ВИВИ, 1937


Мама не позволяет мне и Каро играть в новом гамаке, пока не ототрем лицо Пресвятой Девы, которую привез отец с острова Куба.

— Этот скипидар воняет, — жалуется Каро. — Не понимаю, почему мы должны это делать?

— Три крепче, — советую я. — Тогда мама позволит нам испробовать новый гамак.

Статуя стоит на переднем крыльце, прямо там, где ее оставили в деревянном ящике вместе с папиным багажом. Отец только вернулся с Кубы, куда ездил вместе со своими богатыми друзьями на выставку теннессийских лошадей. Там он жил на большой асьенде, где полно слуг. Папа говорит, Куба — настоящий рай с белыми пляжами, апельсиновыми деревьями, растущими повсюду, дикими попугаями, и все люди там счастливы. Его богатые друзья правят всем островом, и отец пообещал в следующий раз взять меня с собой. Он сказал, что не возьмет маму, потому что та одевается как простая горничная. А вот я знаю, что если бы мама только сняла с головы косынку и вытащила из карманов пыльные тряпки, то красивее ее не было бы на свете.

Отец купил кубинскую Пресвятую Деву для нее. Потрясающая статуя! Темнокожая! С серьгами и ожерельем, вся ярко раскрашенная! Никогда не видела, чтобы Матерь Божья была такой! Толстые красные губы, фиолетовые тени на веках, словно она на праздник собралась. Мама немедленно ее возненавидела. И первое, что сделала, когда папа ушел на работу, — вынула из ушей статуи золотые серьги, сняла хорошенькие желтые и красные бусы с шеи и бросила в кучу мусора у курятника. И пока проделывала все это, укоризненно качала головой, словно статуя пошла и сотворила что-то нехорошее.

— Наша Пресвятая Дева не была негритянкой! — твердила она. — До чего похоже на иностранцев: пытаться превратить Матерь Божью в дешевую потаскуху! Эту статую нужно как следует вымыть! Представляю, что сказал бы отец Коулин, если бы увидел такое!

Мать слушает отца Коулина по радио. Если отец Коулин говорит что-то, для нее это словно заповеди Моисея.

— Ты слушаешься этого радиосвященника куда больше, чем собственного мужа! — попрекнул ее как-то отец.

— Если бы демон рома не внедрился в твою душу, возможно, я слушалась бы тебя куда больше! — отрезала мать.

Она говорит, что отец проводит слишком много времени со своими друзьями-лошадниками и поэтому повернулся спиной к Богу. Она не ходит с ним ни на скачки, ни на выставки, поэтому мне приходится занимать ее место. Обожаю всех этих леди в сапожках и бриджах для верховой езды, и пикники с водкой-мартини для взрослых и розовым лимонадом для меня, и все такие разодетые! Теннессийские лошади отца Мимолетная Прихоть и Мечта Мятежника брали призы повсюду. И каждая встреча лошадников отмечалась очередной вечеринкой.

— Постарайся оттереть всю краску со щек Девы, — наказывает мать.

Я наливаю на тряпку немного больше скипидара и принимаюсь старательно водить по кружкам румян на щеках статуи.


Когда мама заходит в дом, у нас наконец появляется возможность обсудить наши тайные планы. Сегодня ночь нашей Божественной Ритуальной Церемонии, которую Каро, Тинси, Ниси и я обдумывали все последние недели.

— Думаешь, Ниси струсит? — спрашиваю я Каро.

— Она думает, что нас похитят, как ребенка Линдбергов, — утверждает Каро. — Боится идти ночью в лес.

— А вот я все время гуляю в лесу по ночам.

— Неправда!

— А вот и правда! Я такая же храбрая, как Амелия Эрхарт[35]! Иногда я даже ночую там!

— Виви, ты все врешь, врешь, врешь! — задыхается от негодования Каро. Я только улыбаюсь.

И тут выходит мама, самолично проверить нашу работу.

— Ну вот, — кивает она, — теперь это больше похоже на нашу Чистейшую Марию. Молодцы, девочки, Пресвятая Дева вами гордится.

— Мы превратили ее в белую леди, — заявляет Каро, изучая статую. Мать улыбается.

— Пресвятая Дева никогда не была негритянкой. Она Матерь Божья и превыше всех людей, даже белых.

— Тогда почему нам пришлось стереть ее коричневую кожу? — любопытствует Каро. Она далеко не всегда верит тому, что говорят взрослые. У Каро на все свое мнение.

— Маленьким девочкам не следует задавать так много вопросов, — строго обрывает мать.

— Бонжур! — весело кричит Тинси, шагая по тропинке. На ней новенький сарафанчик, который кузина Женевьевы с байю сшила из кухонных полотенец. Рядом идет Ниси. Девочки держатся за руки: очевидно, пришли поиграть.

— Эй, подруги! — откликается Каро.

— Здравствуйте, девочки, — приветствует мать, когда они приближаются к крыльцу, и тянется, чтобы погладить красивые черные локоны Тинси. Но Тинси отстраняется. Она терпеть не может мою мать с тех пор, как та хорошенько отшлепала ее за то, что Тинси как-то, на моем шестом дне рождения, сбросила одежду и танцевала нагишом, распевая во все горло.

— Ой, кто это? — удивляется Тинси, показывая на статую.

— Пресвятая Дева, которую преобразили эти маленькие дочери Марии. Раньше она была дешевкой, цветной кубинкой, размалеванной румянами и тушью, но мы позаботились о ней, верно, девочки?

— Да, мэм, — хором подтверждаем мы с Каро.

— Раньше она была роскошной темнокожей леди, — говорю я.

— А теперь похожа на призрак, — шепчет Тинси. — Как это вам удалось все стереть с губ?

— А ты что скажешь, Дениза? — спрашивает мать Ниси.

— Вы пользовались ластиком? — догадывается Ниси.

Мать смеется.

— Нет, дорогая. Мы начали с «Хлорокса», а закончили скипидаром.

— А теперь мы можем поиграть в гамаке, мэм? — бормочу я.

— Можете, но сначала встаньте на колени и перекреститесь перед нашей святой Матерью.

Мы послушно становимся на колени перед статуей, которая выглядит так, словно увидела что-то страшное и побледнела как полотно.

Но тут Тинси сумела углядеть украшения, снятые матерью с Девы. Она наклоняется и хватает их так быстро, что мать ничего не замечает. У этой Тинси ужасно ловкие руки, и она любит украшения.


Так что теперь мы четверо мирно сидим на боковом крыльце. Гаррисон, который работает на нас, только что повесил большой гамак, привезенный для меня отцом. Он свисает с голубого навеса крыльца, как раз под окнами отцовского кабинета.

— У вас такого нет! Это с Кубы, — хвастаюсь я, ложась в гамак лицом к улице.

— О’кей, — кивает Каро, — ты готова?

— Еще бы! — смеюсь я, и она ложится рядом.

— А теперь ты, Ниси.

Ниси начинает взбираться в гамак, придерживая юбку, чтобы мы не увидели ее трусиков.

— Ниси, кому нужно заглядывать тебе под подол? — хихикает Тинси.

— Не знаю, — вздыхает она, закатывая глаза.

И тут Тинси отворачивается от нас и бесстыдно задирает подол чуть не до талии, так что все мы видим ее нижнее белье. Трясет задницей в направлении улицы, и плевать ей на то, что кто-то может ее заметить.

— Трусы на крыльце! — поет она. — Трусы на крыльце!

И Ниси краснеет. Мы обожаем ее конфузить.

Она втискивается между мной и Каро, головой ко мне. Я чмокаю ее в щеку.

— Хорошо, Ниси, идеально уместилась, — хвалю я. — А теперь, Тинси, твоя очередь. Забирайся и располагайся где сумеешь.

Тинси карабкается в гамак и растягивается поверх нас всех, как на матрасе.

— Эй! Прочь с меня! — ору я.

— Ты сама сказала «где сумеешь», — смеется она.

Я отталкиваю ее и получаю такой же толчок в ответ. Как всегда. Если толкнуть Ниси, она только извинится. Иногда, после всех нас, она кажется истинным облегчением.

— Кончайте все это, — просит она.

— Тинси, — вмешивается Каро, — прижмись ко мне и перекинь ноги через край гамака.

Тинси так и делает, и мы некоторое время лежим тихо, как сардины в неводе. В отверстия сетки гамака виден пол крыльца, а через трещины в полу видны солнечные зайчики, лежащие на земле под крыльцом. Я дергаю за веревку, которую Гаррисон завязал так, что можно качаться не вставая.

— До чего здорово! — вздыхает Каро.

И вправду здорово, словно мы устроились все вместе в большой колыбели.

— Я тоже хочу такой гамак! — объявляет Тинси.

— В таком случае попроси папу поехать на Кубу и купить, — советую я.

— Обязательно. Сегодня же вечером. И кубинскую Пресвятую Деву тоже. И я ни за что не стану стирать краску с ее лица. Наоборот, приклею мамины накладные ресницы.

Всего десять утра, а жарко как в печи. Я ощущаю запах утреннего солнца, палящего траву и приносящего густые ароматы вроде лимонного. Откидываю голову и жадно нюхаю. Запахи для меня — все равно что человек-невидимка, о присутствии которого забывают большинство людей. Лучше уж потерять зрение, чем обоняние.

— Поскорее бы получить наши индейские имена, — говорит Тинси.

— Сегодня ночью, — кивает Каро, закрывая глаза и ложась поудобнее.

— Ох, — вступает Ниси, — надеюсь, в лесу не слишком темно.

— Конечно, там темно, — заверяет Тинси.

— Темно, как в черном бархате, — подтверждаю я.

Глаза Ниси становятся большими как блюдца. Каро незаметно вытягивает руки, хватает ее, как злобное чудовище из пустоты, и Ниси визжит.

Я различаю ароматы всех цветов матери, и с моего места в гамаке слышен каждый звук. Кто-то выбивает ковер по соседству, сотни птиц поют хором, жужжит муха, а по мостовой грохочет грузовик мистера Барнеджа. Я знаю на слух шум моторов всех машин и грузовиков в округе.

Благоухание жимолости смешивается с запахом гардений и имбиря, даже во рту становится сладко. Плеть розы «Монтана», которую мать подняла на навес крыльца, буквально брызжет цветами. Мать подбирает черенки, которые выбрасывают соседи, сажает в жестянки из-под кофе, и очень скоро они, усеянные бутонами, уже разрастаются на крыльце и дворе. Мать может вырастить любой цветок на свете и знает их названия. Весь двор заполнен камелиями, гордостью и радостью матери. А еще у нее все сорта роз, белые и фиолетовые барвинки и кумкват в горшке, который мать зимой вносит в дом, чтобы не замерз. Если что и любит мама, так это работать в саду. Из-за этого отец и бабушка Дилия смеются над ней. Называют батрачкой. Рабыней на плантации. Мама Ниси все время приглашает мать вступить в Садовый клуб, но та отказывается. Говорит, что ее клуб — это Общество алтаря. И большая часть ее цветов в результате оказывается на алтаре, в церкви Божественного Сострадания. Но не в нашем доме.