— Таш... Привет, солнышко, — проговорила Алика, мягко сжав озябшие пальцы девушки. — Ты — не одна. Я с тобой.

Эти слова вызревали у неё в душе давно, с самого начала этого печального дня, и наконец сорвались с губ. Что почувствовала Таша? Была ли она испугана, озадачена? Чёрная бандана туго обтягивала голову Алики: осложнения с кожей ещё не прошли, она лечилась, и приходилось продолжать бриться. Шелушение в бровях благодаря мази существенно уменьшилось, но всё равно её внешний облик оставлял желать лучшего. Розовые, дышащие юной свежестью губы Таши вздрогнули, ресницы намокли, и Алика крепко чмокнула её в пухлую, яблочно-круглую щёку. Сердце набухало тёплой нежностью.

Таша в одночасье потеряла обоих родителей: двойные похороны застыли в её глазах голубым ледком горя и замкнутости. До этого дня Алика видела племянницу всего несколько раз — ребёнком и подростком, на нечастых семейных встречах. Её сердце всегда невольно улыбалось и согревалось при виде хорошенькой голубоглазой девочки, жизнерадостной и упитанной в меру. Правда, с годами эта мера, судя по всему, несколько изменилась.

Таша была раздавлена, растеряна: куда идти, что делать? Она была в каком-то трансе, в ступоре, плохо ориентировалась пространстве: в упор смотрела на ложку, но промахивалась, беря её, путала левое и правое, не попадала ногами по ступенькам, спотыкалась, и Алике то и дело приходилось её поддерживать, подхватывать под руку, направляя, как слепую. Голубые глаза племянницы, широко раскрытые, неподвижно смотрели перед собой.

— Пойдём... Вон туда, моя родная, — ласково подсказывала ей рука Алики, ведя её к автобусу, который должен был увезти их с кладбища в кафе для поминок. — Осторожно, ступенька! Держись за меня, детка. Я с тобой, я рядом.

Она неустанно напоминала об этом и во время похорон, и на поминальном обеде. Племянница цеплялась за Алику, будто за спасательный круг, льнула, как доверчивый ребёнок, и у Алики за спиной будто незримые крылья раскидывались — ей хотелось защищать, оберегать, окутывать собой, согревать. Она чувствовала себя нужной, и это было грустное, горьковатое, но в то же время и щемяще-сладкое чувство. Оно было как наркотик, хотелось ещё и ещё. Обещание, данное сестре, врезалось в сердце выбитыми на граните письменами. Бабушка и дедушка со стороны отца Таши жили далеко, в другом городе — вряд ли имело смысл отправлять её к ним. Да и пожилыми они уже были, болели. А Таша только что поступила в университет.

— Учёба — вот что сейчас главное, — убеждала Алика, обнимая племянницу за мягкие, полные плечи. — Ни в коем случае не бросай. Отучишься, получишь диплом и найдёшь достойную работу. Всё будет хорошо. Обязательно будет.

Вот только Таша училась на коммерческой основе. Первую плату за неё внесли родители, а дальше? «Всё будет хорошо», — пообещала девочке Алика, но кто воплотит это обещание в жизнь?

Не без финансовой помощи Ташиных бабушки и деда по отцу Алика заплатила за следующий семестр, а племянницу ради удобства взяла жить к себе. Девочке не следовало оставаться одной. Опустевшее жильё родителей через полгода должно было по их завещанию перейти к ней. Сдать его внаём или продать, а может, оставить за Ташей — это ещё предстояло решить. Ввиду гибели сестры материнская квартира целиком досталась Алике, других наследников не нашлось. Деньги требовались ей и на собственное лечение, и на содержание Таши. Племяннице уже исполнилось восемнадцать, и она могла вполне законно подрабатывать, но у Алики не хватило духу заговорить об этом прямо сейчас. Девочка переживала душевную травму.

Алике приходилось, зачастую позабыв о собственных недомоганиях, успокаивать плачущую ночами Ташу, быть ей родным плечом и каменной стеной — и матерью, и отцом. У неё никогда не было собственных детей, и вдруг на неё свалилась почти взрослая племянница, которую требовалось кормить, одевать, платить за её учёбу, принимать на себя боль её утраты, отодвигая на задний план свои переживания.

И жить ради неё, потому что больше никого у Алики не осталось.

Подружились они быстро. К своей радости Алика вскоре убедилась, что Таша — чуткая, сознательная и отзывчивая девочка, отвечавшая благодарностью на заботу и добро. Впрочем, чего-то другого от Ольгиного потомства Алика и не ожидала. Таша была вылитая мать — и внешне, и душевно. Алика порой вздрагивала, слыша её голос — точь-в-точь Ольгин.

Проблема компульсивного, «эмоционального» переедания у Таши обнаружилась тоже почти сразу. Она и без того страдала лишним весом, а после гибели родителей стала полнеть ещё больше. Её пристрастия лежали в области сладостей: печенье, пряники, сладкая газировка и соки, булочки, шоколад, мороженое, сахар и хлеб — одним словом, углеводы. Оставалось только диву даваться, как зубы у этой сладкоежки до сих пор не пострадали. Видимо, удачные гены и молодость покуда спасали. В их роду по линии матери зубные проблемы начинались довольно поздно. Если вообще начинались.

Что же делать? Как помочь? Слыша, как Таша, жуя шоколадку, всхлипывала за своим ноутбуком, Алика закусила губу, прислонившись спиной к стене. О том, чтобы войти в погружённую в вечерний сумрак комнату, застукать племянницу «на месте преступления» и пристыдить, и речи не могло быть. Что-то удерживало Алику от таких грубых, прямолинейных и травмирующих действий. Она понимала: осиротевшей девочке просто не хватило родительской любви, и она посредством еды «утешала» себя, как могла. Жизнь мамы и папы оборвалась... Кто же теперь согреет улыбкой, мудрым советом, родным теплом? Восемнадцать лет — взрослость весьма условная, юридическая. А на деле...

Тихонько открыв дверь, Алика проскользнула внутрь. Отодвинув в сторону недоеденную шоколадку и завернув её в фольгу, Таша слушала какую-то музыку в наушниках на YouTube, а по её щекам градом катились слёзы. Алика осторожно дотронулась обеими руками до её плеч. Таша вздрогнула и вскинула мокрые ресницы. Сдвинув наушник с её уха, Алика проговорила:

— Таш, солнышко, если тебе хочется поплакать — поплачь. Не надо прятаться от меня. Я всё понимаю, родная.

Губы племянницы задрожали, рыдание рванулось из её груди, но она усилием воли зажала его зубами внутри.

— Отпусти, отпусти это, — шепнула Алика. — Поплачь. Плакать — не плохо и не стыдно. Ты дома. Всё хорошо. Я рядом.

Таша сдалась — уткнувшись в грудь Алики, затряслась в слезах. Сама Алика плакать не могла, её слёзы давно пересохли, исхудавшее лицо хранило суровую маску, но рука ворошила волосы племянницы, поглаживала её плечо, а губы прижались поцелуем к макушке.

А в другой раз Алика, улыбаясь, говорила:

— Таш, это правда, серьёзно. Мне незачем врать.

Они сидели у зеркала, отражаясь в нём. Таша расчёсывала свою великолепную шевелюру — и опять печально задумалась. Конечно же, тужила она о своей девичьей беде — лишнем весе.

— Таш, когда я тебя увидела там, на похоронах, мне подумалось: «Какая красавица!»  Что за личико! А волосы! А глаза... С ума сойти можно. Если б мы не были родственницами — влюбилась бы.

— Ага, красавица... Только жирная, — усмехнулась Таша.

Алика, обняв её сзади и прильнув щекой к её щеке, издала мурлычущий смешок.

— Ташенька... Ты красивая, очень красивая. Поверь ты уже в это наконец.

Она не кривила душой ни на йоту. Она видела лишний вес Таши и... вместе с тем не замечала. Точнее, его заслоняло её милое личико, её чудесные волосы, глаза и ресницы, её доброе сердце и родная, тёплая душа. Да, у Алики никогда не было своих детей, но сейчас она была готова набить морду всякому, кто посмел бы утверждать, что Ташка — не самая лучшая, не самая красивая на свете.

Да, она не вынашивала Ташку в своём чреве. И вместе с тем — как будто выносила. Она не видела её первых детских рисунков-каракулей, но гордилась ими. Ей не довелось стать свидетелем её первых шагов, но в её душе они произошли на её глазах.

И совсем уж тайное: Алика знала Ташкину страницу с рассказами, стихами и фанфиками. Она прочитала все её работы и прокляла бы любого, кто посмел бы сказать, что они — не шедевры, и что их автор — не умница и не талантище.

Если бы какая-нибудь высшая сила потребовала от неё умереть в обмен на Ташкино счастье, она бы без колебаний отдала свою жизнь. Просто перестала бы принимать эти треклятые таблетки, лишь бы у Ташки всё сложилось хорошо и счастливо. И чтобы исполнились все её сокровенные мечты.

Вот такое «родительское безумие» охватило её. Она и усмехалась над ним, осознавая его преувеличенность, и берегла, лелеяла его. Ради него она жила. Да, её накрыло, «вштырило». Но протрезвляться от этого не хотелось.

Спустя некоторое время Таша нашла себе подработку — раздавать рекламные листовки на улице. Ещё она мыла пол в каком-то магазине, а потом работала на кассе в ресторане быстрого питания. Она не гнушалась ничем, лишь бы не быть обузой и не просить деньги на карманные расходы.

— Таш, ты, главное, учись хорошо, — говорила Алика. — Это — основная твоя задача. А со всем остальным мы справимся.

С Мариной она познакомилась на форуме для онко-больных. Марине удалось победить рак молочной  железы — добиться стойкой ремиссии. Души Алики будто касалось светлое, сияющее, доброе крыло — так она себя чувствовала, общаясь с Мариной.

По счастливому стечению обстоятельств, их разделяли всего пятьдесят километров. Марина жила в загородном доме с двумя детьми и отцом-пенсионером. Они держали кур, коз и пасеку в сто двадцать пчелиных семей; сперва это было для Марины чем-то вроде хобби и подработки, но постепенно превратилось в бизнес и источник основного дохода. Она торговала мёдом и другими продуктами пчеловодства, выезжала с частью пчелиных семей на новые места. Дело у неё было поставлено профессионально. Отец помогал ей на пасеке и в саду, а детей приходилось возить в школу на машине.

Михаил Сергеевич был из тех редких, мудрых, почти святых отцов, которые всё понимают, принимают. И просто безгранично, безусловно любят — в том и весь их секрет. Он был больше, чем отец, и больше, чем дедушка. Вручив Алике трёхлитровую банку сказочного, душисто-золотого мёда, он сказал: