Не знаю, почему в жизни все происходит именно так, а не иначе. Возможно, вселенная всем нам назначила путь, и мы должны идти по нему туда, куда нам положено. Я правда не знаю. Мне неприятно, что из-за нас кто-то пострадал. Но сейчас у меня такое ощущение, что все в моей жизни правильно. Нет, больше, чем правильно.

Идеально.

Глава 29

Настоящее время

Стефани

Это я задала тон, как все будет происходить, и потому мы сидим молча.

Сидя совершенно прямо на красном, твердом диване, я цепляюсь за руку Джейми, но мы не произносим ни слова. Нам незачем. Оставшиеся минуты я заполняю мыслями о прошедшем годе. Перед моим мысленным взором встает не столько моя жизнь, сколько прошлые двенадцать месяцев. Какой безумно счастливой я была, как каждый божий день смеялась и улыбалась, делая самые обыденные дела – с ним. Смотрела телевизор, готовила еду, гуляла по вечерам, покупала продукты, ходила по побережью, сидела в саду, играла с девочками в «твистер»… просто жила рядом с Джейми. Как девочки видели, что кто-то лелеет и любит их мать, и как они полюбили его в ответ. Как они смеются всякий раз, когда он меня целует. Как они требуют, чтобы Джейми часами с ними рисовал. Они только-только познакомились с Себом и как будто отлично с ним поладили.

Впервые в жизни я абсолютно, блаженно счастлива.

Каждый. Божий. День.

Как быстро бы ни мелькали эти картинки, мне все же приходится чуть повернуть голову, закрыть глаза, словно они причиняют почти физическую боль телу. Мне невыносимо думать о том, что я, возможно, услышу.

Но как только они вошли, я поняла.

Первой входит доктор Уэдрейк, за ней – Мелисса, милая медсестра, с которой я имела дело за прошлые несколько недель в маммологическом центре. Они обе улыбаются так, как иногда делают люди, когда собираются сообщить ужасные новости. Скорее из вежливости, чем чтобы поделиться радостью. Такие улыбки должны подразумевать сочувствие, печаль и утешение – всё разом. Джейми сжимает мою руку, когда они входят, но я не могу посмотреть на него, я не могу взглянуть в глаза происходящему.

Доктор Уэлдрейк садится напротив меня – на самый краешек стула с мятной обивкой. Ей определенно неудобно вот так сидеть. Интересно, она так сидит, когда сообщает плохие новости или вообще всегда? Ее длинные светлые волосы собраны в хвост, она выглядит немногим старше меня. Прежде чем заговорить, она перебирает недолго бумаги, в комнате стоит мертвая тишина. Мой взгляд устремляется к Мелиссе, которая сидит рядом с доктором Уэлдрейк, в руках у нее толстая пластиковая папка с уймой брошюр. Уставившись на них, я думаю только: брошюры ведь не приносят, если новости хорошие, так ведь?

Так я и знала!

– Стефани, к сожалению, мы обнаружили раковые клетки… – начинает доктор Уэлдрейк.

Вот так. Никакого вступления. Сразу по существу.

Рак.

Рак. Рак. Рак. Рак. Рак. Рак!!!

Слово грохочет у меня в голове, как кубики, встряхиваемые в стаканчике. По телу пробегает дрожь, меня начинает колотить. Это слово так долго меня преследовало. Рак забрал у меня маму. Теперь моя очередь.

Я не знаю, что мне говорить или делать, только смотрю на плакат на стене, призывающий сдавать кровь или еще что-то там. Слышу я только, как Джейми резко втягивает в себя воздух.

– Вы слышали, что я сказала, Стефани? – мягко, но твердо спрашивает доктор Уэлдрейк.

Рак. Мама. Мои дочери. Химиотерапия. Я умру. Я не могу умереть. У меня выпадут все волосы. У кого из известных людей был рак груди, но они не умерли? Надо погуглить, как только вернусь домой. Рак. Почему это случилось после всего, через что я прошла? Это нечестно, мать вашу! Разве я недостаточно намучилась? Черт бы все побрал.

Мне тяжело дышать. Такое ощущение, что в легких у меня груда кирпичей, которые я пытаюсь вытолкнуть. Я чувствую на себе всеобщие взгляды, они ждут ответа. А я могу думать только о двух вещах.

– Послушайте, у меня двое детей, поэтому я не могу умереть. Я не могу оставить их без матери, поэтому… Что мы будем делать?

Доктор Уэлдрейк тут же садится прямее и достает из кармана ручку, а из папки листок.

– Вот с чего мы начнем…

Потом она чертит уйму диаграмм, излагая мне план, и добавляет, что позитивно настроенные люди обычно хорошо переносят лечение. Джейми задает всевозможные практические вопросы, которые я не способна спросить, и все это время держит меня за руку.

Я не плачу. Такое ощущение, словно новость очень велика, слишком ошарашивает, чтобы плакать. Словно пропускаешь плач и слезы и переходишь прямиком к шоку. Я уверена, что слезы польются, но не сегодня.


На самом деле я ожидала чего-то подобного, поэтому все обернулось не таким уж шоком. Иногда просто знаешь, что случится нечто дурное, верно? Я поняла еще тем майским утром, когда, стоя перед ростовым зеркалом, примеряла новый лифчик. Я немного похудела и потому любовалась постройневшим телом, – неплохо для матери двоих детей тридцати семи лет. Потом, подняв над головой руки, я вдруг заметила, что с моей левой грудью, что-то не так. Кожа посерела и сморщилась. Как я не заметила этого раньше? Особенно учитывая историю моей семьи? Вероятно, учитывая развод и то, сколько разного случилось в последнее время, это выскользнуло у меня из головы, но все же… Как я могла быть так глупа?

Терапевт послал меня прямиком в клинику, где уже через неделю мне назначили маммограмму. Внезапно я очутилась в маммологическом центре, в окружении пожилых женщин. Ощущение потерянности и изолированности… в голове крутится: «Мне тут не место, мое время не пришло, слишком молода». Почему я здесь, ведь мне нет и сорока? Где справедливость? Через такое и маме пришлось пройти?

Столкнуться лицом к лицу с собственным раком – очень и очень страшно. Не знаешь, чего, в сущности, ожидать, на что это будет похоже. Мой рак походил на паука, на большого, белого, злого паука с длинными и тонкими лапами. Белый сгусток тянул свои ядовитые щупальца, – невидимый глазу, но очень даже активный. Я долго смотрела на изображение на экране, моя левая грудь была зажата между холодными металлическими пластинами маммографа. Разумеется, это было еще до официального диагноза, но я сразу поняла. То изображение преследовало меня. По лицам медсестер всегда читается, когда что-то не так. Они пытаются это скрыть, но ты-то видишь. Мной занималась Мелисса, симпатичная девушка с длинными темными волосами. Возникло такое впечатление, что она изо всех сил пыталась изобразить лучшую свою «не о чем волноваться» мину, когда увидела на экране большого белого паука. Мелисса выглядит слишком юной, чтобы дни напролет сталкиваться с подобным горем.

Затем последовала биопсия, но я приготовилась к худшему. И худшее случилось.

Доктор Уэлдрейк сказала, что через три недели после постановки диагноза мне сделают операцию. Это будет мастэктомия, в ходе которой мне удалят левую грудь и лимфатические узлы. Это нисколько меня не беспокоит, я просто хочу избавиться от паука. Я сама бы себе грудь откромсала, если бы могла. Каждый день, пока он остается во мне, он отравляет мое тело. Я хочу, чтобы мне удалили грудь. Я даже смотреть на нее не могу больше, от одного ее вида мне становится дурно.

Тяжелее всего было сообщить новости Эбони и папе. Я не хотела, чтобы они приехали со мной на объявление диагноза, особенно зная, каков он будет. Папа уже прошел через это с мамой, и еще один раз он просто не перенесет. Я хотела сказать им по-своему. После визита в клинику мы с Джейми поехали к папе домой и сказали им вместе. Папа сломался и заплакал, опустив голову на руки. Я очень давно не видела его таким. С тех пор как мамы не стало. От рыданий плечи у него неудержимо ходили ходуном, я не знала, что делать. Мне словно бы снова стало тринадцать, я снова стала ребенком, который не знает, как утешить отца. Как же вышло, что мы снова через такое пройдем?

Эбони побелела как полотно, что в тот момент показалось мне немного забавно – оттенком черного юмора. Она дышала глубоко и часто, глаза у нее стали стеклянистыми, сестра долго смотрела на меня, прежде чем сказать: «Я не могу потерять сестру. Просто не могу». Необходимость сообщать страшные новости ужасна. Чудовищна. Ужасно видеть, как они сказываются на людях, которых ты любишь, пусть даже новости о тебе самой. Это напомнило мне интервью с одним врачом, которое я как-то читала. Врач тогда сказал, что в его профессии всегда сочувствуешь не столько самим пациентам, сколько членам их семей, которые вынуждены смотреть, как умирают их близкие; ведь, возможно, самое мучительное на свете – видеть, как мучается и умирает любимый человек. Полностью с ним согласна.

Я в общих чертах изложила план лечения, предложенный доктором Уэлдрейк: мастэктомия, химиотерапия и как важно сохранять позитивный настрой. Эбони всех удивила, великодушно заявив, мол, побреет голову, когда я начну терять волосы. Услышав это, я расхохоталась и сказала, что в ближайший же рабочий день запишу ее заявление и заверю у нотариуса.

К концу того разговора папа, Эбони и Джейми были в слезах, а я единственная не плакала и всех успокаивала. Полагаю, это вопрос выживания. Я не могу сломаться, иначе не перестану рыдать. А мне надо оставаться сильной ради девочек и остальных близких.

Едва вернувшись тем вечером домой, я добрых десять минут рассматривала себя в ростовом зеркале. День выдался жаркий, и на мне было симпатичное красное с черным летнее платье. Я начала отращивать волосы и была бесконечно рада, что они снова длинные, – мне никогда не нравились короткие стрижки. Я чувствовала себя такой женственной, в такой хорошей форме. Счастье как будто было мне к лицу. Но изнутри мое тело было ядовитым. В нем разрасталось нечто мерзкое, и это вызывало тревогу.

А еще я так злилась, черт побери!

Мне пришлось рассказать и Мэтту, выхода не было, и сделала я это только ради девочек. Я бы предпочла вообще с ним не общаться, но это было необходимо. Я позвонила ему по скайпу, поскольку теперь он жил в Дубаи. Он нашел там какую-то мудреную работу, делает – я сама не знаю, что именно, – но это значит, что он практически не приезжает домой, что меня устраивает. Девочкам лучше, когда они его не видят. Мэтт ко всему отнесся по-деловому, что меня не удивило.