И все, что было потом, тоже вспомнила.

И снова заплакала тихо и искренне, пытаясь объяснить, рассказать, покаяться…

Но тут же поняла, что ничего объяснять не надо. Потому что никакие слова не нужны в этом мире доброты, тепла и жалости, где все сущее принимает и понимает друг друга.

Сияние тихо надвинулось на нее, гостья на секунду закрыла глаза, и сияние ласково приняло ее, как принимает в свои объятия теплое чистое море, с которым остаешься наедине.

«Что же делать?.. Ты должна», — разобрала гостья. И, не спрашивая, что она должна, сразу поняла это. Поникла головой, стараясь впитать в себя беспредельную теплоту мира, который пока был для нее закрыт.

И тут же увидела тигровую лилию.

Лилия дрожала на границе сияющего облака и обычного света. («Если в этом мире свет может быть обычным», — подумала гостья). И поняла, что пришла пора ее сорвать.

Потянулась к оранжевому цветку, и на этот раз он оказался в руке гораздо раньше, чем пальцы успели нащупать жесткий стебель. Гостья поднесла цветок к лицу, вдохнула резкий запах. Голова закружилась, и она медленно легла на теплую землю. Веки закрылись, темнота снова обступила ее со всех сторон. Но уже не та, что прежде, живая и пугающая, а обычная безразличная пустота, страшная только своим безразличием.

«Вставай», — мягко подтолкнул ее чей-то голос.

Но она упрямо не разжимала веки, не желая возвращаться.

Голос стал строже и обрел смутно знакомый тембр.

«Вставай, Аля!»

«Нет!» — заупрямилась она, как ребенок.

«Вставай!» — закричал муж прямо в ухо, и она резко присела на кровати. Открыла глаза и обвела мир вокруг испуганным взглядом. Еще одну секунду она все помнила и не могла сообразить, где же реальность, потом память отступила, и она спросила внятно и испуганно:

— Что случилось?

Альбина Яковлевна закрыла глаза руками, чувствуя, как слезы текут между пальцев.

— Вспомнила, — прошептала она. Еще минуту тихо поплакала, горюя об утраченном ласковом мире. Потом решительно вытерла глаза и зашарила по тумбочке, нащупывая кнопку вызова медсестры. И, когда она вбежала в палату и включила яркий верхний свет, пациентка сказала, опережая испуганные вопросы:

— Я должна поговорить с дочерью. Позвоните ко мне домой. У вас есть мой телефон?

— Есть…

— Позвоните сейчас же!

— Десять часов, — попробовала вразумить невероятную пациентку медсестра, но та мотала головой и твердила, как заезженная пластинка:

— Сейчас же, сейчас же, сейчас же…

— Хорошо, хорошо, — спасовала медсестра, решив для начала позвонить главврачу. — Сейчас, так сейчас… Позвоню, не волнуйтесь.


— Вы знаете, который час?

— Иван Алексеевич, извините, я не хотела вас беспокоить. У нас проблема.

— Что случилось?

— Русанова требует, чтобы к ней немедленно приехала ее дочь.

— Ей хуже? — встревожился врач.

— Да нет, все показатели в норме. Вы знаете, мне кажется, что у нее не все в порядке с головой. Очень уж она возбуждена…

— Энцефалограмма ничего не показала.

— Восемь минут! — напомнила медсестра с благоговейным ужасом.

— М-да…

— Так что мне делать?

— Ну, позвоните дочери, — раздраженно заявил врач. — Верочка, мне нужно выспаться. У меня уже третий день четырехчасовой сон. Я просто не имею права прийти завтра на работу в таком состоянии.

— Извините меня…

— Ладно, ладно… Звоните, пускай приезжает. И ради бога, до утра больше меня не беспокойте, хорошо?

— Я все поняла.

— Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Медсестра положила трубку на рычаг, достала регистрационный журнал и сверилась с записями. Вздохнула и набрала нужный номер. Разговаривать с этой стервозной девицей ей совершенно не хотелось.

— Да, — раздраженно сказал в трубку молодой мужской голос.

— Простите, что поздно беспокою, — начала медсестра, — мне нужно поговорить с дочерью Альбины Русановой.

— Кто ее спрашивает?

— Это из больницы звонят, — ответила она осторожно. Как бы не запаниковали.

Но молодой мужчина на другом конце провода не испугался.

Только спросил:

— Ей, что, хуже?

И Верочке показалось, что в его голосе прозвучала непонятная надежда.

— Нет-нет, наоборот, она поправляется, — торопливо заверила Верочка собеседника. — Просто чудо какое-то… Она хочет немедленно увидеться с дочерью.

— А-а-а, — с некоторым разочарованием протянул голос. — Подождите немного…

Послышались отдаленные шумы: чьи-то тяжелые шаги, стук в дверь, невнятный возглас и негромкие пояснения. Трубка зашипела, и женский голос недовольно спросил:

— Ну, что еще стряслось?

— Извините за поздний звонок, — начала Верочка.

— Давайте без увертюры. Мама снова в обмороке?

— Нет, — холодно ответила медсестра, оскорбленная пренебрежительным тоном девицы. — Ваша мама хочет немедленно с вами увидеться.

— Зачем?

— Она мне не сообщила.

— Ну, скажите, что я приеду завтра после работы.

— Она просит вас приехать немедленно.

— Господи! Скажите ей, что сейчас начало одиннадцатого!

— Я ей говорила, — ответила Верочка с тайным злорадством. — Она настаивает.

— Да что же это такое, — пробормотала девица себе под нос плачущим голосом. Подумала, глубоко вздохнула и с надеждой спросила:

— А разве меня в такое время охрана пустит?

— Я позабочусь о пропуске, — сладко пообещала Верочка.

— Вот спасибо, — буркнула девица безо всякого энтузиазма. Сказала с тяжелым вздохом:

— Приеду…

И бросила трубку. Верочка аккуратно отставила аппарат на край стола, достала из ящика чистый бланк экстренного пропуска и принялась заполнять его. Именно сейчас она поняла смысл словосочетания, дежурным штампом сопровождавшего жизнь советских людей: «С чувством глубокого удовлетворения»…

Вот именно.

Заполнила бланк и спустилась вниз. Передала в руки охранникам и объяснила ситуацию. Те покивали: дело-то житейское. Нужно значит нужно. Главное, чтоб инструкции соблюдались.

Через сорок минут во двор центра въехала симпатичная импортная машинка. Из нее вышла красивая девушка и, не торопясь, направилась к посту охраны.

— К Русановой, — сказала она, сдерживая зевок.

— Паспорт, пожалуйста.

Посетительница порылась в сумке, брякнула на перегородку красную книжицу и прикрыла рот ладонью.

— Идите, — сказал пожилой охранник, изучив документ. Вернул паспорт и с сочувствием добавил:

— Плохо родственнице?

— Родственнице хорошо, — с раздражением ответила девушка. — Это мне плохо.

И пошла к лифту, оставив остолбеневшего охранника позади себя.

Верочка ждала гостью на входе, открыв дверь, которая по инструкции всегда запиралась на ночь.

— Как доехали? — заботливо спросила она, надеясь увидеть перекошенное лицо хамки. Увидела, и снова испытала чувство глубокого удовлетворения.

Стася, не отвечая, пошла по коридору в палату. Без стука открыла дверь и вошла в комнату.

— До утра подождать, конечно, было нельзя? — сухо спросила она.

— Нельзя.

Альбина Яковлевна сидела на койке, облокотившись спиной о подложенную подушку. Стаська внимательно оглядела мать и поразилось тому, насколько хорошо она выглядит. Исчезли нездоровые мешки под глазами, даже морщины странным образом разгладились и разошлись на помолодевшем лице. И это выражение глаз…

Стаська нахмурилась.

Она не помнила, чтобы мать смотрела на нее с такой спокойной уверенностью. И почему-то ей это не понравилось.

— Садись, — сказала мать.

— Ты хорошо выглядишь, — заметила дочь, усаживаясь рядом с ней..

— Я знаю.

— Тогда зачем такая спешка?

Альбина Яковлевна мучительно свела брови, обдумывая ответ.

— Боюсь не успеть, — сказала она наконец.

— Что не успеть? — не поняла дочь.

— Сделать то, зачем меня вернули. Стася, ты в бога веришь?

Стаська закинула ногу на ногу и принялась рассматривать носки своих полусапожек.

Скука какая! Вытащить дочь посреди ночи, чтобы разговоры разговаривать! Что, неужели нельзя было обойтись обществом дежурной медсестры? Ей за это деньги платят! К тому же, эта паразитка, кажется, сильно злорадствует…

— Стася!

— А?

Дочь очнулась и посмотрела на нее пустым равнодушным взглядом.

— Я тебя спросила, веришь ли ты в бога? — повторила мать настойчиво.

Стася вздохнула.

— Как говорил Вольтер, «я не нуждаюсь в этой доктрине», — терпеливо ответила она.

— Вольтер так сказал? — поразилась мать.

— Именно.

Альбина Яковлевна медленно и удивленно покачала головой, Стася пристально рассматривала новое, почти незнакомое лицо матери. Чем-то оно ей определенно не нравилось.

— Вольтер был философом? — спросила мать.

— Помимо всего прочего.

— Философ — это человек, который много думает? — настаивала мать.

— Ну, можно и так сказать, — пожав плечами, ответила дочь.

Альбина Яковлевна улыбнулась. Улыбка вышла грустная и сострадательная. Новая улыбка на новом лице.

— Бедный он, бедный, — сказала она с жалостью. — Столько думал, а до самой простой вещи так и не додумался.

Стася потеряла терпение.

— Мам, ты меня подняла среди ночи, чтобы поговорить о Вольтере? — резко спросила она.

— Ну что ты! — ответила мать, совершенно не испугавшись. — Вольтер давно умер, поздно о нем говорить. Мне нужно поговорить о тебе.

— Так, — сказала Стаська озадаченно.

«Может, у матери и впрямь цепочки в мозгу разрушились? — подумала она опасливо. Не все, конечно! Но некоторые…»