Юлия Еленина - Будет больно

— Давайте.

Он опять вешает табличку «Закрыто» и, повернув ключи, предлагает пройти за ним в подсобку.

Я не знаю, с чего начать разговор, но все-таки решаюсь, когда Генрих Львович ставит передо мной чашку.

— Ваша жена давно умерла? — киваю на фото.

— Ой, Лизонька… Кстати, ее звали так же, вы даже чем-то похожи, — улыбается он. — Уже двенадцать лет как умерла.

Что же я стала такой чувствительной? Слезы так и рвутся наружу.

— А вы знали, Генрих Львович, что она бросила пятилетнего ребенка одного в квартире и ушла? Просто ушла, ничего не объяснив.

По глазам вижу, что для него это новость. Смотрит, хмурясь, не понимая, отрицая мои слова.

— Лизонька…

— Меня зовут Маша, — перебиваю, — и я ее дочь. Та самая девочка, которую бросили.

Генрих Львович ставит чашку и опускает голову. Ему надо переварить эту информацию — признаться мне было легче.

— Я помню, когда ты вошла сюда, — говорит. — Ты была похожа на нее. Но я не знал, девочка, не знал. Я с Лизой познакомился в Питере, и мы просто влюбились. Наверное, из-за тебя нам бог своих детей и не дал, хотя я очень хотел. Если бы я знал…

— Она ни разу не упомянула обо мне? — удивляюсь, хотя была уверена, что все произошло с его подачи.

— Нет, у нее еще и с паспортом оказались проблемы потом… Я не знал, детка, о тебе.

Чувствую, как по щеке катится слеза. Я хотела и этого старика смешать с грязью, но сейчас я ему верю. Он действительно не знал, а я… Прав был Вадим: я редкостная сука.

— Девочка, не плачь, — Генрих Львович поднимается и обнимает меня.

И я понимаю, о чем говорила Рада. Одно дело сделано. Я отпустила…

— Семья — это не кровь, а любовь, — вздыхает Генрих Львович. — Я сам хлебнул не мало, но ты… Мне даже не верится, что Лиза могла так поступить. Неужели думала, что с ребенком она мне не нужна?

Увы, ответа на этот вопрос мы уже не узнаем.

Мы говорим который час, и я чувствую себя лучше. Первый шаг сделан. Я хотела познакомиться с мужчиной, который лишил меня матери, хотела ему отомстить, но в итоге не смогла. Наверное, что-то человечное во мне осталось. Генрих Львович стал мне близок, мне нравится с ним пить чай, говорить о книгах.

— Я уеду, — говорю ему. — И не знаю, встретимся ли мы еще.

— Приходи ко мне, если вернешься в эти края, — с легкой грустью отвечает старик. — Я привык к тебе.

— Я к вам тоже, — улыбаюсь, опустив ладонь на его запястье.

— У Лизы была подруга, — когда я уже поднимаюсь, говорит Генрих Львович. — Может, она ей что-то говорила? Может, тебе стоит с ней пообщаться? Она живет в соседнем доме.

Хмурюсь, думая, а потом киваю. Почему бы и нет, раз начала процесс очищения?

— Я зайду к ней, пожалуй.

— Зовут ее Татьяна, а вот отчество не помню, — провожая меня до выхода из магазина, качает головой Генрих Львович. Мы вместе выходим на улицу, и он указывает рукой направо: — Вон тот дом, первый подъезд, второй этаж. Номер квартиры не помню, но по прямой, такая дверь под светлое дерево.

— Спасибо, — отвечаю и иду по указанному адресу.

Дверь мне открывает женщина лет пятидесяти и сразу прижимает руку к груди, удивленно глядя на меня.

— Простите, Татьяна?.. — прерываю я затянувшуюся паузу.

— Анатольевна, — понимает женщина мой вопрос и тут же спрашивает в лоб: — Вы дочь Лизы? Очень похожи.

Старик оказался прав: она, кажется, что-то знает.

— Да, — не отрицаю, и Татьяна Анатольевна пропускает меня в квартиру.

Мы устраиваемся на просторной кухне, и женщина, подперев подбородок, рассматривает меня. И почему все так на меня пялятся? Снова вспоминаю взгляд Вадима, и, черт возьми, хочется завыть от мысли, что я его больше не увижу. А в груди расползается пятно ноющей боли, и метафора «сердце кровью обливается» приобретает смысл.

Господи, какая я дура!

Так, самокритику оставим на потом, а сейчас надо поговорить с Татьяной Анатольевной.

— Вы знали о моем существовании? — спрашиваю, и женщина отводит взгляд, вздохнув.

— Знала, причем узнала совершенно случайно. Нельзя было твоей матери пить, она начинала каяться, а наутро ничего не помнила. Сидели мы как-то здесь, вот на этой самой кухне, и Лиза перебрала… — Татьяна Анатольевна поджимает губы, замолкнув, но я ее не тороплю. — Тогда она и сказала, что у нее есть ребенок. Я сама была, — щелкает пальцами по шее, — подшофе, так сказать, но начала выпытывать подробности. У тебя же не было отца?

— Нет, — качаю головой, и снова подступают слезы к глазам.

Моего ребенка ждет, судя по всему, та же судьба.

— Как я поняла из пьяного бреда Лизы, — продолжает тем временем Татьяна Анатольевна, — там была какая-то мутная история. То ли принудили ее к близости, то ли что-то в этом роде, она и забеременела. Не знаю, почему Лиза не пошла на аборт, но она все повторяла, что ты была похожа на ангелочка. Наверное, она тебя все-таки любила, но не так, как полюбила Генриха.

— То есть она просто променяла дочь на мужчину, — выношу вердикт.

Я и так это знала, но больше, конечно, додумала сама. А тут почти из первоисточника информация.

— Она жалела, что бросила тебя, она раскаялась, — встает на защиту когда-то дорогой мне женщины Татьяна Анатольевна. — Я работала в органах тогда, пусть и простым секретарем. Лиза попросила меня найти тебя, это было пятнадцать лет назад…

Закрываю глаза. Какое, мать твою, стечение обстоятельств. Я могла узнать все гораздо раньше, могла получить ответы и простить ее при жизни, но… Меня захотел Зарубов, я сбежала из детдома и встретила Фила.

— И тогда документально я была уже мертва, — озвучиваю сама то, что узнала Татьяна Анатольевна.

— Я тогда поговорила с Лизой, и она испугалась, потому что не помнила наш разговор. Не став давить, я передала ей копию свидетельства о смерти и больше никогда не поднимала эту тему. А через три года Лиза умерла.

Не думала, что мне будет так тяжело. Но, видимо, по-другому не бывает. Кажется, всего-то разговор, а ощущение такое, будто меня отметелили. Все тело болит, и я снова хочу залезть под одеяло и укрыться наедине со своими мыслями.

— Извините, я пойду, — говорю Татьяне Анатольевне, поднимаясь.

Голова кружится, и я иду к выходу, держась за стену.

— Ты прости, милая, — произносит женщина, — но я говорила все так, как и было, пусть Лизы уже и нет в живых. Могла бы и солгать, чтобы не делать тебе больно.

— Вы все правильно сделали, — успокаиваю ее и иду вниз по лестнице.

Вот и кусочки пазла из мотивов складываются понемногу. И я понимаю, что надо собрать эту мозаику. Но не сразу — обрушить на себя еще и разговор с Филом в таком состоянии я не могу.

Почти час сижу в парке на скамейке и прихожу в себя — за руль пока невозможно сесть. А когда возвращаюсь домой, завариваю чай и устраиваюсь на веранде.

Только я и море… И пустой дом, слишком большой для меня одной.

Так я и провожу неделю, потом вторую: сижу на веранде, думаю, читаю. И даже начинаю чувствовать себя немного счастливой. В мелочах. Фил мне не звонит, я ему тоже. Один звонок за все время от адвоката, когда он заверил меня, что мне не придется даже делать лишних телодвижений. Всеми формальностями займется он сам, если мне так будет удобнее. Конечно, за отдельную плату. Я не сопротивляюсь — мне даже все равно.

А потом…

Я смотрю на незнакомый номер на экране и задаю себе почти шекспировский вопрос: поднимать или не поднимать?

Телефон замолкает ненадолго, но звонок тут же повторяется.

— Да! — наконец-то выдыхаю я в трубку.

— Здравствуй, деточка, — звучит ласковый женский голос.

— Рада? — удивляюсь я.

Не знаю почему, но ноги подкашиваются, и я опускаюсь на табуретку в кухне. Сердце начинает бешено колотиться в груди, хотя Рада еще ничего не сказала.

— Да, это я.

— Что случилось? — вырывается у меня вопрос.

— Вадим, — она только произносит его имя, а меня будто еще больше накрывает паническая атака, — получил урну с прахом и собирается устроить похороны в Питере. Все-таки там и коллеги, и друзья хотят попрощаться. Ты не приедешь?

И это все? Вряд ли у меня такая интуиция, как у Рады или Вадима, да и половым путем она точно не передается, но сейчас я остро, до боли понимаю, что она не только поэтому звонит.

— Я не думаю, что мне стоит ехать. Я уже попрощалась.

— Детка… — Рада мнется, а потом быстро говорит: — Вадим… Он, кажется, собирается жениться.

Я не сразу понимаю, что сейчас услышала. А когда доходит… Меня сразу парализует, и телефон выпадает из рук, а потом тупая боль поворачивается в груди, а острая — режет поперек живота. Тошнота подкатывает к горлу, и я, поднявшись, на ватных ногах, согнувшись пополам, иду к туалету.

Рассмеяться бы в лицо тому, кто сказал, что время лечит. Если днем меня отвлекают дела, то по ночам мучает бессонница — мысли не дают уснуть. О бизнесе я имею лишь поверхностное представление, поэтому нанял человека, который помогает со всем разобраться. И за такие бабки, что я ему плачу, он обещал сделать все, что сможет.

Когда проходит неделя после моего возвращения в Питер, почти ночью на пороге квартиры объявляется мой старый друг Антоха. И не один, а в компании двух бутылок виски.

— Ты бы хоть позвонил, когда вернулся, — с толикой обиды и возмущения говорит он, устроившись за столом на кухне.

— Дела, — развожу руками и достаю стаканы.

Антон разливает алкоголь, а я таращусь в пустой холодильник, прикидывая, чем бы закусить.