— Вы с Уфимцевой спорили на тему, э-э, разногласий в происхождении человека и… веры?

— Близко. Ваша оценка? Каким вы увидели наш разговор? На что это было похоже?

— На обычный спор.

— Обычных споров, милочка, к вашему сведению существует четыре вида. На диалог или, возможно, на ссору? Спором может выступить даже драка.

— Скорее на первое.

— Верно! Попробуйте дать точное определение этому виду спора.

Мерзлякин совершенно точно что-то хочет от девушки, но вот что, она понять не может и хмуро косится на Очкастика.

Вот это Крымова зря. Помощи отсюда ей ждать не стоит. Я поймал взгляд своей заучки — распахнутый, голубой и растерянный, и не намерен отпускать. Теперь она моя, пусть все подождут. Вряд ли Катя сейчас слышит, что происходит вокруг. У меня у самого учащается пульс и шумит в ушах. Сейчас мы оба переживаем случившееся с нами вчера еще раз…

Где-то далеко Мерзлякин рассуждает о дискуссии, как о самом конструктивном из видов спора, наиболее безболезненно уменьшающем момент субъективности. О корректных и некорректных приемах спорщиков. О социальных и личностных факторах, ведущих одну из сторон к победе. О полемике, эклектике, софистике[35]… О науке спора и еще черт знает о чем!

В этот момент все это находится за пределами наших взглядов и нас.

— Слушай, Птиц, — удивленно отзывается Лаврик, глядя то на меня, то на кафедру, где замерла Катя. Он толкает Никиту Березу и оба друга поворачиваются ко мне. — Мне кажется, или ты сейчас намеренно смущаешь ботаншу?

Намеренно? Пожалуй, да.

— Тебе не кажется. Я ее действительно смущаю.

— Ну и дела, — присвистывает Дух. — Она что? Настолько тебя достала?

— А что у них? Между ними что-то есть? — я слышу любопытный голос Крымовой и неуверенный смешок ее подруги, но мне нет дела до нее. Между нами все однажды случилось и успело забыться давным-давно.

— Ты с ума сошла, Снежанка. Что у них может быть? Она же Заучка! — Лавр тихо ржет. — Они просто танец совместный готовят, их София с деканом заставили. Видела бы ты с какой мы девчонкой недавно встретили Воробышка в «Трех китах» — куда до нее Уфимцевой. Прикинь, мы с Саней Птицу — познакомь. А он — валите лесом, у меня тут личное.

— Личное у него, ясно, Крымова? — добавляет Никита. — Так что не облизывайся, подруга. Я сам не видел, но Гай сказал, что там девочка — конфетка! А Уфимцева заслужила. Лезет, мелочь, на глаза! Такую послушаешь и через пять минут хочется застрелиться из-за своей ущербности.

— Да очень мне надо…

— Заткнись уже, Береза! — не выдерживаю. — А то я тебя сейчас сам заткну! Лаврик, хватит!

Я отвлекаюсь всего на секунду, и Мерзлякину удается вырвать у меня Очкастика.

— Катя, ответь, пожалуйста, аудитории, — просит преподаватель. — Кажется, сегодня на это способна только ты. — Сложив руки за спиной, он важно вышагивает по кафедре. — Так каким же из четырех известных видов спора воспользуется умелый спорщик, чтобы победить? Если допустить, что он искусный оратор и виртуозно владеет полемическим диалогом? Будет ли он вести дискуссию, уйдет в полемику, или прибегнет к эклектике?

Но Очкастик растерянно моргает, словно не может понять, где находится.

— Катя?!

— Й-я, да. Что? Ой. Т-точнее… А? Что вы сказали, Павел Павлович? — И все-таки смысл сказанного оседает в ее сознании, потому что, обернувшись к философу, она тихо отвечает: — Это бесполезно. Владеющий четырьмя навыками, будет использовать их все, чтобы доказать правду. Если понадобится, применит силу.

Кажется, я переусердствовал. Щеки у Умки просто пунцовые.

— Павел Павлович, — просит девчонка, — можно я сяду. Пожалуйста.

— 41 —

— Катя? Подожди!

Лекция наконец закончилась, и мы выходим из аудитории. Я подхожу к Очкастику — она уже встала из-за стола и сложила рюкзак, но услышав мой голос, резко оборачивается и роняет его на пол, едва ли не вскрикнув.

— Д-да?

Я поднимаю рюкзак, но не спешу его возвращать. Я соскучился по ней и с удовольствием улыбаюсь.

— Привет, Катя.

— П-привет.

Она оглядывается, смотрит мне за спину и сжимается. Я вижу испуг в ее глазах, когда мимо проходят девчонки, и понимаю, что она не готова к публичности. Ничего, я подожду, но попробовать стоит.

— Я хотел сказать, что ты отлично держалась с Мерзлякиным. Я впечатлен! Мне кажется, ты заслужила поощрение. Ты обедала? Может, сходим в буфет?

За плечом Очкастика возникает ботан Морозов. Увидев меня, парень закидывает сумку на плечо и останавливается, прислушиваясь к разговору. Тот еще тип. Я смотрю на него и понимаю: странно, почему он меня раньше так не раздражал?

Он поправляет у виска очки и хмуро пялится, словно видит впервые.

— Э-э, Катя, я тебя подожду? — спрашивает у девушки. — Все хорошо?

Хорошо?! Да наверняка все фигово, раз уж я заговорил с Уфимцевой. Придурок.

— Будет хорошо, если ты свалишь, — не могу сдержаться, заметив, как легко пальцы Морозова касается локтя Очкастика.

Мы никогда не разговаривали, и он удивленно вскидывает брови.

— Что? Это ты мне?

Нет, воображаемому фантому.

— Тебе! Слушай, Морозов, — я в раздражении сую руки в карманы джинсов. — Шел бы ты себе, что ли. Дай нам поговорить. Не съем я Катю.

Но, кажется, он в этом не уверен и собирается возразить. Поздно. За него это делает спустившаяся с верхнего ряда Корсак.

— Привет, Воробышек. Какие-то проблемы?

Темноволосая девчонка нарисовалась рядом с блондином и уверенно обвивает его рукой за талию. Я замечаю, как он напрягается, совсем как Очкастик, и все же руки не убирает.

Да ладно? Корсак и Морозов? Серьезно?! Если бы я сам не влип по уши в историю с голубоглазой ботаншей, то знатно бы удивился. А так решаю, что это не мое дело.

— Привет, Агния. Да вроде никаких, — мы улыбаемся друг другу оскалами. — А у тебя?

— А у меня их не бывает, Ваня. Я сама по себе проблема, — сообщает брюнетка и, судя потому, как при ее словах блондин поджимает рот — он с этим полностью согласен.

Я тоже согласен. Прошли полминуты, а эта парочка меня уже серьезно напрягла.

— И я даже вижу чья, — не сдерживаюсь. — Морозов, ты бы угостил свою девушку чашкой кофе. Самое время исчезнуть. И я говорю сейчас об Агнии, а не о Кате. Отпусти ее руку, — грубею в голосе, — иначе я тебе помогу!

Странно. С чего это он так покраснел и плечи вскинул? Неужели, поговорить захотел?

Ну-ну, можем и поговорить.

— Слышишь ты! Ф-форобышек! — дернулся было вперед, но Корсак, умница, остановила.

Правильно сделала. Настроение паршивое, прямо захотелось это исправить.

— Ого! Воробышек, притормози! Они давно друзья, все знают, — замечает Агния. — Я же терплю, и ты потерпишь. — Она фыркает и улыбается ехидной. — Я ведь тебя правильно поняла?

Моей руки вдруг касаются холодные как лед пальцы Умки. Я опускаю к ней взгляд, но она всего лишь отбирает свой рюкзак, смущенно поглядывая на парочку.

— Ваня, мы с Антоном сейчас должны подойти к профессору Белоконеву, — негромко объясняет. — Это насчет студенческой олимпиады. Давай позже поговорим, ладно?

Она так просительно взглядывает из-за очков, что я соглашаюсь.

— Ладно. Но мы увидимся?

— Конечно, — пробует мне улыбнуться, но от волнения у нее не очень получается. — Я приду на репетицию. К-к тебе.

Прежде чем уйти, я все-таки наклоняюсь к Очкастику и шепчу в ухо, чувствуя, как у нее горит щека.

— Катя, так и быть, я дам тебе поиграть в эту игру — в прятки, раз уж тебе так хочется, — обещаю. — Но недолго! Я не смогу, как Семен довольствоваться разговорами и редкими встречами. Мне нужно больше.

Я вижу ее в окно. Она стоит под моим домом, в нескольких шагах от подъезда, и от неуверенности переминается с ноги на ногу. Смотрит на входную дверь и никак не может решиться войти. Наше сближение определенно стало для нее неожиданностью, но здесь не университет, и я знаю, что ко мне ее привел не только танец.

Трусиха. Я не против ей помочь. День затянулся, мы оба успели соскучиться, и новое, странное чувство заставляет меня взять в руки телефон и отправить сообщение:

«Поднимайся, боягуз. Я не кусаюсь при свете дня и опасен только ночью»

Она читает его и тут же вскидывает голову вверх. Находит в окне мое лицо. Наши взгляды встречаются на долгую минуту, пока девчонка наконец не отвечает мне улыбкой. Входит в подъезд, поднимается на этаж, и вот уже останавливается у открытой двери…

— Привет, — я снимаю с ее плеч злосчастный рюкзак и жду — сейчас здесь нет свидетелей нашей встречи и мне интересно: насколько же нас изменило общее «вчера».

Она тоже ждет. С мелькнувшей в глазах тревогой и сомнением поднимает лицо…

Господи, ну что за детский сад! Я словно голодный паук, вышедший на охоту, затягиваю ее внутрь квартиры и прижимаю к стене. Целую так, как мне хотелось весь день, чтобы до вдоха и первого стона.

— В-ва-вань, ты что? Обалдел?! — очки съехали на висок и, смущенная, Очкастик кажется ужасно милой.

— Не знаю. А что, похоже на то? — я снова нахожу ее губы — мягкие и податливые. Прохладные. И заставляю их ответить.

— Да…

Теперь она целует меня сама, с просыпающимся голодом — еще несмелым, но его невозможно спутать ни с чем. Он уже проснулся и живет в ней, и скоро захватит с головой, не оставив места робости. Она еще и сама не знает, насколько готова вспыхнуть. И не догадывается, чего стоит мне на время притушить свой.

А пока… Это наши первые поцелуи и я стараюсь их запомнить. Я рад, что она пришла. Прошел всего день, а мне уже мало и хочется больше. Ладони сжимаются в кулаки, и я с тяжелым вдохом отступаю, чтобы не наломать дров.