— Вот так, солнышко, помедленнее, еще глоток…

Неожиданно она захлебнулась, выплюнула жидкость и закатилась кашлем. Я беру стакан и подношу к носу. Это не вода. Это бурбон. Будь под рукой нож, я вырезала бы себе сердце.

— Прости, дружище. Прости, что так вышло.

— Ничего, мама. Я пришла сказать, что Лулу и Бейлор заболели.

— То есть как это заболели, мивочка?

— Они все время пукают.


Едва я переступила порог спальни, в нос ударил мерзкий запах. По-прежнему лил дождь, окна были наглухо закрыты, жара стояла невыносимая, и в комнате смердело общественным туалетом. Лулу, всхлипывая, сидела в постели. Подойдя ближе, я сразу сообразила, что у нее понос. Подгузник промок насквозь, и дерьмо лилось по ее ногам на простыни. Оно каким-то образом умудрилось попасть даже в волосы. Я поспешно подняла ее.

— О, детка… ш-ш-ш… солнышко, все хорошо.

Все содержимое подгузника мгновенно просочилось на руки и халат. При звуках моего голоса Бейлор тоже заплакал. Не выпуская Лулу, я наклонилась над ним и пощупала заднюшку. Оказалось, он тоже обкакался. Мир наполнен детским говном. В этот момент я была почти убеждена, что ничего другого мне больше не придется нюхать. Никогда.

— Бейлор, — сказала я младшенькому, словно тот что-то понимал, — умоляю тебя, только не начинай.

Но он, не слушая, вопил во всю мощь легких.

Тут Сидду снова скрутил приступ кашля. Я повернула голову, чтобы взглянуть на нее, но тут Лулу вырвало прямо на меня. Рвотные массы залили мне грудь. Все тело мигом зачесалось.

Я побежала с Лулу в ванную, где горел чересчур яркий, беспощадно холодный свет. Наклоняя ее над туалетом, я случайно заметила свое отражение в зеркале и не поняла, кто это.

В руке оказалась мокрая губка. Что вытереть сначала — лицо или попку Лулу? И когда мне удастся отмыть собственное загаженное тело?

В дверях появилась Сидда. Длинные рыжие волосы разметались по плечам. Кашель по-прежнему сотрясал ее.

— Больше тебе нечего делать, кроме как кашлять? — сорвалась я. — Немедленно прекрати! Не видишь, что у меня дел полно? Иди в спальню и возьми младшего брата! Хоть кто-то в этом доме должен мне помочь!

Моя четырехлетняя дочь взглянула на меня, прикрыла рот рукой и молча ушла. Вернулась она с Бейлором на руках. Малыш Шеп цеплялся за ее рубашку. Мне хотелось убить детей за все, что приходилось выносить по их милости.

Где мой муж? Где отец этих четверых детей? Покажите, где написано, что только матери обязаны нюхать дерьмо! В эту минуту я с радостью пристрелила бы его за то, что бросил меня в такую минуту.

— Сидда, займись Бейлором. Намочи тряпочку и хорошенько оботри ему попку.

Пресвятая Мария, Матерь Божья, где твои засаленные платья? Неужели Сын Божий не гадил в пеленки, так что запах его испражнений мешался в тех яслях со смрадом навоза? Почему ты всегда выглядишь так чертовски мило и безмятежно?

Сидда вытерла Бейлора как смогла, сменила пеленки и отнесла в кроватку. А когда снова начала кашлять, Малыш Шеп сказал:

— Плохая Сидди. Мама сказала не кашлять.

Лулу наконец отпустила рвота, и я распахнула окно ванной. Дождь так и не перестал, с улицы тянуло холодом, но я больше не могла выносить эту вонь. Ветер дул на нас пятерых, маленькое Святое Семейство, пока мы продолжали блевать, гадить, плакать и кашлять и медленно терять рассудок.

Наконец я всех умыла, сменила измазанные дерьмом, рвотой и соплями пеленки, трусики и пижамы. Открыла окна спальни и уменьшила температуру.

Дождь лил как из ведра.

Уставшая Лулу заснула. Пухлая ножка высунулась из-под одеяла, как всегда, когда она спала. Я дала не желавшему засыпать Малышу Шепу пачку крекеров-«животных», и он сидел в постели, играя с трактором и откусывая головы жирафам.

Малыш лежал на животике и тихо жаловался. Я потерла ему спинку.

— Ну же, Бей-Бей, успокойся. Пожалуйста, успокойся. Ради мамы.

Следующий приступ Сидды вынудил меня скрепя сердце закрыть окна.

Я подошла к ней. Почему ее личико такое измученное? Она еще совсем маленькая.

— Сиддали, мивочка, когда мы в последний раз принимали сироп от кашля?

— Не знаю, мама, — выговорила она, снова начиная кашлять.

Я вынула бутылочку с сиропом из аптечки и вернулась с спальню.

— Сядь, мивочка. Давай я поправлю тебе подушку.

И, налив в ложку янтарную жидкость, поднесла ей.

— Давай, только глотай помедленнее. Ладно?

Кашель прекратился. Я взглянула на бутылочку и решила налить и себе. Не повредит.

Руки у меня дрожали. Я откинула волосы с лица Сидды и сжала руками ее щеки.

— Так хорошо, мама.

— Ты моя большая девочка, Сидда. Старшенькая. Обещаешь помочь мне заботиться о младших?

— Да, мама, — прошептала она, закрывая глаза.


Я пошла к себе, легла на кровать с широко открытыми глазами. И до меня не сразу дошло, что теперь воняет ночная рубашка, которую я так и не удосужилась сменить. Я, не вставая, стащила рубашку, бросила на пол и осталась голой. Смотрела на свое тело и пыталась молиться.

Но запах был слишком сильным. Я поднялась, подошла к шкафу, вынула длинное пальто от Живанши, цвета слоновой кости, купленное на часть наследства, оставшегося после смерти отца. Ничего дороже и экстравагантнее у меня еще не было. Натянула носки и ботинки и вышла на маленькое боковое крыльцо.

Дождь так и не кончался, на востоке постепенно разгоралось устрично-сероватое сияние. Было холодно и сыро, но по крайней мере не воняло.

Пресвятая Матерь Искупителя, если бы я хоть однажды могла бы увидеть пятна от рвоты на твоих прекрасных голубых одеждах, если бы увидела хоть однажды, как ты шлепаешь Спасителя по ревущей физиономии, тогда бы, наверное, не чувствовала себя такой беспросветной мразью. Ты, проклятая Вечная Дева, если бы ты могла хоть на секунду стереть с лица эту бессмысленную нарисованную улыбку и взглянуть на меня с таким видом, словно мы в одной лодке, я бы не отчаивалась так сильно.

Я не была девой. От меня несло. Руки воняли детским дерьмом, рвотой и табаком. Даже дезодорант, которым я побрызгалась, не заглушил этот запах. Ничто не может заглушить запах жизни. Я боялась, что мои дети умрут. Боялась, что умираем мы все.

Изо рта вырывались белые облачка пара. Туман сгущался, и скоро я уже не видела даже собственных ног.

* * *

Я заставила себя подождать до половины седьмого, прежде чем позвонить Вилетте. Наврала ей, что дело срочное, и она пришла. А пока готовила детям завтрак, я накрасила губы и причесалась. И по-прежнему старалась не плакать. Порылась в шкафчике бюро, где Шеп держал наличные, но там осталось только две пятерки. Мне требовалось больше.

— Вилетта, у тебя есть деньги?

Я просила денег у цветной няни.

— Нет, мэм, только на автобус. А что вам нужно?

— Куча денег, — коротко бросила я.

— Тогда пусть мистер Роберт Б. Энтони с телевидения выпишет вам чек на миллион долларов, — засмеялась она, давая Лулу бутылочку с «Севен-ап», чтобы подлечить расстроенный желудок.

— Присмотри, чтобы Малыш Шеп съел свою овсянку, иначе не успеешь оглянуться, как печенья уже не будет.

— Да, мэм, — кивнула она, намазывая маслом кусочек тоста для Сидды. — Куда это вы в такой дождь?

— К исповеди. Хочу получить отпущение грехов.

— Эти старые святоши все хитрые как кошки. Держите ухо востро с этими злющими-хитрющими котами.

— Вернусь через час-полтора, — пообещала я.

— Хорошо, миз Виви, потому что мне нужно сразу же ехать к миссис Дегре. У нее сегодня бридж-пати.


В церкви Святого Антония меня не знали. Туда ходили одни итальянцы. Церковь была древнее и темнее, чем Божественное Сострадание, и все эти итальянцы обожали искусственные цветы. Тонны искусственных цветов. Я не была в этой церкви с детства, когда мать водила меня на похороны своей подруги.

Под пальто от Живанши на мне были только лифчик и трусики. Какая разница? В конце концов, это не грех, тем более что я накинула на голову покрывало.

— Благословите меня, отец, ибо я согрешила. Со времени моей последней исповеди прошло две недели.

Я пыталась глубоко вздохнуть, но что-то застряло в груди. Сердце билось чересчур сильно, и я не могла дышать.

Я не знала этого священника. И не могла исповедаться в нашей Деве Божественного Сострадания. То, что я собиралась сказать, было чересчур, черт побери, слишком, для моего собственного прихода.

Я вдыхала его запах, исходящий с той стороны решетки. Прижалась к ней носом и вдыхала запах. Запах ладана и переплетенных в кожу псалтырей. Потертый бархат скамеечки для коленопреклонений царапал мои колени. Мне было ужасно неудобно. Все тело чесалась. Чесалось уже четыре с половиной дня. Чесалось ужасно. Я лезла на стенку, и ничего не помогало. Я уже истратила два пузырька лосьона от солнечных ожогов, перепачкавшего половину моих платьев, и все зря. Позвонила доктору Бо Поше и попросила что-то посильнее. Он пообещал оставить бутылочку в аптеке Борделона. Спасибо Господу за Бо. Пусть он детский доктор, но никогда не отказывал мне в помощи.

Мне было двадцать девять, почти тридцать. Я не могла свободно дышать. Давили грехи. Душили, как чья-то жесткая ладонь.

Я потуже закуталась в пальто от Живанши.

— Отец, я виню себя в дурных мыслях по отношению к моей семье.

— Были ли эти мысли нечисты?

— Нет, отец.

— Ты питаешь ненависть к мужу?

— Да, отец. И к детям.

— И сколько раз у тебя возникали мысли о ненависти к любимым?

— Не знаю, отец. Не сосчитать.

— И каковы же эти дурные мысли?

Я понимала, что придется все ему сказать. Он священник, представитель Бога на земле. Я обязана признаться во всех своих грехах. Тогда, может, смогу есть. Тогда, может, смогу спать.