– Полагаю, если ты умрешь, девочки будут жить у кого-то из твоих родных и Джейми? – холодно спросил он.

Я смотрю на него и не могу понять, как я вообще могла чувствовать себя такой никчемной, чтобы выйти замуж за этого человека.

– А у тебя с этим проблемы? – деловито спрашиваю я.

– Ну, ты свою жизнь наладила. Вы с Джейми играете в счастливую семью. Меня просто отодвинули в сторону…

– Мне очень жаль, Мэтт, что ты считаешь себя жертвой. Прошу прощения, если тебя расстраивает моя потенциальная неминуемая смерть. Поразмысли над этим немного и перезвони, но поторопись, пожалуйста, поскольку я, возможно, долго не протяну, – парирую я, едва-едва удержавшись от того, чтобы назвать его эгоистичным придурком.

Даже ему становится не по себе от такой саркастической реплики, поэтому он оставляет все как есть. Однако мне надо кое о чем его спросить.

– В больнице сказали, что, учитывая историю моей семьи, больше года посылали мне письма с напоминанием о необходимости пройти осмотр. Письма отправляли на наш старый адрес даже после того, как я съехала, а ты остался в доме. Почему ты их мне не переслал?

Мэтт пожимает плечами:

– Я счел, что, будь это что-то важное, ты дала бы им свой новый, поэтому все выбросил.

– Ну да, понятно! – рявкаю я. – Возможно, это спасло бы мне жизнь, но все равно спасибо.

Я обрываю разговор еще до того, как он успевает что-то сказать. Жизнь в буквальном смысле слишком коротка, чтобы спорить с Мэттом Байуотером.

Я совершенно не предполагала, что в возрасте тридцати семи лет буду планировать собственные похороны.

Все избегали данной темы, не желали ее обсуждать, пока однажды я не заорала, что не намерена больше это игнорировать и либо пусть они помогут мне строить планы, либо я не позволю им прийти. Ну, помешать я им никак не смогу, ведь технически я буду мертва, но вы понимаете, о чем я. Это возымело желаемый эффект.

Джейми купил мне чудный разукрашенный блокнот, который стал «планировщиком похорон». Папа и Эбони какое-то время его боялись. Они не хотели даже близко к блокноту подходить, поэтому я попыталась их спровоцировать, заявив, мол, хочу чтобы на похоронах у меня играли «Летучую мышь из Ада» Митлоуф. Папа ненавидит Митлоуф – настолько терпеть не может эту группу, что после такого заявления стал вносить свой вклад.

День, когда мне сказали, что метастазы – и довольно значительное их число – проникли в легкие и что практически никакая химиотерапия на свете мне не поможет, был в буквальном смысле худшим в моей жизни. Я считала, что ничто не способно по этой части побить день, когда умерла мама, или день, когда я вообще узнала, что у меня рак. Но тот обернулся более мрачным, чем они оба, вместе взятые. Даже когда тебе говорят, что у тебя в теле ядовитая болезнь, ты цепляешься за надежду, что сможешь с ней бороться, отбросить назад, как-нибудь победить. Про такое ведь каждый день слышишь, верно? «Такой-то выигрывал (или проиграл) мужественную битву с раком», – твердят повсюду. Это везде. Аналогия тут проста: рак – это битва, и если будешь упорно сражаться, то победишь. Но все это сущая чушь. Потому что иногда нельзя победить. Нельзя сражаться с биологией – даже при помощи всех лекарств на свете. Уж поверьте, я пыталась.

Я так злилась. Была вне себя от ярости, черт побери. Как с таким можно смириться? Новости мне сообщила доктор Уэлдрейк, и я видела, что ей очень жаль вываливать на меня новые беды. Я слышала крик у себя в голове, но из горла не вырывалось ни звука. Я заставляла себя пройти химиотерапию, которая обернулась по большей части сущей пыткой. Я потеряла волосы, левую грудь и уже почти не чувствовала себя женщиной. А теперь чертова болезнь собирается меня прикончить? А еще стало ясно, что процесс будет небыстрый. О нет, все шло к тому, что это будет медленная, мучительная смерть. Чем я, черт побери, такое заслужила? Может, это воздаяние за то, что столько лет спала с чужим мужем? Может, просто невезенье? Кто, мать вашу, знает?

Меня спросили, хочу ли я продолжить курс химиотерапии, но я ответила, что нет. Она тяжко на мне сказывалась, обернулась обоюдоострым мечом – применение яда, чтобы исцелить. Таков, во всяком случае, план в теории, но на практике он не всегда работает. Было хуже, чем я вообще могла вообразить. Конечно, вначале я была убеждена, что у меня хватит стойкости все вынести, – все так считают.

Я отличаюсь от всех остальных, думала я. Они просто слабы. Я сильная. Я должна пройти через это. У меня много больше, чем у остальных, поставлено на карту. Я смогу.

И затем начинается…

Первые несколько дней я чувствовала себя прекрасно. Ну, все же идет хорошо. И почему люди жалуются? Потом начинаются приступы головокружения и рвоты. Тебя поглощает постоянное ощущение, что у тебя морская болезнь или что у тебя самое страшное на свете похмелье – вот только так круглые сутки. Определенный привкус во рту, избавиться от которого помогает только уйма лимонного шербета. Запах как от пластмассы, который ощущаю одна я. Приступы и запах становятся частью твоего мира, и ты уже не в состоянии вспомнить, какой была жизнь раньше.

Чуть меньше чем через две недели после первого раунда случилось неизбежное выпадение волос, – думаешь, ты к этому готова, но на самом деле нет. Мои красивые, длинные, белокурые волосы, которые столько лет определяли меня как женщину, выпадали клоками. Меня это расстроило больше, чем утрата груди. Грудь можно скрыть или сделать пластику и получить новую. А твои волосы – часть тебя, видимая всем. Внезапно я взаправду начала ощущать, что у меня рак. Брови я буквально стерла движением пальца. Не хочу даже говорить, как странно видеть себя без ресниц. Просто не понимаешь, сколько всего считаешь само собой разумеющимся, когда у тебя это есть. Переживаешь из-за пустяков, которые в общей схеме мироздания не имеют решительно никакого значения. Волнуешься, не будешь ли смотреться толстой на деревенских танцах в следующем месяце или не употребляют ли твои дети слишком много сахара, потому что слишком много кладешь его в пироги и печенье. А потом врач вдруг говорит тебе, что в следующем месяце ты, вероятно, умрешь, и внезапно у тебя больше нет ресниц.

Я что, правда хочу остаток времени блевать и чувствовать себя дерьмово? Ну уж нет!

Все пытались уговорить меня продолжить лечение, все, кроме Джейми. Он единственный меня понял. Остальные считали, что я «сдалась». Я же считаю, что выкрою себе толику хорошей жизни перед смертью… точно так, как моя мама.

Хуже всего было справляться с этим при детях. Они слишком малы, чтобы понять происходящее, но при этом говорят дико несообразные вещи, да еще в самый неподходящий момент, – для меня это как глоток свежего воздуха. Впервые до меня это дошло на детском дне рождения, куда я собралась с силами пойти с дочерями в моем новеньком черном парике. Любые мероприятия отнимали у меня уйму сил, но мне было важно принимать участие в делах дочерей. Однако посреди праздника Эви вдруг решила сообщить абсолютно всем присутствующим, что «те черные волосы у мамы ненастоящие, что это просто для вида, и, может, я соглашусь их снять, чтобы всем показать мою лысую голову». Глядя в море исполненных ужаса и жалости лиц, я не могла сдержать смеха. Надеюсь, став старше, она вспомнит эту сцену и как я тогда хохотала.

* * *

Она приехала под конец дня в пятницу. Приближался сентябрь, и ночи становились длиннее. Я была рада похолоданию, мне всегда было некомфортно в жару.

– Стеф, – шепчет от двери в мою спальню Эбони.

С тех пор как я снова переехала в папин дом, она практически каждый день крутилась поблизости, заботилась обо мне, удостоверялась, что у меня есть все, что мне нужно, пока Джейми в Лондоне проходит интернатуру в художественной студии (после многочисленных дискуссий я фактически вынудила его поехать).

– К тебе гостья, у тебя есть силы ее принять?

– Кто там? – спрашиваю я, морщась.

Не могу себе представить, кому захочется видеть меня в таком состоянии и кто был бы настолько груб, чтобы заявиться без звонка.

Она входит, и я тут же начинаю смеяться. Я гляжу на часы, затем на нее, поднимаю брови (если бы у меня были).

– У вас есть час. Сядьте на тот стул и устраивайтесь поудобнее, – говорю я. – Очень рада вас видеть, Джейн!

Я знаю, что выгляжу совершенно иначе в сравнении с прошлыми нашими встречами, в прошлом я ведь всегда старалась принарядиться перед визитом к ней. Наверное, мне хотелось выглядеть женщиной, которая держит себя в руках. Летом я шелестела подолом цветастого платья, зимой являлась элегантная в шикарных пальто. Теперь я отечная, толстая и совершенно лысая. Это – шок для любого, кто меня знает.

Присев на край кровати, она крепко меня обнимает. Ощущение странное, но чудесное. Поскольку она мой психотерапевт, мы никогда не были дружны, но я знаю ее так давно, что воспринимаю как очень близкую подругу. Она обнимает меня еще крепче, и я улыбаюсь.

– Джейн, думаю, что сейчас мы нарушаем все существующие правила…

– Правила нужны для того, чтобы их нарушать, Стефани, – говорит она. – Я полагала, что это вы уже поняли.

В этом вся Джейн. Мудрая до мозга костей.

Она садится на стул в углу. Стул из шикарных, обитых небесно-голубым ситцем, с медными гвоздиками. Скорее украшение, чем удобный предмет мебели. Папа купил его в каком-то магазине, сочтя, что это последний писк моды.

– Господи боже, Стефани! Вы остеогенезом меня пытаетесь наградить?! – спрашивает она, ерзая на стуле и в конечном итоге садясь неестественно прямо, а я истерически хохочу.

– Считайте его расплатой за многие годы на неудобных стульях в вашем кабинете, – отвечаю я. – Как вы узнали?

– На последнем сеансе, который был после встречи с Хелен, вы чувствовали себя великолепно. Вы сознавали, что завершился некий этап вашей жизни, и чувствовали себя достаточно уверенно, чтобы встретиться со мной не раньше чем через год, но вы так и не появились, поэтому я проверила…