Анна Годберзен - Блеск

Они так бы и продолжали целоваться на пирсе, несмотря на палящее солнце и снующих вокруг людей, если бы не поднялся ветер. Сильный порыв сбил с головы Дианы шляпу, взлохматив темно-каштановые волосы девушки и отправив головной убор в воду. Диана несчастно ахнула. Это была шляпа Генри, та, которую он подарил ей в самом начале их флирта, когда они ещё не полюбили друг друга по-настоящему. Потеря этого талисмана на мгновение показалась мучительной.

— Моя шляпа! — воскликнула Диана, разочарованно хмуря брови.

— Не волнуйся, я её достану.

Диана изучала профиль Генри, его четко очерченный подбородок и выступающие скулы, пока он пристально оглядывал толпу и доки, пытаясь определить, где находится потерявшийся головной убор. От созерцания его позы и внешности завидного и желанного для всего Нью-Йорка мужчины сердечко Дианы забилось быстрее. Тревога за потерянную шляпу утихла, и Диана была потрясена тем, как быстро успокоилась. Её карие глаза заблестели, будто в преддверии слез, но расплакаться Диане вряд ли грозило.

— Нет, — сказала она, хватая Генри за руки и не отпуская их.

Генри опустил глаза на неё, и его губы наконец начали расплываться в улыбке, словно Диана только что сказала ему какой-то шаловливый секрет.

— Значит, пусть плывет? — спросил он.

— Да. — Диана улыбнулась ему в ответ, потеплев от этих минут наедине. — Да, пусть плывет. Но нет — нет, я не могу выйти за тебя замуж. Не здесь, не в Нью-Йорке, не так.

— Что? — Счастливое выражение сразу исчезло с лица Генри.

— О Генри. — На губах Дианы ещё сохранился отблеск улыбки, но она больше не могла смотреть возлюбленному в глаза. Уверенность в том, что она должна сделать, пришла быстро, ещё до того, как Диана подобрала подходящие слова. — Я угрожала отъездом не потому, что ты не сделал мне романтичного предложения. Чей ещё период ухаживаний романтичнее нашего? Но дело в том, что если я выйду за тебя, то навсегда останусь скомпрометированной второй женой, и леди будут предостерегать дочерей от повторения моей судьбы.

— Да какая разница? — быстро произнес Генри. — Какое вообще значение имеют их мысли, когда я так люблю тебя и хочу, чтобы ты была рядом? Сейчас моя жизнь изменилась, у меня есть обязательства, которые необходимо выполнять, но я не знаю, как буду этим заниматься, если рядом не будет тебя, моей жены. Мне нет дела до слов и поступков этих людей.

Диана кивнула и притворилась, что размышляет. Если на них кто-то и смотрел, им с Генри это было неизвестно.

— Не то чтобы меня волнует, что они скажут, и я знаю, что и тебе все равно. Но я не хочу жить в городе, где слышу только перешептывания о том, какая я маленькая распутница. Сами люди не имеют для меня значения, но они олицетворяют собой Нью-Йорк. С ними нам предстоит обедать день за днем, а их мышление настолько узколобо, что само пребывание в их обществе наводит на меня тоску. Я хочу слышать другие звуки, другие голоса, хочу, чтобы из окна открывался вид на… — Она замолчала, задумавшись об извилистых улочках древних городов и зная, что стоящий перед ней мужчина не видит их очарования. Прикусила нижнюю губу, похлопала ресницами и посмотрела в глаза Генри. — Я хочу уехать в Париж.

— Тогда я поеду с тобой, — ответил он, но Диана поняла, что слова были сказаны лишь из чувства долга.

— Нет, Генри. Твое место здесь. — Она сняла с пальца кольцо и положила ему на ладонь. Затем вытащила из его кармана билет и перчатку. Всегда окружавший Генри золотой флер беспутности и удачи, сейчас покинул его, и Диана видела, что молодой Шунмейкер потерял дар речи. И хорошо, потому что она не желала выслушивать его уговоры. Впереди её ждал только долгий путь по доскам в одиночестве, а затем ощущение движущегося здания под ногами.

— Не волнуйся, — продолжила Диана и издала хриплый смешок, одновременно печальный и мудрый. — Ты влюбишься снова. Только знай, что куда бы ни занесла меня судьба, частичка тебя всегда сохранится со мной. Ты был моей первой любовью.

— Но…

Диана обхватила Генри за шею, заставляя замолчать, и принялась жадно его целовать. Поцелуи были нежными, влажными и ненасытными, словно оба пытались испить чего-то в последний раз, и могли бы продолжаться бесконечно, если бы команда не начала звать опаздывающих пассажиров на борт. Затем толпа вокруг Генри и Дианы взорвалась прощальными криками находящимся высоко на палубе мужьям, детям и друзьям, и влюбленных поглотили неразбериха и суматоха.

Сказать больше было нечего, поэтому Диана сжала руку Генри и прошептала:

— Прощай.

Затем она подхватила саквояж и побежала по настилу из досок, прежде чем его подняли на борт.

К своему ужасу, Пенелопа очнулась в собственной бело-золотой спальне, дома — или чем там теперь являлся для неё особняк Шунмейкеров. Она не помнила, как очутилась здесь, а возвращаться к произошедшему накануне было немного боязно. Ощупав себя, Пенелопа поняла, что кто-то распустил ей волосы и снял корсет. На виске под шелковистыми темными локонами выросла овальная шишка размером с яйцо, а перекатившись на бок ради лучшего угла обзора, Пенелопа заметила висящую на стуле юбку цвета слоновой кости, в которой была днем. Именно эту юбку она выбрала для встречи с принцем Баварии, когда ещё верила, что он сделает её принцессой. «О Боже, — подумала Пенелопа, — принц Баварии». На неё внезапно нахлынула волна отвращения при воспоминании о том, какой жалкой она показала себя на публике. Рядом с кроватью тяжело дышал её бостонский терьер Разбойник, осуждающе глядя на хозяйку черными глазами-бусинками.

— Замолчи, — сказала Пенелопа, откидывая в сторону одеяло, поднимая ноги и тяжело опуская их на пол. Напуганный песик забегал туда-сюда по ковру.

На Пенелопе была тонкая белая ночная сорочка из шелка и обручальные кольца. Темные волосы свободно ниспадали почти до талии. Её мучила жажда, и впервые в жизни страх обуревал её больше, чем ненависть.

— Что с нами будет? — жалея себя, спросила она Разбойника. Но зверек наполовину скрылся за пуфиком; по крайней мере, он тоже казался перепуганным, но не настолько, как требовалось в их отчаянном положении. Пенелопа пересекла комнату — точнее, сказать, проковыляла по ней, поскольку голова все ещё кружилась после падения в отеле, а ноги подгибались — в попытке найти что-нибудь, чем можно утолить жажду.

Ей не оставили ничего. Ни кувшина холодной воды с дольками яблока, ни стакана лимонада. Она отлично знала, что такой жест от столь вышколенных слуг, как у Шунмейкеров, можно расценить только как знак враждебности. Но это и не было неожиданностью. В доме мужа Пенелопа всегда была чужой, издевалась над слугами и не пыталась завоевать их расположение. Пенелопа поклялась себе, что если ей повезет снова выйти замуж, она будет достаточно разумной, чтобы вести себя дипломатично.

Она повернулась к Разбойнику и наклонилась к нему с полуоформившейся надеждой, что он подарит немного тепла её протянутым рукам. Но песик заметил её приближение и ринулся прочь.

Утром Пенелопа считала, что почти окрутила принца, но сейчас, когда время клонилось к вечеру, настолько упала духом, что не видела причины не погнаться за собакой. Разбойник взбежал по маленькой лестнице, ведущей в соседнюю комнату, когда-то служившую Генри кабинетом, а позже — подобием его спальни. До того как отправиться на войну, большинство ночей он проводил именно там. Пенелопа босиком поспешила за Разбойником в затененную комнату, где не горела ни одна лампа, а сквозь выходящее на запад окно струился приглушенный свет вечерних сумерек. Непослушный питомец побежал в ту сторону, исчезнув под одним из двух больших кресел из красного дерева и кожи, в котором, к своему удивлению, Пенелопа заметила погруженного в раздумья неподвижного человека.

— О… Пенни. Это ты. — Сидящий в кресле Генри отвернулся от неё и вновь уставился в окно. Супруг уже давно не видел её иначе, чем в полном облачении, и на секунду Пенелопа смутилась, что из-под рюшей ночного наряда торчат её худые лодыжки. Генри скрестил ноги и уперся локтем в подлокотник. Пенелопа удивилась, но в том, что муж находился здесь, было что-то естественное.

— Что ты здесь делаешь? — начала она, и добавила более жестко: — Я-то думала, ты уехал со своей любимой Дианой.

— Нет, — сказал Генри и вздохнул с нехарактерной для себя сокрушенной меланхолией. — Все кончено.

— Кончено?

— Да. Днем она уехала в Париж. В конце концов, роль жены Генри Шунмейкера не показалась ей такой уж привлекательной. — Оранжево-розовое небо придавало лицу Генри некую теплоту и отбрасывало на него тени, словно подчеркивающие грустные изгибы бровей и рта. Пенелопа встала сзади него, не зная, что именно сказать. Она полагала, что для неё подобный поворот событий выгоден — если сердце Генри разбито, он будет не в силах вышвырнуть её из дома тотчас, и, возможно, Пенелопа успеет придумать новый план до окончательного падения. — Полагаю, ты удивлена, что находишься здесь? Слуги сказали, ты отослала лучшие вещи в родительский дом.

— Да… — осторожно согласилась Пенелопа.

— С тобой все нормально? Видимо, тебя принесли служащие из «Новой Голландии». Сказали, что ты упала в обморок, но подробностей не сообщили.

— О… да. Не знаю, я не помню. — Голову Пенелопы пронзила острая боль, как толчок землетрясения. Пенелопа не хотела, чтобы её заставляли думать о произошедшем инциденте. — То есть, я, конечно, помню «Новую Голландию», но совсем не помню, почему там оказалась и как попала сюда.