Наталия Миронина - Босиком по краю моря

– Я целоваться люблю, – заметила Пчелинцева.

– Я тоже. И я бы целовал тебя, не веди ты себя так строго.

– А я строго себя вела?

– Ужасно. А еще ты умеешь так словом припечатать, что я даже стеснялся порой что-то тебе сказать. Не связанное с работой.

– Кто бы мог подумать! Но, знаешь, я чувствовала, что нравлюсь тебе.

– Слава богу. Я уж так это демонстрировал, что посмешищем стал в конторе.

– Да, правда?!

– Да. Ты не замечала. Ты у нас человек стремительный…

– Как и ты… Как и мы… Словом, мы все собрались такие стремительные.

– Да, – хмыкнул Бояров, – мы же договорились не упоминать…

– Но я же еще не сказала «да», – рассмеялась Женя.

– Тоже верно. Все равно не надо… Конечно же, тебе решать… Я же не знаю, как ты относишься…

– Никак. Эта тема закрыта. Раз и навсегда. Кстати, ты мог даже не говорить об этом. Я сейчас тебе скажу и на этом мы поставим точку. Мне было обидно. Я даже плакала. А потом вдруг поняла, что не могла требовать или рассчитывать на что-то иное. Не тот человек, не те взгляды. Так бывает. Мой выбор – осознанный. Этот человек тут ни при чем. Ни в каком смысле. Поэтому можешь быть спокойным. Если я тебе отвечу «да»…

Пчелинцева сознательно не произнесла фамилию Суржикова. Отныне этот человек оставался на далекой периферии ее жизни.

– Я понял тебя, – кивнул Бояров.

– Но, знаешь, у меня вопрос к тебе. – Женя остановилась и повернулась к Олегу.

– Задавай. Наш Новый год похож на викторину.

– А как ты это переживешь? Как привыкнешь к мысли, что ребенок не твой. И как ты себя убедишь, что он – твой? Как справишься с тем, что я встречалась с другим, наверное, любила его? Это как же надо себя сломать? И каким же надо быть уверенным в будущем, чтобы вот сейчас делать женщине предложение. Не логично ли бы это сделать после… После родов?

– А я не ломаю себя. Я уже говорил, что отец тот, кто воспитал. А я готов воспитывать этого малыша. Я готов признать его своим и усыновить.

– Он будет расти, и ты станешь замечать в нем черты другого. Каково это? Выдержишь ли? Не сорвешься ли на этого ребенка?

Бояров не ответил. Некоторое время они шли молча. Потом он сказал:

– Знаешь, я даже не задумывался об этом. Вот ты это сказала сейчас, и я вдруг на минуту испугался.

– Я – мать. Я должна думать и опасаться таких вещей. Вот видишь – и ты испугался.

– Испугался только на минуту. Понимаешь, мне в голову такое не пришло. Он бы рос и был дорог мне всеми своими чертами. И еще. Мне дорога семья.

– Ты же был женат и развелся не так давно.

– Там не было того, что я очень ценю, – единства. И определенной жертвенности. Я в свое время пожертвовал ради другого человека очень важными вещами. Совершенно осознанно, желая принести пользу и помочь этому человеку. Но оказалось, что это игра в один ворота. А в семье так невозможно. Семья – система, основанная на равновесии. Поэтому та семья и распалась. Мне кажется, что у нас за плечами похожие истории. И мы будем ценить верность.

– Верность?

– Ну да. Верность – это не только не переспать с другим человеком. Это и верность принципам, о которых договорились.

– Ты серьезно подходишь ко всему…

– Так кажется. На самом деле я очень меркантилен. Вот сейчас я хочу тебя поцеловать. И обнять, чтобы тебе стало уютно и спокойно. Потом я хочу вернуться в дом и попробовать гуся. Ты, конечно, всю корочку ободрала, но, судя по запаху, он все равно очень вкусный.

Бояров обнял Пчелинцеву.

– А можно, целоваться мы будем позже? – спросила она.

Олег отстранился и ответил:

– Милая, я тебя не тороплю. Я вообще тебя не тороплю. Я подожду. Месяц, два, три…

– До завтра хотя бы. А то мама столько чеснока в этот самый холодец положила, что даже неудобно…

Бояров расхохотался.

Они вернулись в дом, к несколько успокоенным родителям. Потом все ели гуся, картошку с грибами, пили чай с «Наполеоном». Потом Женя заснула на диване, а Бояров тихо со всеми попрощался.

– Мы завтра улетаем, – заговорщически сообщил ему Илья Петрович, – так что мешать не будем.

– А вы не мешаете. Повторю, я был рад познакомиться. Приезжайте к нам в любое время.

– И вы в Москву…

– Обязательно. Надо вас с моими родителями познакомить!

– Так вы москвич?! – всплеснула руками Татьяна Владимировна. – Вот вернетесь – и все в одном городе будем жить.

– Там видно будет, – уклончиво ответил Бояров, – нам с Женей здесь очень нравится. Здесь – море.

– Хорошо, там видно будет, – миролюбиво сказала мать Жени.

Они проводили Олега, укрыли Женю пледом и уселись на кухне.

– Вот и все хорошо. Дочка, зять, внук, – сказала Татьяна Владимировна.

– Или внучка, – добавил Пчелинцев.

– Какая разница! Главное, все счастливы.

– Точно, – согласился будущий дед и добавил: – Я тебе по секрету скажу – распишутся они в феврале.

– Откуда знаешь?

– Мне Олег шепнул. А он человек здесь влиятельный. Он все устроит.

– Он-то устроит, да только наша дочь может номер выкинуть!

– Не выкинет. Он ей нравится… Может, даже любит…

– С чего ты взял?

Илья Петрович с укором посмотрел на жену.

– Ну да, а то такие животы на пятом месяце у взрослых людей исключительно по причине глубокой ненависти появляются, – сказал он.

Вадим Леонидович был доволен – все случилось так, как он запланировал. Его выступление на объединенной европейской комиссии по развитию единого медиапространства, знакомство с представителем партии зеленых, депутатом Бундестага, небольшая пресс-конференция, отчет о которой был во всех весомых немецких газетах… Суржиков вез в портфеле почти все номера этих газет. В Москве он подошьет их в папку, а на своем сайте обязательно опубликует ссылку на эти издания. И совершенно неважно, что эта самая комиссия всего лишь еще одна попытка европейских чиновников создать небольшую синекуру, где можно говорить правильные слова, вырабатывать резолюции и декларировать благие намерения. Да еще в таких организациях хорошо платили. Вадим Леонидович был человеком умным и опытным. Он все это знал, но работа в такой организации с некоторых пор была его мечтой.

Вадим Леонидович всегда делал карьеру и использовал для этого все, что случалось и «имело место быть». Он понимал, что каждая мелочь может стать решающей, любой штрих в состоянии дополнить картину, и его карьера, и без того вполне успешная, получит дальнейший импульс. В последнее время все мысленные рассуждения Вадима Леонидовича о своей деловой судьбе отчасти были похожи на мечтания гоголевского Манилова. Типа вот заметит заморское начальство Суржикова и предложит… А вот что предложит и на что согласится Вадим Леонидович, было большим вопросом.

За этими мечтаниями скрывалась причина будничная – Суржикову осточертел университет. Хуже горькой редьки надоели ему университетские будни с их лекциями, зачетами-незачетами, ленивыми студентами и, что еще хуже, энергичными отличниками. Последние были более противны Вадиму Леонидовичу – они напрягали, отнимали много времени своим неуемным любопытством и активностью. И нужно было поддерживать репутацию яркого, харизматичного, «самого молодого профессора», лидера собственных студентов. Но… Это было уже скучно. Вадим Леонидович выгорел. Во всяком случае, так он оправдывал свою внезапную, но стойкую неприязнь к преподавательской деятельности.

С некоторых пор Вадим Леонидович внимательно оглядывался по сторонам и потихоньку приходил к выводу, что карьера ученого-гуманитария международного уровня ему вполне подходит. «Впрочем, уровень – это не главное. Главное – среда обитания. И вот все эти ученые мужи, заседающие в Страсбурге и Брюсселе, вполне достойная компания», – подумал Суржиков и стал двигаться в нужную сторону – писал заявки на участие в различных форумах, сначала даже за что-то платил, потом посылал статьи в журналы, начал переписываться с учеными из других стран. Вадим Леонидович был упорным и деятельным, а потому вскоре цель приобрела ясные очертания. Его уже приглашали и просили выступить. Суржиков пару раз выступил на радио, произнес несколько крамольные речи и заработал репутацию нонконформиста. На факультете его осудили – там придерживались центристских позиций. Вадим Леонидович махнул на это рукой – хотелось быстрее поменять работу.

Сейчас он возвращался из Ганновера, из этой «королевской цитадели» – о том, что большинство европейских фамилий родом из ганноверской династии, любила вспоминать местная печать. Там он провел пять дней. Три – непосредственно мероприятие, а еще два дня он посвятил укреплению личных связей. Было выпито много водки с тем самым депутатом от партии зеленых и состоялось знакомство с активисткой молодежной организации «За безопасный интернет».

Суржиков вспомнил, как бойко он говорил по-немецки со своими новыми знакомыми, немец даже ему комплимент сделал. На что Суржиков ответил немецкой поговоркой, чем совершенно покорил собеседника. От встречи с активисткой остались еще более приятные воспоминания – девушка была из маленького швабского села и, как выяснил Суржиков, происходила из семьи протестантского священника. Принципы полученного девушкой воспитания были просты – скромность и верность вере. А потому дорогие костюмы, часы и весь такой вальяжный вид Суржикова ее явно покорил. Видимо, она приняла его если не за российского олигарха, то за человека весьма состоятельного. Суржиков просчитал собеседницу сразу и пускал ей пыль в глаза аккуратно. В какой-то момент он подумал, что при определенном упорстве он мог бы попробовать жениться на этой неторопливой девице. Но все же эта мысль показалась ему преждевременной. Пока впереди была Москва, опять университет. И, сидя в Ганноверском аэропорту, ожидая вылета, Суржиков прикидывал, на какое мероприятие его позовут в следующий раз.

Между тем объявили о задержке рейса. Вадим Леонидович в отличие от большинства пассажиров не расстроился. Он никуда не торопился – дома его никто не ждал. Там был идеальный порядок и полный холодильник продуктов, которые закупила ему домработница. Лекции свои он знал наизусть и особенно не заморачивался теперь с «актуализацией» информации. Никакого драйва общение с молодежью уже не сообщало. И вообще ему сейчас нравилось быть в чужой стране, среди суетящихся людей и обдумывать свои дальнейшие шаги. «Кажется, я хочу уехать. Из Москвы, из страны. Попробовать совсем другое, новое. Мне, например, в Германии нравится…» – думал он, разглядывая людей.