– Тогда ты в меньшинстве.

Рей рассмеялся.

– Мне не впервой.

После моего ареста команда, выбравшая меня и принявшая на работу Коуча Рея, отменила все подписанные премии. Рей тоже остался ни с чем. Не заработал ни дайма. Несколько раз он навещал меня в тюрьме вместе с Вудом, но я никогда не заговаривал с ним на эту тему. Теперь, видя его в заношенной одежде и разбитых ботинках, я не мог больше молчать.

– Коуч, мне очень жаль…

Он отмахнулся. Поморгал.

– Мы с Вудом измерили расстояние от дома. Взяли такую штуковину с колесиком. – Он указал на крышу дома в полумиле от стадиона. – От угла Сент-Бернара две тысячи пятьсот шестнадцать футов, так что никакого закона ты не нарушаешь. А от угла стадиона две тысячи сто девять футов. Здесь ты в две тысячи вписываешься, но… здесь ты не живешь. – Рей посмотрел на мой ножной браслет. – Вуд установил в домике телефон, так что, когда понадобится, зарегистрируешь.

– Вы оба хорошо подготовились.

– Это все Вуд. Очень он ждал, когда ты выйдешь. Волновался, как ребенок перед Рождеством. – Рей стоял, держа руку на моем плече. Мы смотрели на поле. Прошла минута. Он похудел: кожа да кости. Рей улыбался, но на меня не смотрел. Прошла минута.

– В школе тебя не обижают?

– Все хорошо. Меня оставили делать свое дело, а я с ребятами работать люблю.

– У тебя это всегда хорошо получалось.

Он хитровато улыбнулся и насмешливо, с намеком на отзыв скаута, проворчал:

– В этой области у меня, похоже, и впрямь есть талант.

Давненько мы не были с ним так близки. Когда-то он забинтовывал мне ноги перед игрой. Перед глазами встало его искаженное болью лицо в зале суда. Я повторил попытку.

– Коуч, поверь, мне очень жаль…

Он снова меня оборвал:

– О тебе говорят по радио, по телевизору. Всем хочется знать…

Мне было наплевать на радио, телевидение, спутники и даже почтовых голубей. Он знал меня лучше многих и, наверно, – по крайней мере, я так думал, – знал также и это.

– Коуч, ты видел Одри?

Рей снова выбил трубку и сунул ее в карман рубашки.

– А я-то все думал, когда же спросишь.

– Всякий раз, когда вы навещали меня, вы как будто скрывали что-то.

– Я люблю эту девочку, – медленно, осторожно подбирая слова, сказал он. – Почти так же сильно, как тебя.

– Она взяла с тебя обещание не говорить мне или Вуду. Так?

Рей отвел глаза.

– Все это время ты знал.

Он посмотрел на поле. Потом повернулся и, уже начав спускаться, заговорил:

– Увидимся. За тобой должок – обед. Это, по крайней мере, ты сделать в состоянии – раз уж сорвал мой профессиональный дебют.

– Коуч?

– Город изменился, пока тебя здесь не было.

– Коуч!

Не глядя на меня, Рей указал трубкой на часовую башню.

– Загляни в наш новый розовый сад. Это что-то. – Он вытер лоб белым носовым платком. – Вид с башни такой, что у тебя точно дух захватит.


Сад был старый, ему было лет двести или даже больше. Пять лет монахи строили стену. Каменная твердыня в двенадцать футов высотой – и достаточно толстая, чтобы по ней пройтись, – могла и отражать небольшие ядра, и служить защитой от жестоких, бьющих в сердце слов. Она по завершении окружила весь участок площадью в восемь акров. Над стеной возвышались восемь посаженных еще в Гражданскую войну дубов, ветви которых простирались и за границу территории. Согласно легенде, в самом старом из них застрял снаряд, но так ли это на самом деле, никто не знал. Шрам давно зарубцевался. Старые дубы охотно принимали всех: дети прибегали сюда поиграть, работники находили здесь тенистый уголок, солдаты-конфедераты обретали покой, а любовники – уединение. Вода поступала к ним по восьмидюймовой трубе, врезанной в водоносный пласт, залегающий шестьюстами футами ниже. Устье скважины обозначали известковые обнажения. Вода была холодная, чистая и, как говорили некоторые, сладкая. Лет сто назад какой-то неизвестный монах вырезал на камне такие строки:

…зима ушла излился дождь.

За десятки лет корни вистерии отыскали камень, пробрались вглубь и оплели фундамент тесными объятьями ревнивого любовника.

На протяжении всей жизни маятник жизни сада качался между красотой и забвением. Обработанный, возделанный, политый потом и ухоженный, сад принимал свежие корни, а потом раскрывался, наполняя мир цветом, ароматом и жизнью. Позабытый и брошенный, он зарастал сорняками, душившими почти все остальное, и распускал расползавшиеся во все стороны вьюнки.

В дни нашей юности люди поговаривали, что каменная стена вокруг Сент-Бернара сооружена для защиты монахинь от внешнего мира. Некоторые из них, по слухам, не разговаривали по тридцать-сорок лет. Обитель молчания. Только они знали всю правду о том. Стена помнилась мне не такой высокой и толстой.

Я прошелся пальцами по мертелю[24], вскарабкался по узловатым сучьям могучего дуба, ступая и хватаясь за ржавые двенадцатидюймовые гвозди, и соскочил на стену – на высоте двенадцати футов от земли.

Сад зарастал, когда мы играли здесь детьми. Мы убегали в эти джунгли сорняков, забвения и безразличия.

Потому-то мы и убегали туда. И в тот вечер, после игры, она, дрожащая от холода, пахла горячим шоколадом и сосисками.


Возвращение домой.

Ветер задувал с непривычной для южной Джорджии силой и резкостью. Одри стояла возле раздевалки, кутаясь в бейсбольную куртку огромного размера и пытаясь согреть дыханием пальцы. Приняв душ, я вышел из раздевалки, и она сунула свою руку в мою. Идти домой не хотелось ни ей, ни мне. Вот так мы и оказались здесь. Двое замерзших под медной луной. Посередине сада она остановилась, потянула меня за рукав, и мы сели на холодную мраморную скамью.

– Ты дрожишь, – прошептала Одри.

Я горел.

– Мне не холодно.

Любовь была для меня в новинку, и я еще не знал, что с ней делать, но когда Одри посмотрела на меня, мое сердце растаяло, выскользнуло из груди и упало ей в руки.

Там я и видел его в последний раз.


Сад подо мной не был ни запущенным, ни заросшим. Даже площадка для гольфа в августе не выглядела более ухоженной, каждая былинка на своем месте. Растянувшиеся вдоль стены двадцать два фиговых дерева затеняли садовые дорожки. Находясь наверху, я попытался понять систему организации сада и не смог. По обе стороны – аккуратные вертикальные посадки, пересеченные аккуратными горизонтальными посадками с пестрыми, беспорядочными вкраплениями. Лужайку между ними занимали розовые кусты. Одни сбились в кучки, почти сплетаясь ветвями; другие стояли отдельно, сами по себе. Посередине возвышалось пугало с пластинами из алюминиевой фольги, вертящимися под ветром. Чуть в стороне, буквально в нескольких шагах, из земли торчал явно неуместный здесь гниющий деревянный обрубок. Несмотря на очевидное отсутствие порядка, что-то в общей планировке сада показалось мне странным. В ней ощущалось отсутствие организованности и симметрии. Я повернул голову, прищурился и прошелся по саду более внимательным взглядом. Так ничего и не поняв, прогулялся по стене до часовой башни, проскользнул в окно и поднялся по ступенькам наверх. Встав под колоколами, я снова огляделся. Наверно, днем это заняло бы больше времени из-за обилия добавлявших путаницы импрессионистских красок. Но теперь, при луне, представившей все в черно-белом контрасте, отдельные элементы сложились в единую картину. До меня, наконец, дошло.

Одри.

Невероятно. Здесь, в саду, она воссоздала финальную игру национального чемпионата тринадцатилетней давности, а точнее, ее заключительный момент, глядя через призму той последней встречи и используя краски и текстуру сада, Одри воспроизвела один-единственный миг матча – с запасными противоборствующих команд, тренерами, судьями, линиями ворот, стойками и игроками.

Я застыл, изумленный. И сколько же времени на все это понадобилось? С чего она начала? И зачем? Впечатление было такое, словно она сделала снимок одного из величайших мгновений в нашей жизни, сохранила его и воспроизвела в живой трехмерной презентации. Театр под открытым небом.

Мне захотелось посмотреть на все это поближе, поэтому я спустился в сад и сразу оказался на поле между своими товарищами по команде.

Узнать его мог бы только тот, кто хорошо его знал, но, да, это был он, Вуд, центровой. Одри так умело переплела стебли степной розы, что его здоровенные ноги вырастали из земли, свивались в туловище, переходили в могучую грудь и крепкие руки. Не знаю, как ей удалось добиться от роз такого направления роста, но труд, настойчивость и целеустремленность создали шедевр. У нее даже получилось передать напряжение, злость, борьбу. Руки Вуда переплелись с другими руками – стеблями более темной розы, росшей по другую сторону пня. Я прошелся взглядом по остальным фигурам. Мейджор Хокинс, лайнбекер, мой опекун. Джейк, мой защитник, положил одну руку-ветвь на плечо Вуда, а другую – на склонившуюся над ним розу. Они накрывали лайнбекера.

И в той игре накрыли. Они выиграли для меня время, дав возможность отдать пас. Краудер, фулбек и мой второй ресивер, неприкрытый, махал мне руками. Его представлял один-единственный, посаженный отдельно приземистый куст, окруженный несколькими футами скошенной травы и двумя качающимися на ветру стебельками. За этим кустом по земле тянулся тоненький побег. Краудер славился тем, что никогда не зашнуровывал обувь, поэтому и споткнулся в той игре, выходя из бекфилда. Я перевел взгляд на угол эндовой зоны и отступил в сторону. Как и в той игре, в сорока семи ярдах от меня был Родди. Одри посадила там высокий и аккуратный куст с длинными ветками. Я провел по ним пальцами и рассмеялся – шипов не было. То ли она их срезала, то ли нашла сорт без шипов, а все потому, что в нем не было ни капли недоброжелательности. Самоуверенный, даже высокомерный, но недоброжелательный – никогда. Родди нравился всем, но он никогда не выглядел таким грациозным, как здесь, вытянувшись надо мной через небо. Родди прыгал, как газель, и поэтому Одри подвесила его к проволочной раме на высоте в несколько футов. Распростертые руки переплетены тремя розами, растущими в конце эндовой зоны и карабкающимися по его спине: в той финальной игре его держали два корнербека и сейфти. Ветви их были коротко обрезаны возле кончиков пальцев. Были здесь представлены и болельщики – смешанная, безликая паутина карабкающихся лоз – по стене с одной стороны и по изображающей открытую трибуну деревянной раме с другой. Интересная деталь – под рамой она высадила несколько сгрудившихся вокруг крохотного пенька розовых кустиков, показав играющих детей. Да, здесь были показаны все – игроки, тренеры, судьи, даже мальчишка-посыльный. Для всех нашелся розовый куст. Для всех, кроме квотербека.