Я снял шлем.

– Да, сынок?

Мальчик протянул бумажку.

– Вы и вправду выиграли кубок Хайсмена?

Я взглянул на мать – она покачала головой. Потом снова на мальчика. Мать шагнула ближе. Остановилась.

– Нет, сынок.

Он показал на экран.

– Но…

– Мы просто похожи, вот и все.

Мать выдохнула и слегка склонила голову набок.

– А, ну ладно, – сказал мальчик.

Он повернулся, но его остановил мой голос.

– Но… – Мать моментально взяла меня на мушку. – Тот парень тоже когда-то был мальчишкой, как ты. С мячом под мышкой. Он был примерно твоего… – Я окинул взглядом. – Сколько тебе?

– Десять.

– Ну, думаю, ты, может, чуть больше, чем был он. Ты растешь и, может статься, однажды вырастешь в отличного квотербека. – Мальчик улыбнулся, подбросил мяч и сказал:

– Знаю. Моя мама говорит то же самое.

Я взглянул на мать, потом снова на мальчика.

– Что ж, слушайся ее. Она, возможно, права.

Через три квартала пришлось остановиться – что-то с глазами.

Глава 25

Я вернулся домой и долго стоял под душем, подставив спину под горячие струи. А когда вышел и уже вытирал волосы, вдруг услышал:

– Привет, Мэтью. – Волосы у меня на затылке встали дыбом. Я снял с головы полотенце и увидел стоящую в углу Джинджер.

Неожиданностью это не стало.

Длинный тренчкот, высокие каблуки, макияж. Жизнь была добра к ней, как и ее пластический хирург, и назвать ее красивой и привлекательной было бы преуменьшением.

– Привет.

Молодая женщина медленно обошла меня по кругу, расстегивая при этом тренчкот.

Я обернулся полотенцем. Кулаки сжались сами собой. Незваная гостья сузила круг, провела по моим плечам указательным пальчиком и, оказавшись передо мной, отступила на шаг или два, повернулась лицом и медленно, так, чтобы оно соскользнуло по плечам, бедрам и икрам, сбросила пальто.

Полагаю, описания не требуются.

– Скучал по мне? – промурлыкала она.

Я не хотел видеть Джинджер ни здесь, ни поблизости, по крайней мере в трех ближайших штатах, но мне давно хотелось узнать одну вещь. Я старался не смотреть туда, куда она старательно привлекала мои глаза: наверно, я слишком долго пробыл в тюрьме. Гостья продолжала кружить. Я видел по телевизору, как это делают акулы, и, когда Джинджер снова оказалась за спиной, спросил:

– За что ты меня ненавидишь?

Она улыбнулась и провела пальцем по моему подбородку, не забывая при этом касаться меня волосами и телом. Знойный голос звал и манил.

– Не с начала.

– А что тогда?

Она чуть отодвинулась.

– У тебя было кое-что, чего я хотела.

– Что?

Джинджер остановилась передо мной, вскинула глаза, отлично сознавая, как омывает ее верхний свет, и положила ладонь на мою мокрую грудь.

– Ты. – Она похлопала меня пониже спины и снова принялась кружить. – Твоя харизма. Преданность другим. – Женщина остановилась, встретилась со мной глазами. – Сила, которой ты обладал.

Она играла со мной, это понял бы и дурак. Устроила весь этот спектакль, и весь мой опыт общения с Джинджер подсказывал, что это только разминка. Я не доверял ей ни на грош, поэтому и не упускал ее из виду ни на секунду. Проблема заключалась лишь в полном отсутствии на ней одежды. У меня закружилась голова. Я отступил в сторону, заставив и ее развернуться в другом направлении.

– А тебе никогда не приходило в голову, что я был обычным мальчишкой, любившим играть в футбол? И влюбившимся, так уж случилось, в другую девушку.

Она деловито кивнула:

– Да.

– Тогда почему бы тебе не вонзить зубки в кого-нибудь другого и не оставить меня в покое?

– Потому что я винила тебя, – сказала гостья с кривой полуусмешкой. – И сейчас еще виню.

– За что?

Она помолчала, взвешивая слова.

– За многое.

– Ты никогда не задумывалась о собственной жизни?

– А что с ней такое?

Мой внутренний радар гонгом звучал в голове. Во мне боролись два противоположных чувства. Одно требовало повернуться и бежать. Бежать куда глаза глядят, лишь бы как можно дальше от нее и как можно быстрее. Другое призывало поквитаться, сделать ей больно. Было и третье чувство, но его я отчаянно пытался не слушать. А еще меня не покидало стойкое ощущение, что ей все это известно. Джинджер была далеко не глупа и прекрасно знала, что дотронься я до нее хоть пальцем, это было бы нарушение условий досрочного освобождения, и меня вернули бы в тюрьму. Она все прекрасно рассчитала, и счет тянул в ее пользу.

– Ты выстроила карьеру, посвятила жизнь поддержке женщин, пострадавших от насилия, но сама ты ничего об этом не знаешь.

Женщина постаралась скрыть реакцию, но мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что я проделал брешь в ее доспехах.

– Ты не имеешь никакого права заниматься тем, чем занимаешься.

Джинджер пришла в себя быстро. Я просовывал ногу в джинсы, когда она воспользовалась этим шансом – прошла через комнату, привстала на цыпочки и прижалась ко мне.

– Неужели я тебя нисколечко не волную? – она улыбнулась и приподняла бровь. – Двенадцать лет – долгий срок.

Я бы солгал, если бы сказал, что ничего не почувствовал. Соблазн был велик. Прикосновение ее кожи, приглашение, тепло мягкого женского тела… Голос у меня в голове кричал во все легкие: «Ты это заслужил. Поверь мне, заслужил. Так давай, действуй», но во всем этом пьянящем безумии был один большой дефект. Один неподдающийся исправлению недостаток.

Влечение – не любовь, и Джинджер не могла победить Одри.

Поэтому, как бы громко ни кричал мой похотливый друг, память о моей замечательной жене осталась в сердце. Тюрьма не смогла стереть ее образ.

Не догадываясь, что чары ее разрушены, Джинджер обвила меня руками за шею и поцеловала в щеку. Влажный, теплый поцелуй, рожденный холодным сердцем. При всех своих успехах Джинджер так и не смогла понять, что мы с Одри знали друг друга. На двоих делили нашу любовь, смех, слезы, радости и беды. У нас с Одри было нечто гораздо большее, чем просто секс. Боюсь, ничего другого Джинджер никогда и не знала. Она стремилась только завоевать, тогда как моя жена отдавала мне себя бескорыстно, не требуя взамен ничего, кроме любви. Как бы ни старалась Джинджер, она со всеми своими играми и безупречным телом, распаляемая ненасытной жаждой власти, не могла тягаться с той нежной девушкой, еще в школе отдавшей мне свое сердце. Джинджер с ее непомерными амбициями было этого не понять.

– Ты и в подметки не годишься моей жене, – прошептал я и только тогда заметил, что кто-то стоит перед дверью и смотрит в дом.

Джинджер инстинктивно прижалась ко мне еще теснее, а когда мы одновременно повернули головы, то увидели Одри, с отвращением и изумлением глядящую на нас через стекло. Так вот оно что. Мы с Одри были не более чем пешками в игре Джинджер, по своему желанию передвигавшей нас по шахматной доске.

Шах и мат.

Джинджер улыбнулась – самодовольно и торжествующе, – потом немного отодвинулась, дотронулась пальцем до кончика моего носа и прошептала:

– Ну и кто же кому не годится в подметки?

Впервые за долгое время я вспыхнул от злости, потому что понял: что бы я ни сделал, Джинджер всегда будет мало. Она никогда не остановится.

Никогда.

А значит, и страданиям Одри не будет конца.

Я натянул джинсы и, подняв голову, обнаружил, что Одри исчезла. Не особенно церемонясь, я взял Джинджер за плечо, чтобы вывести из своего дома, и тут в дверях возник первый из двух ее телохранителей.

Здоровенный, как шкаф, громила шагнул ко мне и поднял руку, намереваясь схватить за шею. Вступать в поединок у меня не было ни малейшего желания, поэтому я ушел в сторону и пнул его в колено, пяткой по коленной чашечке. Что-то хрустнуло, и он кулем повалился на пол.

Громила номер два оказался более жилистым и проворным. Влетев в комнату, он сбил меня с ног и два или три раза заехал мне по лицу, прежде чем я левым хуком разбил ему нос. Его физиономия взорвалась, как воздушный шар, глаза закатились, и он рухнул на пол, раскинув руки и замерев, как таракан.

Наблюдавшая за всем этим с немалым любопытством Джинджер накинула тренчкот, вышла и остановилась всего в нескольких шагах от Одри, которая стояла, оцепенев, на крыльце среди осколков того, что когда-то было ее душой. Джинджер не спеша завязала пояс и указательным пальцем стерла размазавшееся пятнышко губной помады, слегка повернулась, бросила: «Привет, Одри», – и направилась к своему «Мерседесу», припаркованному под деревьями чуть поодаль. Заведя мотор, женщина свистнула своих псов, убрала мягкий верх крыши и медленно покатила по дорожке.

Я замер под тенью подозрения. Одри стояла у крыльца, опираясь рукой о перила. Едва я успел произнести «Одри, мне…», как ее вырвало. Раз и еще раз. Я шагнул к ней, но она вытянула руку и упала на колени, сотрясаясь от сухих позывов. Это продолжалось несколько минут. Моя жена пыталась отдышаться, и вены вздувались у нее на шее. Я сел на крыльцо и опустил голову на руки, слушая, как с этими рвотными позывами Одри и меня выталкивает из своей жизни. Наконец она поднялась, сунула руку за воротник, сорвала с шеи цепочку, бросила голубку на крыльцо и, обхватив себя руками, пошла прочь.

– Пожалуйста… – прошептал я, но Одри не обернулась.


Часом позже я стоял под окном жены и смотрел, как она откручивает крышку пузырька со снотворным. Одри не приняла душ, не переоделась в пижаму. Просто села на кровать и долго смотрела, не мигая, на таблетки. На прикроватной тумбочке стояла их с Ди фотография после игры: он вспотевший, улыбающийся, она в его футболке, с раскраской на лице прижимается к нему щекой. Одри долго не сводила с нее взгляда, потом вытряхнула на ладонь одну, вторую и, наконец, третью таблетку. Бросила их в рот, запила водой из стакана, а после просто сидела, уставившись на пузырек. В конце концов она легла на спину и подтянула колени к груди. Никакого пульта. Никакого телевизора. Я не уходил, пока плечи ее не расслабились под одеялом, а голова не запрокинулась. Только тогда мой мозг зафиксировал боль в руке. Поглядев на нее, я обнаружил, что кость сломана, а кисть здорово распухла.