Даже самый пристрастный наблюдатель, хорошо знающий Вадима Леонидовича, не смог бы его осудить. На факультете Суржиков работал честно и самозабвенно. Его лекции заслуженно пользовались успехом, он чурался дешевой популярности и восторженных поклонников из числа студентов – это был результат его увлеченной работы. Но увы, время берет свое, и никто не отменял профессиональное выгорание. И стремление сменить работу, город, страну (или все разом) – это иногда обычная душевная усталость.

Суржиков был одиноким человеком, но получал от этого удовольствие. Только какое-то тихое тревожное чувство заставляло его порой присматриваться к супружеским парам. Впрочем, каждый раз он заставлял себя найти в их положении нечто, что вызывало насмешку. Никогда он не завидовал им безоговорочно.

«Быть на привязи – дело хлопотное», – усмехался Вадим Леонидович и представлял свою уютную квартиру и возможность ни перед кем не отчитываться. Самым же убедительным доводом в пользу холостой жизни были его наблюдения за путешествующими парами. А если эти пары были с детьми, то Вадим Леонидович был беспощаден в оценках и суждениях. «Не чувствуешь в себе сил воспитать ребенка – не заводи его!» – это был любимый тезис Суржикова. И его даже не смущала нелогичность этой мысли. Более того, при каждом удобном случае он позволял себе делать замечания, если дети уж больно шумели. Если ребенок его не слушался, он обращался к его родителям:

– Если вы не будете воспитывать своих детей, это станут делать чужие люди. Поверьте, это жесткий вариант.

Взрослые по-разному реагировали на эти замечания, но большая часть все же смущалась и одергивала чадо.

Таким образом, Вадим Леонидович Суржиков имел четкие представления о том, чего из общепринятых ценностей он точно не хотел в своей жизни.

Тем временем зона вылетов Ганноверского аэропорта потихоньку пустела. Один за другим взлетали самолеты, задержанные из-за тумана. Суржиков посмотрел на часы, взглянул на табло и понял, что минут через тридцать улетит и он. «А пока можно выпить кофе», – подумал он и встал уже было со своего места, как его внимание привлекла семья с кучей чемоданов и маленьким ребенком. Ребенку было года три, он сидел на руках у отца и дергал его за небольшую светлую бородку. Отец спокойно реагировал на действия малыша – его больше занимали огромные чемоданы и жена, которая немного отстала.

– Так, Кирилл, теперь мы сядем вот на эти удобные диваны, подождем маму. Она несет твои игрушки и чай.

Что отвечал ребенок, Суржиков не слышал – он внимательно вглядывался в отца. «Да это же Бояров! Господи, Бояров! С бородой. В помятой рубашке и в вельветовых выцветших брюках! Это Бояров, который всегда умел одеться!» – воскликнул про себя Вадим Леонидович и хотел уже окликнуть приятеля, как увидел женщину, которая подошла к Боярову. Женщина была ослепительно хороша. Она была не просто красива – роскошна в своей женственности. Узкие плечи, талия, длинные стройные ноги и при этом высокая грудь и широкие бедра. Женщина была изящной и гибкой.

– Так, Кир, вот твой чай, – сказала она, поставив стаканчик на рядом стоящий столик, – надо его выпить. Она ловко подхватила мальчишку, усадила его на колени и обернулась к мужу:

– Ну как, борода твоя жива?

– Жива, – улыбнулся тот и погладил рукой подбородок, – думаю, мы минут через двадцать вылетим.

– Вот и хорошо, – откликнулась жена. Она поила ребенка из стаканчика.

– В Москве задерживаться не будем? Сразу домой? – спросил муж.

– Да, как планировали. Я уже маме позвонила.

– Вот и славно. Быстрей бы… – Муж погладил жену по спине. Та обернулась и посмотрела на него, и в этом взгляде внимательный наблюдатель прочел бы абсолютно все: любовь, ласку, томление и… покой. Тот самый покой, который сопровождает счастливые семьи. Покой, который пронизывает атмосферу, несмотря на хлопоты, заботы, трудности. Некоторые этот покой еще называют счастьем. И они недалеки от истины.

Суржиков был внимательным наблюдателем. Поэтому он уловил этот покой, угадал это счастье. Но самое главное, что он в этой женщине сразу узнал свою бывшую студентку и свою бывшую любовницу. «Как же она хороша, – подумал он, – всегда была красивой, а теперь расцвела. Ну да – ребенок же… Так бывает… – Теперь Вадим Леонидович присмотрелся к ребенку. – Ну, ребенок как ребенок… Измазан в чем-то, ногами дрыгает… Чай на себя пролил… Хотя лет мало… года три, не больше…» – подумал Суржиков.

И тут он оцепенел. «Сейчас две тысячи двадцатый. Расстались мы… Когда же она перестала отвечать на звонки и письма? В конце шестнадцатого… Нет, в семнадцатом… Неважно, если она говорила правду, то ребенок должен был родиться в семнадцатом году, сейчас ему три года или около того… Значит…» – Суржиков пытался все подсчитать. Самое интересное, он не побледнел, не покраснел, его не прошиб пот при такой догадке. Он оставался спокойным наблюдателем. Он еще внимательнее присмотрелся к Боярову – и увидел, что в небрежности одежды проглядывают вальяжность и достаток. Он еще раз оценивающе посмотрел на Женю Пчелинцеву (а это была именно она, но носила уже фамилию мужа – и теперь звалась Евгенией Бояровой) и грубо, по-мужски, оценил ее внешний вид. «Крутая баба стала. Сексуальная!» – подумал он. И еще он понял, что им всем предстоит лететь в одном самолете, а потому, как только объявят посадку, надо смешаться с толпой и занять свое место. «Вот уж этих неловкостей не надо. Захотел Бояров чужого ребенка – это его дело. Я здесь ни при чем. Его выбор. Не говоря уже о Пчелинцевой. В современном мире все равны», – думал Вадим Леонидович. Он не чувствовал ничего – ни вины, ни, уж тем более, угрызений совести. Ему просто не хотелось смущать свой покой житейскими ситуациями.

Посадку объявили очень скоро, и Суржиков воспользовался общей суматохой, быстренько прошел на борт самолета, где стюардесса бизнес-класса устроила его с удобством в последнем ряду. Суржиков порадовался собственной прыти и удаче: «Семья, скорее всего, летит в экономклассе, а потому мы не столкнемся!» Каковы же были его удивление и досада, когда он увидел, что Бояров и Пчелинцева с ребенком на руках усаживаются тут же, только в первом ряду. «Да, ситуация несколько обостряется. Тут сложно остаться незамеченным», – поморщился Суржиков. И тут он обратил внимание, что вокруг Бояровых хлопочет персонал. Им принесли специальную подставку для ребенка, посуду, салфетку, плед в упаковке. А когда все уже были на местах, вкатили небольшую колясочку. Она была необычного вида, с какими-то приспособлениями для ног. Суржиков отвел глаза и предпочел следить за взлетом.

Когда самолет набрал высоту и стюардессы стали разносить горячие салфетки, Суржиков аккуратно высунул голову, чтобы посмотреть, чем заняты Бояровы. Олег, судя по всему, дремал, мальчик спал у него на коленях, Женя негромко беседовала с соседкой через ряд.

– …Уже все позади. Нам сделали операцию. Ножка в норме. Остался реабилитационный период. Вот эта коляска специальная. В ней пока гулять будем. Врачи замечательные…

Собеседница о чем-то спросила Женю, та отвечала:

– Да, врожденный дефект. Так бывает. Очень редко, но случается. И тут все зависит от скорости реагирования. Пока ребенок мал, можно все сделать… Да, мы успели. Спасибо мужу. Он перевернул всю Москву и потом всю Германию. Денег добыл, все организовал… И вот теперь – полный порядок. Можно выдохнуть и просто жить.

– Какое счастье, – воскликнула собеседница, – и какой у вас замечательный муж!

– Это мое сокровище. Как и сын, – улыбнулась Женя и осторожно погладила Боярова по плечу.

Суржиков посмотрел на профиль Пчелинцевой – он так и не смог про себя ее назвать Бояровой. Профиль был точеный. И решительный. Таким он его помнил еще по лекциям на факультете. Суржиков подозвал стюардессу и попросил продать ему бутылку виски.

– Принесите, пожалуйста, стаканчик. И закройте глаза на нарушение правил. У меня исключительная ситуация, – сказал Вадим Леонидович.

Стюардесса в сомнении посмотрела на него, но увидела благообразного господина с тоской в глазах и тихо сказала:

– Я ничего не видела и не знаю.

– Ок, – кивнул Суржиков.

Остаток полета он тихо пил.

Бояровы покинули самолет первыми – им помогал чуть ли не весь персонал. А на поле за ними подъехал специальный микроавтобус. Суржиков наблюдал за всем из иллюминатора. Виски стало анестезией души, а потому никаких эмоций картинка не вызвала.

Бояровы между тем старались не разбудить сына. Они молча разместились в микроавтобусе, который за ними выслала страховая компания.

– Я его видела, – наконец сказала Женя, когда микроавтобус миновал третье кольцо.

– Я тоже. Его трудно не заметить с этими его лиловыми шарфами на шее, – ответил Бояров.

– Я тебя прошу, – урезонила мужа Женя.

– Извини. Но и вправду идиотская привычка.

– Это его привычка.

– Ты права. И не нам судить.

– Не нам… – тихо улыбнулась Пчелинцева.

– Мой сын спит и даже не понимает, что у него началась новая жизнь, – произнес Бояров, сделав ударение на слове «мой».

– Твой сын – молодец. Не капризничает, не буянит…

– Наш сын – молодец, – поправил Бояров.


А Вадим Леонидович Суржиков в это время сидел на заднем сиденье такси и, открыв окно, подставлял лицо свежему ветру. Хмель еще гулял в его голове, помогая мечтать о ближайшем будущем – тут были и поездки, и выступления, и научные работы, и премии с наградами.

Суржиков, да и Бояровы (равно как и все остальные) еще не знали и не верили, что очень скоро, через каких-то пару недель, жизнь переменится. Да так, что станут смешными и нелепыми все эти человеческие устремления в будущее. Наступят времена болезней, страха, одиночества. Привычная жизнь уйдет, на смену ей придет растерянность.

Суржиков ничего этого еще не знал, но чувствовал какое-то тревожное томление и сожаление, которые никакие бравурные планы не могли заслонить.