– Ну и зрелище! – напряженно усмехнулся парень. – Но если он будет лягаться…

Кое-как он донес мальчишку до стоявший на обочине дороги машины и не очень-то бережно бухнул его на заднее сиденье.

– Не рано ли мне с младенцами возиться?

Женщина устроилась рядом с мальчиком, погладила его мягкие волосы.


***

Данька открыл глаза и увидел белый потолок и люстру, совершенно незнакомую люстру. Он скосил глаза и наткнулся на насмешливый, пронзительный взгляд.

– Эй, мам! Твой найденыш пришел в себя.

Слишком громкий голос отозвался болью в ушах, и Данька страдальчески свел брови.

В дверь заглянула женщина, совершенно чужая, никогда ранее не виденная женщина, но она отчего-то показалась Даньке знакомой. Женщина подошла к кровати.

– Как ты?

Даньке хотелось спросить: «Где я?», но насмешливые глаза парня удерживали его.

– Что же ты молчишь? Не бойся, – женщина посмотрела ласково, а Данька помрачнел: он никого не боялся.

Тогда парень придвинул стул к самому краю кровати, поудобней сел и обратился все так же насмешливо:

– Эй, молчун! Ты, возможно, не в курсе, но в общем-то тебе тут было худо пару дней. Жар, бред и все такое. А у тебя дома, наверное, с ума сходят. Надеюсь, ты помнишь, где живешь?

Сейчас Данька помнил только мучительные сны, обрывки которых все еще витали вокруг отяжелевшей головы. Холод, холод, боль и холод. Он вновь почувствовал озноб, натянул одеяло. Кругом снег, мороз жжет огнем. Может, он еще спит и видит этих людей во сне, они ведь снились ему однажды среди холода и тьмы.

– Эй! Ты меня слышишь? – прозвучало весьма реально и явственно. – Ты адрес-то свой помнишь?

Конечно, он знал свой адрес. Только зачем беспокоиться? Дома-то никого нет. Никто его не ждет. Разве только соседка, тетя Валя, вспомнит утром, когда наступит время идти в школу.

Парень обернулся и вопросительно посмотрел на женщину.

– Может, он немой?

– Ну и трепло же ты! – женщина ласково толкнула парня ладонью в затылок.

Данька разлепил губы. И сразу же, заметив это движение, на него с вниманием нацелились две пары глаз. Данька шевельнул языком. Ему показалось, он не сможет говорить, потому что голос куда-то пропал, исчез, нет его больше. Но сквозь сдавленный хрип прорвался звук, тихий, глухой, и Данька кое-как рассказал об отце, о маме, о пустой квартире и соседке тете Вале. Он очень устал, даже пот крупными каплями выступил на лбу.

– Теперь отдохни. Поспи, – женщина осторожно отерла Данькин лоб мягким полотенцем. – Хочешь пить? – угадала его желание. – Сережа, принеси воды.

– Ты возьмешь меня к себе медбратом работать?

Женщина вздохнула.

– Да угомонись же ты!

– Ну, вот! – притворился обиженным парень. – Неси я, вези я, спасай я. А поговорить нельзя.

Данька закрыл глаза. Он слышал, как в соседней комнате кто-то суетился, собирался, потом хлопнула входная дверь.

Данька заснул, но спал он недолго, что-то мешало, что-то притаившееся в памяти и ждущее подходящего момента, чтобы выбраться наружу. Оно все время твердило: « Я здесь! Я здесь! Ты не сможешь меня забыть!», но пока не открывало своего истинного смысла и никуда не исчезало. И Данька вспомнил. Вспомнил Лысого, Кабана и того, третьего, который прятался за спиной, ощутил животом гладкую поверхность стола и острый край пряжки на ремне.

– Эй! Ты живой? – внезапно раздался вопросительный шепот, и в комнату прокрался парень, которого раньше Данька видел не во сне, нет, вовсе не во сне, а наяву, когда беспомощно замерзал на одинокой заснеженной скамейке, и уже с того момента запомнил его имя, потому что часто слышал сквозь беспамятство, как повторяла мать: «Сережа! Сережа!»

А Сережа опять удобно устроился на том же стуле и, весьма довольный собой, без лишней скромности поведал Даньке, как они с матерью нашли его, привезли домой, и как, в общем-то, ему здóрово повезло, потому что Серегина мать врач-педиатр, причем самый классный специалист в местной детской поликлинике, и даже надумай Данька помирать, ничего бы у него не вышло. И еще интересно, отчего это рожа у героически спасенного была такой, словно ею трамбовали асфальт?

Данька глянул на своего благодетеля уничтожающе, а тот заявил, что с подобной физиономией бросать такие взгляды довольно смешно («ты еще не видел, но стоит посмотреть…»), и он, естественно, сам догадывается о случившемся.

Потом вернулась Серегина мать и сказала, что была у тети Вали, говорила с ней, и Данька еще некоторое время, пока не поправиться, может пожить у них. Как раз этого времени и хватило Сереге, чтобы вытянуть у Даньки некоторые подробности недавних событий.

4

– Ты домой? – поинтересовался Серега у Даньки, заправляющего в брюки его рубашку, хотя прекрасно знал, что услышит в ответ. – Хочешь, я пойду с тобой?

Серега был старше на целых десять лет и обычно обращался к Даньке насмешливо-снисходительно. Но мало ли кто каким старается казаться со стороны!

Данька виду не подал, что рад его предложению, но про себя облегченно вздохнул. Казалось, выше его сил войти в родную квартиру, в комнату, где произошло…

Теплая Серегина курточка, которую тот не доносил десять лет назад, любовно сохраненная матерью, тщательно вычищенная и почти новенькая, лежала перед Данькой. Серега смотрел на нее с каким-то особым, совершенно не присущим ему выражением.

– Я, кажется, становлюсь сентиментальным, – вздохнул он. – Эх, старость – не радость!

Данька без особых ощущений натянул куртку. Он же вернет ее, когда переоденется в свою.

Когда они подъехали к дому, и мрачный Данька вылез из чистенькой, только что вымытой машины, бабульки на лавочке у подъезда настороженно вытянулись и замолкли. Морозы бесследно исчезли, ласковое солнышко растопило снег, нагрело зябкий воздух, и бабушки, словно мышки из норок, выбрались из своих квартир понежиться в жарких лучах и погреть свои старые косточки. И торжественный приезд простого соседского мальчишки подарил им тему для оживленных разговоров на ближайшие часы.

Данька остановился у двери, поиграл ключами. Ранее желательное присутствие Сереги на какое-то мгновенье стало лишним и стеснительным. Даньке не хотелось, чтобы кто-то видел его замешательство и робость. Но Серега тактично пялился на голубые стены и лампочку под потолком, не торопил, не лез с вопросами и восклицаниями. Он просто присутствовал, просто своим видом намекал на то, что Данька не один.

Как там, внутри? Может, все привычно и чинно, словно ничего не случилось? Может, войдешь и, как всегда, почувствуешь, что дома, и станет тепло и уютно, спокойно и надежно, и на каждом шагу будут тебя приветливо встречать предметы, с детства тебе родные и знакомые, и говорить: «Здравствуй! Все хорошо! Вот ты и вернулся!»

Данька открыл дверь, и первое, что бросилось в глаза, – полиэтиленовый пакет под вешалкой с засохшим батоном, и словно опять вернулся в тот день и все пережил заново. Он, не глядя, проскочил в комнату и даже протянул руку к выключателю.

Свет! Он же должен был гореть. Ведь никто не мог его выключить. Разве только соседка, тетя Валя. Они всегда оставляли у нее свой ключ. На всякий случай.

Данька стоял, прислонившись к косяку, и вспоминал.

Кабан вскочил с дивана и зацепился ногой за торшер, тот рухнул, одна лампочка взорвалась с треском, и осколки, как снаряды, застучали по пластиковому абажуру. Маленькие, тонкие стеклышки до сих пор блестели на полу. Стулья валялись, и стол был сдвинут со своего обычного места, а скатерть клетчатым комком валялась у окна рядом с черепками разбитой вазы и затоптанными, изломанными сухими травинками осеннего букета; и темные пятна крови на светлом линолеуме.

Данька подумал: если у него когда-нибудь будет свой дом, то он станет недоступным для врагов, никто не сможет войти в него без Данькиного разрешения, никто. Или дома не будет совсем.

Серега прошел вперед, поднял торшер, поставил стул, сел на него, вытащил из кармана сигареты.

– Надо? – спросил у Даньки серьезно, и тот согласно кивнул.

– А ты умеешь? – чуть вспыхнули прежние насмешливые искры в глазах и тут же погасли.

Данька глянул мрачно. Первый раз он попробовал курить, когда ему было лет семь, и потом изредка выделывался перед пацанами, пуская дым. Пока не узнал отец.

Он кричать и возмущаться не стал, он протянул Даньке почти полную пачку: «На! Кури!» Данька опешил, долго отнекивался, но отец настаивал: «Кури! Я буду уверен, что ты не глотаешь всякую дрянь и не подбираешь чинарики». Он сам поджег сигарету, всунул ее в дрожащие Данькины руки. И тот закурил.

Он чувствовал себя жутко неудобно, краска залила щеки, дыхание сбивалось, и он кашлял, переглатывал, а отец уже готовил следующую сигарету.

Желание курить, даже ради рисовки, после того дня начисто исчезло на несколько лет. Данька боялся, что на людях опять смутится, задохнется или закашляется и выставит себя полным идиотом. Но в последнее время он иногда позволял себе подымить в «мужской» компании.

Данька прикурил от протянутой Серегой зажигалки, и некоторое время все его мысли и силы были заняты лишь тем, чтобы не ударить в грязь лицом, смотреться опытным, профессиональным курильщиком. Иногда он ловил на себе быстрый, внимательный взгляд, и напрягался, в очередной раз проверяя, все ли правильно он делает.

– У тебя когда родители приезжают?

Данька вынул сигарету изо рта, стряхнул пепел на пол.

– Она должна позвонить.

Его вдруг перестало волновать, как он выглядит и достаточно ли умело курит.

– Поживи пока у нас, – предложил Серега.

Он произнес это спокойно, пожалуй, даже равнодушно. А Даньке показалось: слишком уж жалостливо, неприятно, обидно жалостливо, намекая на его, Данькину, беспомощность и слабость, да на собственное превосходство, недоступную силу. Только не нужна Даньке такая унизительная жалость. И он нарочито громко, вызывающе спросил: