Анна Годберзен - Блеск

— Я бы сказала тебе, — мило прощебетала она, — но не думаю, что ты позволила бы мне уехать.

Миссис Холланд резко отвернулась от окна. Её чёрные глаза блестели. Тетя Эдит в платье из сливочно-белого сирсакера, на удивление похожая на Диану, хихикнула в кулачок.

— В этом ты была права, — сурово сказала Диане мать.

— И, видишь ли, — храбро продолжила Диана, — я знала, что мне было совершенно необходимо…

— Я решаю, что для тебя необходимо! — Миссис Холланд была хрупкой женщиной, но умела внушить ужас одним тоном. Чуть тише, но не менее грозно, она продолжила: — Ты ещё ребенок и вряд ли знаешь, что для тебя лучше. Ты волевая девочка, и в этом моя вина. В твоей жизни не было воспитания и образования, подобающего юной леди. Если ты выросла слегка диковатой — а это определенно так — то львиная доля вины лежит на мне.

Лицо Дианы постепенно теряло милое выражение. Конечно, она этого ожидала, но успела столько повидать, что чувствовала себя выше ограниченных представлений матери о правилах приличия и больше не знала, что на это ответить.

— Миссис Кэрнс согласилась вечером поговорить с тобой в своём новом доме.

— Элизабет! — В душе Дианы возродилась радость. — Мы сегодня к ней пойдем?

— Да, — хмуро подтвердила мать, — потому что она собирается тебе рассказать, как следует себя вести. Мы с Эдит будем тебя сопровождать. Потом ты не выйдешь из дома, покуда я не сочту нужным. А до этого часа пройдёт очень и очень много времени. — Её строгий тон почти смешил Диану, и девушка знала, что её щеки залились румянцем. Она попыталась повернуться в сторону Эдит, с которой всегда негласно разделяла девичьи секреты, но мать почувствовала её сопротивление. — А затем, когда придёт время, твоей компаньонкой стану я.

Полуденный свет струился в окна, бросая блики на покрытые пылью драгоценные старинные безделушки, показывая все их изъяны, и точно так же казались абсурдными старомодные убеждения миссис Холланд под чистым незамутненным взглядом Дианы. Через пару секунд Диана поняла, что материнские методы принуждения всего лишь способ устрашения, а озабоченность правилами приличия — слова, брошенные на ветер.

— Я работала в салунах и спала в бараках! — Диана выпрямилась и положила руку на бедро. — И не могу даже помыслить о том, чтобы день за днём тратить время на рукоделие и чтение Библии!

Миссис Холланд отошла от окна быстрой напряженной походкой. Её длинный указательный палец поднялся на уровень глаз:

— Если ты собираешься намекнуть…

— Я собираюсь намекнуть — и намекаю — говорю! — что хотя теперь я и дома, не жди, что я стану просить дозволения на каждую мелочь, которую захочу сделать. — Диана поправила воротник платья с V-образным вырезом на груди и набрала в грудь воздуха, чтобы немного смягчить голос. — Теперь я просто не смогу так жить, — решительно произнесла она, и оправдание прозвучало почти печально.

Тонкая верхняя губа миссис Холланд растянулась над передними зубами.

— Вечером ты пойдешь со мной к сестре.

— О да.

— Да? — Издевка в голосе миссис Холланд прозвучала так хлёстко, что желудок Дианы взбунтовался, и на секунду она задумалась, неужели и впрямь осмелилась сказать матери в лицо то, что сказала. Но в следующую секунду вспомнила, что уличила мать в блефе, и теперь больше ничего не будет по-прежнему.

— Да, сегодня я пойду к Элизабет. Но сначала схожу и куплю для неё цветов. В лавке на Бродвее. Одна.

Диана выдержала взгляд матери. В её шоколадных глазах сверкали молнии, и на несколько секунд мать и дочь неподвижно замерли среди антикварных вещиц, наследия продолжавшейся полвека коллекционерской тяги Холландов. Миссис Холланд была поражена, разъярена или и то, и другое, а Диана не хотела задерживаться, чтобы узнать точнее. Она широко и бесхитростно улыбнулась и двинулась к выходу из комнаты.

На улице в мареве жары в голубом небе лениво плыли белые облака. Фасады домов на Бродвее тянулись ввысь кукольно-белыми колоннами и карнизами, а длинные ряды окон казались рамами для происходящих внутри домов любопытных сцен. Над головой висели ярко раскрашенные вывески, а по мостовой стучали трости.

День подходил к завершению, и люди лениво брели по улице, словно чувствуя сильнейшее облегчение, что не сидят в душных комнатах, а поэтому не видя смысла в определенной цели прогулки. Диана пробиралась сквозь толпу, радуясь, что идёт по улицам родного города одна, и ей всё равно, кто увидит столь неподобающее поведение.

Хлопчатобумажное платье было не новым — оно висело в шкафу Дианы в доме номер семнадцать с ранней осени 1899 года, но теперь она носила его по-другому. Синий оттенок, как у рабочей блузы, выгодно оттенял загорелую кожу, а свободный покрой раболепно льстил изгибам тела. В эти минуты Диане всё казалось знакомым, но одновременно она будто взглянула на город свежим взглядом.

«Я — любовница женатого человека», — думала она, шагая по Бродвею. При этой мысли внутри всколыхнулось приятное ощущение бесконечного счастья. Если бы проходящий мимо незнакомец спросил, кто она такая, она, наверное, не смогла бы удержаться, чтобы эти слова не сорвались с губ. «Я — любовница женатого человека», — снова подумала Диана, и её щечки дрогнули от этого тайного удовольствия. Она открыла стеклянную дверь цветочной лавки «Ландриз». Внутри помещение было отделано белой шестиугольной плиткой и зеркалами в золотых рамах. Диана вдохнула аромат лепестков и пыльцы и окинула зал взглядом в поисках так любимых Элизабет лилий.

Вместо этого её внимание привлёк красовавшийся на медном столике огромный букет ярко-розовых пионов, собранных в изысканную композицию. Диана никогда прежде не видела пионов такого оттенка.

— Что это? — спросила она у девушки за серой мраморной стойкой.

— Это?

Девушка была примерно одного возраста с Дианой. Она посмотрела на яркий букет. Затем выражение её лица претерпело некоторые изменения, столь знакомые Диане по прежней работе обозревателя светских новостей: сначала глаза округлились от воспоминания о тайне, затем брови сошлись на переносице, словно цветочница намеревалась сохранить секрет, а потом лицо расслабилось, потому что девушка приняла счастливое порывистое решение поделиться интересной сплетней. Она оперлась локтями на стойку и наклонилась вперед:

— Это для младшей миссис Шунмейкер, чей муж только что вернулся с войны… Но можете ли вы себе представить, от кого они?

Это имя вызвало в сердце Дианы гнев и боль, но одновременно её снедало любопытство.

— Нет. И от кого же?

— Вовсе не от её мужа, а от принца Баварии, который гостит в отеле «Новая Голландия»! И это уже не в первый раз. Он заплатил огромную сумму, чтобы такие букеты отсылали ей каждый день!

— Нет! — Диана притворилась потрясенной. — Неужели миссис Шунмейкер так близко дружит с принцем?

Девушка широко открыла рот, приподняла брови и развела руками, будто желая сказать: «Кто знает?», а затем добавила, словно это всё объясняло:

— Говорят, они вместе танцевали на новоселье у Каролины Брод.

Обсудив скандальную историю, девушки обменялись довольными улыбками, и Диана заказала две дюжины ярко-желтых лилий. Вернувшись на улицу с завернутым в коричневую бумагу букетом в руках, Диана отчетливо чувствовала, что с небес за нею кто-то присматривает. Потому что она оказалась юной леди, в руках которой одновременно очутились возможность опубликовать сплетню и сомнительная тайна её несравненно одиозной соперницы.

Над украшенной позолотой бальной залой «Уолдорф-Астории» витали клубы сигарного дыма. Мужчины в смокингах и дамы в ярких нарядах толпились у длинных банкетных столов или танцевали при свете свечей. Здесь было вдоволь красавиц и выпивки, что прежде потешило бы Генри, но сейчас он вернулся из долгой поездки, окончательно изменившей его жизнь.

Его не радовало то, что он сидит на возвышении в дальнем конце комнаты и по настоянию отца продолжает носить форму, хотя сам не уверен, остается ли формально солдатом. Отец продолжал звать его героем войны, а Генри от этого чувствовал себя клоуном.

Жирные объедки и хлебные крошки усеивали атласное знамя Партии развития семьи, устилавшее стол Шунмейкеров и ниспадавшее с него, чтобы напомнить всем в зале, за кого следует голосовать на выборах. Семей, которым предполагалось оказывать партийную поддержку, на этом вечере видно не было — даже специально приглашенный в качестве символа партии житель многоквартирного дома куда-то подевался. Единственный раз за весь вечер Генри улыбнулся, с мрачным юмором подметив, насколько же ироничным и язвительным был политический расчет, поставивший именно Уильяма Шунмейкера на место лидера именно этой партии. Солидный и велеречивый кандидат в мэры сидел справа от Генри, а место слева занимала разодетая Пенелопа с выражением смертельной скуки на лице.

Низкое квадратное декольте её синего платья было обшито золотой тесьмой, а губы накрашены кроваво-красной помадой. Острые бледные локотки Пенелопы упирались в скатерть, а на мужа она предпочитала не смотреть. Или он не желал смотреть на неё. Генри больше не понимал. Он чувствовал, что поступил с Пенелопой несправедливо: она так горда, а текущее положение, должно быть, уязвляло её. Но затем вспомнил, как жестоко она очерняла репутацию единственной в его жизни чистой и милой девушки, и ему стало невыносимо даже думать о том, чтобы вслух назвать жену по имени. Генри немного завидовал Диане: им обоим было нелегко находиться порознь, но ей хотя бы не приходилось появляться на людях в обществе своей мучительницы.