако вдова Парр, вдруг встав из-за стола, подошла и положила ладони мне на плечи. Таких ощущений я не испытывал с тех пор, как Джейн… В этих добрых, мягких руках заключалась необычайная благотворная сила.

— Вы неважно себя чувствуете, — сказала она, и в ее устах эти слова прозвучали естественно и убедительно. — Милорд, вам сейчас нужен спокойный здоровый сон. Пойдемте, вам надо отдохнуть.

Вдова заставила меня подняться. Не помню, как я оказался в своей опочивальне, где слуги помогли мне раздеться и уложили в кровать. Все пошло своим чередом.

— Я не забыла, — сказала леди Парр перед уходом. — Нам с вами достались особые валентинки.

— Да, Кейт, у меня есть подарок для вас.

Было важно дать ей понять, что я помню правила этой игры.

Потом меня оставили одного. В голове стучали молоточки, мысли путались. Да, я слишком устал. Давно не высыпался… Екатерина умерла только что. Спала ли она? Нет, не спала… Это я уже узнал.

— Генрих.

Я услышал голос, сладкий и чувственный, звеневший над самым ухом. Она здесь, рядом со мной.

— Генрих, — раздалось чуть дальше… в нескольких шагах от кровати.

— Генрих! Генрих! Генрих! — Пронзительные призывы доносились теперь из-за дверей.

— Нет! Нет!

Деревянная дверь содрогнулась. Нас разделяло всего несколько дюймов…

Я распахнул дверь и выглянул в темную залу.

— Нет! Нет!

Голос звучал уже за другими дверями. Я открыл их, но приемная оказалась пустой, огромной и совершенно незнакомой.

— Генрих!

Она была в длинной галерее, что соединяла королевские покои с дворцовой церковью.

Я нащупал дверной засов. Резной и массивный, он производил впечатление незыблемого величия на подателей петиций. Да и огромные двери были рассчитаны на исполина высотой в три человеческих роста. Чтобы распахнуть их, требовалась недюжинная сила; я ощутил, как затвердели от напряжения мышцы моего живота.

Коридор пуст. И вдруг… я увидел белую фигуру, уплывающую в темноту, растворяющуюся в ней прямо на глазах. Она издавала скорбные стоны, от нее исходила потусторонняя невыразимая печаль…

Но внезапно все стихло. Видение исчезло.

Я вернулся в постель. После Калпепера мне не хотелось пускать в опочивальню наперсников, никто меня не тревожил, я спал в полном одиночестве. В некотором смысле я даже наслаждался им. Утомительно по ночам беспокоиться о чужих людях, даже свечу не зажжешь, боясь разбудить слугу.

Призрак — ибо я действительно видел его! — стонал и завывал загробным голосом, не свойственным никому из смертных. А может ли увидеть его кто-то кроме меня? Или привидение является только мне? Я натянул на себя покрывала. Заснуть я не смогу, это точно. Но мне хотелось провести ночь в уединении, в спокойных размышлениях.

В самую темную ночную пору, когда кажется, что закатившееся светило уже никогда не взойдет, я впервые увидел монахов. Они маячили в полумраке у дальней стены опочивальни. Я сразу заметил, что у них разные облачения, все они явно принадлежали к разным орденам. Слева, похоже, стоял цистерцианец в простом белом плаще. Я знал, что плохо обошелся с ними. Они жили по строгому уставу, ревностно трудились и поначалу отличались примерным смирением и благочестием. Ну, все мы рождаемся безгрешными. Но судить нас будут по итогам жизни.

Рядом с ним виднелась темная сутана. Наверняка доминиканец. Трудно проникнуться любовью к такому суровому ордену. Да ведь и во времена Христа многие, должно быть, не любили Его учеников. Они были слишком дальновидны, язвительны и умны.

Чуть поодаль туманно серела фигура проповедника францисканца. Серые монахи называли себя обсервантами: их приорат находился прямо за дворцовыми воротами в Гринвиче. Когда-то я считал их друзьями; потом они стали моими врагами. И тогда я уничтожил их обструкционистский орден.

Да, еще в середине выделялась фигура в коричневом. Ох уж эти картезианцы! Мне пришлось применить против них самые суровые меры. Они оказались на редкость невосприимчивыми и отчаянно противились просвещению. Поэтому я не удивился, когда ко мне направился этот рыжевато-коричневый монах.

Странно, что я вообще различал его в темноте. Ряса не светилась, как описывают народные предания.

Он мрачно кивнул мне. Я не разглядел его лица, но, полагаю, мне явился Джон Хаутон, лондонский аббат, повешенный за отказ подписать присягу.

— Генрих, — нараспев произнес, вернее, прошептал он. — Вы сбились с пути истинного, ваши деяния греховны. Монахи благочестивы, они творили добро.

— Нет, они погрязли в пороке и сеяли зло.

Не знаю, произносил я эти слова или мысленно отвечал ему.

— Нет, — кротко возразил Хаутон.

Он сказал это так тихо, что я усомнился, слышал ли его на самом деле.

От монахов исходило слабое мерцающее свечение. Их одеяния заколебались, меняя окраску. И вдруг одинокий слабый лучик солнца заглянул в мою опочивальню. Я был совсем один.

Ни следа монахов. Ни следа Екатерины. (Нет, от нее осталось кое-что — безголовый труп. Если бы я велел могильщикам выкопать его и доставить сюда… Но я не приказывал им, и, значит, она гниет в могиле уже два дня. Хотя зимой этот процесс замедляется. Она еще может быть прекрасной. Отрубленная голова уж точно. Наверняка сохранилось лицо — красивая застывшая маска.) Мой воспаленный мозг услужливо рисовал ужасные картины. Воображение могущественно. Король вызвал призрак Екатерины Говард…

XLIX

Скоро в опочивальню набегут обеспокоенные слуги и лекари… Они прослышали о моих выходках давеча на празднике. (Но не вчера ли я противостоял дьяволу во всех его ипостасях?) И что именно произошло? Осмелится ли хоть один человек рассказать мне?

Завершились церемонии утреннего туалета, бритья и завтрака, ритуал чтения ежедневных донесений, теперь предстояло прожить день.