Потом уже в камере, смог вспомнить только последние расслышанные мною слова, сказанные тем мудаком, из-за которого я получил свой срок: ""Снимай ему штаны — тр. нем по-очереди!"

Потом темнота, вспышки яркого света, удары, как на ринге, крики, даже вроде бы чей-то плачь… но все это где-то далеко, как будто бы за стеной, не со мной. А потом оказалось, что козла, меня разозлившего, я неплохо уделал. А потом оказалось, что тот, кого они били — конченый наркоман, заразивший сестру одного из избивавших СПИДом. Он, наркоман этот, кстати, на суде против меня, показания давал, мол, он помощи у меня не просил. Да и вообще намекал на то, что, может быть, и его именно я избил… И, конечно, суд во внимание не принял, что я был один, а их много. А вот тот факт, что я — спортсмен, да еще и боксер, сыграл отрицательную роль…

… И ведь, если подумать, ничего такого сегодня не произошло. Ну целовались. Ну отказала. Я ведь в чем-то понимал ее. Сейчас, сидя дома, на своей кровати, понимал. Там нет. Там, обнимая Эмму, я потерял голову. Видно, нельзя, противопоказано мне переживать вот такой вот перепад эмоций — когда было очень хорошо, и вдруг — бац! Пощечина. В глазах потемнело, и я испугался. За нее испугался так, что буквально бегом выскочил из квартиры. А вдруг бы ударил в ответ? Вот просто отключился бы и избил? Как бы жил тогда?

На свою бывшую жену руку не поднял ни разу, хоть и скандалили порой с ней, хоть и поорать могли друг на друга. Но состояние мое, возможно, прогрессирует. И я становлюсь еще более опасным, чем раньше. Хорошо хоть в этот раз, я почувствовал приближение той самой вспышки и сумел вовремя остановиться. Не ударил Эмму. Но был близок к этому.

Уже утром, после практически бессонной ночи я пришел к выводу, что лучше держаться подальше от Эммы, от ее детей. Потому что меньше всего на свете я хотел бы причинить боль ей. Может, признаться? Рассказать? Но у нее своих проблем хватает. Да и судя по всему, не нужен я ей. Она любит своего мужа. Не зря ведь весь дом его портретами увешан? Она же отталкивает меня каждый раз. Да, реагирует на ласки и поцелуи, но тут все объяснимо — муж-то ее погиб уже давно, просто организм требует свое. И, скорее всего, она будет так откликаться любому, кого подпустит к своему телу…

Я решил больше не ездить к Эмме. Ради ее же блага.

И достаточно легко продержался… До вечера следующего дня. А к вечеру у меня, как у настоящего наркомана, началась ломка. Я придумывал повод, чтобы рвануть к ней. Уговаривал себя не делать этого. И все-таки приехал. И увидел, как Эмма, нарядная и очень красивая, в длинном голубом платье, садится в машину к молодому модному хлыщу! Причем она при этом радостно улыбается ему и выглядит очень счастливой. И дети с ней не едут…

И в глазах потемнело снова. Вцепившись в руль, я молился, чтобы он побыстрее уехал. А потом сидел в машине, закрыв глаза и… ревновал! Это было ясно, как день! Домой! Срочно домой ехать! Но, как последний идиот, я, с трудом догнав, пристроился за хлыщом и зачем-то крался за ним полгорода до… до ресторана? А потом, сидя в машине, еще долго наблюдал за их свиданием через стеклянную стену маленького ресторанчика. Он сидел спиной ко мне. А она — лицом. Кудрявые волосы были распущены, и обрамляли лицо, подчеркивая красоту черт, делая ее на вид совсем молоденькой девчонкой. Она что-то увлеченно рассказывала — так, как никогда не рассказывала мне. Он слушал, склонив голову к плечу. Потом, когда принесли заказ, я, словно ненормальный, следил, не отрывая взгляда за тем, как она ест. Как кладет в рот кусочки чего-то, что с моего места было не разглядеть, как изредка, словно забыв, что она находится на людях, облизывает губы, как крутит вилку в тонких пальчиках… И снова желал ее.

А еще сходил с ума от ревности. Я хотел убить его — почему этот хлыщ не женился на Эмме, если это было необходимо ей? Я хотел убить ее — почему она не рассказала мне сразу, что у нее есть мужчина, зачем давала ложную надежду? Но, не досмотрев до конца, не дождавшись, когда свидание окончится, я, сумев все-таки взять себя в руки, отправился домой, приняв единственное верное решение: Работать. Что-то делать. Выбросить ее из головы. Забыть это недоразумение — женитьбу эту глупую. Забыть и не вспоминать больше.

Эти правила я повторял теперь себе постоянно, как только в голову приходила мысль об Эмме или вдруг в магазине мне чудился заливистый Полинкин смех. Наблюдал издалека за Кириллом, общался с ним. Мальчишка радостно улыбался, когда видел меня. И явно был непрочь поговорить… Но о матери я ему вопросов не задавал. Впрочем, он не заговаривал о ней тоже.

К концу недели я дико соскучился.

31. Эмма

То, что он ко мне клеится, я поняла не сразу. Поначалу Антон разговаривал вполне в русле оговоренной темы — расспрашивал о детях, о том, как впервые в мою голову пришла мысль усыновить ребенка, о том, почему я выбрала именно Андрюшу. И я, доверчивая, расслабленная, успокоенная его участливым тоном и наводящими вопросами, рассказала правду. Потом спохватилась, да было поздно — уже выложила все и о гибели мужа, и о том, что мальчик напомнил мне его, и даже, (о глупость моя несусветная!) о Павле и его помощи.

Антон, правда, пообещал нигде не указывать, что муж у меня ненастоящий. Но обещать — это одно, а как он поступит в итоге — другое.

— А почему ты ничего не записываешь? — спохватилась я к концу своего рассказа в тот момент, когда Антон вдруг предложил перейти на ты.

— У меня память феноменальная. Я все запомню. Ну, а если что-то забуду, будет повод тебе позвонить.

Вот тут я немного удивилась, но виду не подала — подумала, что он, наверное, шутит.

— А расскажи мне об Андрюше. Какой он? Что рассказывает о своих настоящих родителях? Или он с рождения в детском доме?

— Ничего не рассказывает. Совсем. Дело в том что он находился рядом, когда его мама умерла. Он первый увидел ее мертвой. И был в тот момент один. У мальчика тяжелая психологическая травма, поэтому он молчит. Но психолог из интерната говорила, что со временем все, скорее всего, наладится, и речь вернется. Да и я договорилась с одной знакомой — буду его водить в частный центр на занятия со специалистом.

— А что случилось с его матерью?

— В интернате говорили, что она повесилась. Только не пиши об этом, пожалуйста!

— Нет, конечно, не буду, — он слушал очень внимательно, отложив в сторону вилку. — Повесилась? Почему?

— Ну, я точно не знаю, в документах Андрюшиных ничего об этом, конечно же, нет. Но вроде бы ее мужчина бросил… Может, папа Андрюшин? Хотя, у мальчика в свидетельстве о рождении в графе "отец" — прочерк.

— А расследование дела смерти его матери еще идет?

— Да нет, вроде бы. Говорят, что она записку оставила предсмертную.

— А как ты думаешь, он все помнит, только не разговаривает, или и память пострадала тоже?

— Не знаю. Меня саму этот вопрос волнует. Но пока Андрюша не заговорит, мы об этом не узнаем.

— Эмма, — Антон внезапно накрыл мою, лежащую на столе, руку, своей. — Я просто восхищаюсь тобой! Вот честно! Таких, как ты, мало! Полюбить чужого ребенка! Это не каждому дано!

— Глупости! Если бы ты с Андрюшей познакомился, то понял бы, какой он замечательный! Как такого не полюбить? Ты с фотографом завтра приедешь?

— Э-э, нет… Я завтра буду очень занят. А фотограф на полчасика забежит к тебе, пощелкает и скинет мне потом, что получилось. Адрес я ему напишу. Пару дней он будет фотки делать, а я как раз успею статью написать. Потом созвонимся, хочу, чтобы перед версткой ты ее сама прочла — вдруг что не так получится.

К концу разговора мы общались, словно были знакомы много лет. Антон был умный, разговорчивый, веселый, ему все было интересно, особенно то, что касалось моей работы и Андрюши, а мне, конечно же, очень хотелось с кем-то поделиться мыслями по поводу здоровья мальчика. Говорили мы долго, поужинали, съели десерт, причем, как я ни сопротивлялась, Антон за все заплатил сам! Это выглядело неуместно и неправильно, ведь не на свидании же мы! Но от раздельной оплаты он отказался, а засовывать деньги в его карман или просто оставлять на столе, я не решилась. Совесть мою немного успокаивал тот факт, что парень-то явно не из бедных — одежда дорогая, часы на руке, мобильник, машина опять же очень красивая, словно вот только из салона. Сынок какого-то бизнесмена? Или зарабатывает так хорошо? Надо хоть поинтересоваться, в какой газете работает.

Антон назвал что-то знакомое, но не те издания, которые были у меня на слуху. Повторив мысленно несколько раз, я решила дома в интернете посмотреть, что за газета такая.

… Возле дома мужчина помог мне вылезти из машины и даже поцеловал руку! Чего никто в моей жизни никогда не делал! И был он такой милый — веселый, обаятельный, так долго удерживал мою ладонь в своих, ухоженных, наманикюренных руках, словно не хотел отпускать…

Только, укладываясь спать, я вспоминала вовсе не прошедший вечер. И не Антон всю ночь во сне творил со мной та-акие вещи, которые и в эротическом фильме не всегда увидеть можно… И там я изо всех сил прижималась к мужчине, цеплялась за одежду, срывала ее, стремясь дотронуться, коснуться обнаженной кожи. Я звала его, просила о чем-то пошлом, развартном… Пашины поцелуи, и ласки, и даже ощущение его плоти внутри моего тела — все это казалось реальным, настоящим. Утром я проснулась разбитая, возбужденная, и, кажется, открывая глаза, все еще шептала его имя…

До конца недели позвонить так и не решилась. Назарчук отдала документы, с их подписанием не торопила. И я тянула до последнего, в глубине души надеясь, что Павел приедет сам. И думала о нем постоянно. Особенно по вечерам. Проклинала себя, ругала последними словами, но к вечеру неизменно прихорашивалась, убеждая себя саму, что делаю это, исключительно из желания не выглядеть растрепой в чужих глазах. Телефон теперь я нигде не забывала. И не расставалась с ним ни на минуту. Каждый входящий в первую секунду звучания заставлял думать, что это — Логвинов! И я хватала трубку дрожащими руками, уже успев разглядеть имя звонившего, но не сумев успокоиться сразу.