Им пришлось переменить одежду вплоть до белья. Переодевшись, Джереми причесался перед зеркалом и спустился вниз, а Элль, укутавшись в махровую простыню, осталась сушить волосы феном. И чуть не уснула, сомлев от струи горячего воздуха. Она выронила фен, но успела подхватить его на лету. Чтобы казус не повторился, Элль встала с кровати и принялась расхаживать вместе с феном. Высушив волосы и уложив их, она оделась и отправилась вслед за мужем.

Рене Ле Бук заказал не только горячего вина, но и большую порцию жареных свиных ребрышек. Когда Элль вошла, он поднялся, вытер рот салфеткой и поцеловал ей руку. Это у него вышло очень непринужденно. Он подождал, пока Элль сядет за стол, и лишь потом сел сам и вернулся к трапезе. Художник вел себя как-то совершенно по-домашнему, будто сидел за столом не в кожаной куртке, а в стеганом халате и тапочках, распространяя вокруг себя атмосферу праздничного ужина в кругу семьи в сочельник. Ему было лет пятьдесят, что подтверждала густая сеточка морщин вокруг глаз. Однако в бороде и остатках шевелюры вокруг лысины седых волос Элль не заметила, а полные щеки выглядывали из-под бороды половинками сочных румяных яблок. На безымянном пальце художника тускло поблескивало золото массивного обручального кольца.

Глоток горячего вина вернул Элль к жизни.

— Ну и попали мы, сказала она. — Как загрохочет, как польет… — Сделала еще один глоток. — Как засверкает…

Словно отвечая ей, окна вспыхнули мертвенным заревом молнии, а следом прогрохотал гром.

— Сильная гроза, — сказал Ле Бук, продолжая орудовать ножом и вилкой. Выговор у него был нормандский.

— А вы на мотоцикле ехали… А вдруг молния? — спросила Элль.

Ле Бук прожевал кусочек свинины, запил его глотком вина и промокнул губы салфеткой. Все это он проделывал так вкусно, что Элль самой захотелось таких же ребрышек.

— Я проехал уже большую часть пути, когда в небе начался тарарам, — ответил он. — Стоило ли возвращаться?

— Как ты? — поинтересовалась Элль у мужа.

— Отхожу понемногу, — ответил Джереми. — Будь это скачки, мы бы с тобой взяли приз.

— Есть приз, — сказал Ле Бук. Он полез во внутренний карман куртки и извлек из него большой продолговатый конверт из вощеной бумаги. Отодвинув с сторону тарелку и стакан, он расчистил место на столе и вскрыл конверт. Внутри оказался плоский пластмассовый пенал. — Итак, я имею честь наградить вас за победу в скачках под грозой по горным склонам…

— А кого мы победили? — спросила Элль.

— Грозу, — ответил Ле Бук, открыл пенал и подтолкнул его к Элль.

— Ты только посмотри, Джереми, — восхищенно проговорила она.

Внутри пенала лежала небольшая акварель. Маленькое озерцо с нависшим над ним высохшим деревом отражало замшелый валун в гуще высокой травы и чистую небесную голубизну, потревоженную лишь крестом высоко летящей птицы.

— Потрясающе, — сказал Джереми. — Просто потрясающе.

Не нужно было быть искушенным любителем живописи, чтобы оценить мастерство исполнения акварели.

— Завидую вам, художникам… — произнес Джереми. — Картины осязаемы, и их можно приносить в дар.

Ле Бук парировал:

— Зато вы можете войти в любой дом, так сказать, в оригинале. А мои работы существуют каждая в единственном экземпляре — репродукции не в счет.

Элль взяла в руки пенал, полюбовалась акварелью и осторожно вернула ее на стол.

— Все-таки вы, Рене, слукавили: акварель вы от дождя укрыли заблаговременно, — заметила Элль. — Наверняка заранее знали, что хлынет, и отправились сюда несмотря на дождь.

— Каюсь, вы угадали, — согласился Ле Бук. — Я мотаюсь по континентам не первый год, и в этих местах тоже не в первый раз. Я давно уже сам себе метеорологическая станция — опыт сказывается. Так что о грозе знал, знал… Но с юности обожаю гонять в грозу на мотоцикле. Но это разве гроза — вот в Африке я однажды попал под дождичек! А здесь я просто отдыхаю. Кстати, я позабыл про свинину — у Мари она получается такой, что прямо тает во рту. Не присоединитесь? — Он снова пододвинул к себе тарелку. — Я специально приехал, чтобы напомнить Джереми о своем приглашении отправиться со мной за форелью, ну заодно и акварель вам привез. В качестве свадебного подарка, если не возражаете. — Ле Бук покончил с ребрышками и удовлетворенно откинулся на спинку стула. — Чревоугодие — мой грех, но что поделать?

— Половить форель? — задумчиво проговорил Джереми. — Я пока не знаю…

— А почему бы тебе действительно не съездить? — сказала Элль.

Джереми рассеянно коснулся ее плеча.

— А ты уверена, что хочешь отпустить меня на рыбалку?

Откровенно говоря, Элль совсем не была уверена. Она совершенно забыла о существовании Ле Бука после рассказа мужа о встрече с ним, и вот он свалился как снег на голову да еще привез подарок.

Видя ее замешательство, художник сказал:

— Впрочем, у вас есть время на размышления. Все равно раньше следующей недели выбраться за форелью я не смогу. А почему бы и вам с нами не поехать, Элеонор?

— Я? Ловить рыбу? Нет, — поспешно отказалась она. — У меня ничего не получится. И рыба такая скользкая…

— Ну тогда, возможно, в первой половине следующей недели, чтобы не откладывать надолго. Может быть, во вторник? — сказал Джереми.

— Там видно будет. Сегодня пятница. В воскресенье я здесь появлюсь снова: по воскресеньям идет служба в церкви, и в Семи Буках происходит маленькое столпотворение — собирается население ферм, что стоят в округе. После службы собираются здесь, обменяться новостями и немного повеселиться. Вы еще не в курсе здешней жизни?

— Да. Нам Мари говорила, — сказал Джереми.

Художник порылся в бездонном чреве своей мотоциклетной куртки и извлек сигару в целлофановой упаковке,

— Не будете возражать, если я закурю? — осведомился он у Элль.

— Курите, — разрешила она. Ей была приятна его немного старомодная вежливость. Джереми не курил, а она сама брала в рот сигарету очень редко, только когда нервы были взвинчены и надо было успокоиться. К тому же ее отец тоже предпочитал сигары.

Ле Бук освободил сигару от целлофана, срезал кончик маленьким перочинным ножом, вдруг появившимся у него в руке, и сунул сигару в зубы. Перочинный нож исчез так же внезапно, как и появился, вместо него к потолку поднялся желтый язычок огонька зажигалки. Это было похоже на фокус.

— Вино и танцы под маленький оркестр, — продолжал Ле Бук, пустив вверх клубок дыма. — Кстати, солистом здесь сын Мари. Джереми, вы не обратили внимания на этого бедного малого с профессиональной точки зрения? Как он вам?

— Впечатляет, — кратко ответил Джереми.

— Вот парадокс, — сказал Ле Бук. — Парень двух яблок сосчитать не может…

— А вы, случаем, не знаете, из-за чего он такой? — поинтересовалась Элль. — Я не могу спросить у Мари, сами понимаете.

— Нет, не знаю. Я не в курсе местных сплетен, — сказал художник. — Имею сведения только о том, что ее муж два года назад умер совершенно неожиданно и без всяких видимых на то причин: вечером лег спать, а утром не поднялся. А сына я встречаю частенько, когда ухожу на этюды. Он знает местные горы как свои пять пальцев и лазает по деревьям и скалам, что твоя обезьяна — сам видел не раз. Прямо-таки Тарзан! Верите ли, у него есть ручная косуля — тут они водятся. Сижу я один разок за этюдником и вдруг слышу крик косули, каким она детеныша подзывает. Крик очень близкий. Ну, думаю, сейчас животное выскочит. А вместо косули появляется Эммануэль собственно персоной и издает, значит, этот самый крик. Ни за что не отличить! А спустя мгновение навстречу ему выбегает самочка косули и с ходу начинает тыкаться в его руки мордой. Я за деревом сидел, и они меня не видели. Он пошел дальше, а косуля побежала вслед за ним. Представляете?

— Ручная косуля Кухня, полная клеток с птицами… — проговорил Джереми. — Действительно, Тарзан… А играет он… Джереми сделал паузу и закончил. — Честно говоря, мне его жаль…

Ле Бук молча попыхтел сигарой, а потом с хитрой улыбкой обратился к Элль.

— Элеонор, хотите узнать, почему я так страстно желаю утащить вашего мужа на рыбалку? — Нос его при этом хищно зашевелился.

— Хотелось бы, — заинтересованно ответила она.

— Секрет вот в чем. — Лу Бук перешел на таинственный шепот, заставив их наклониться к себе. — Я страстный поклонник вашего мужа. Фанат, одним словом. И у меня есть несколько близких знакомых, таких же фанатиков, как и я. Они просто умрут от зависти, когда я скажу, что познакомился с самим Джереми Морроном и его милой супругой, судачил с ними о том о сем, а с Джереми даже вместе рыбачил. Я тут и фотоаппарат привез сделать пару-тройку снимков, чтоб никто не посмел называть меня вралем. Гроза, правда, подвела.

— А кто вас называет вралем? — спросила Элль шепотом, потому что заговорщический тон Ле Бука увлек ее, как ребенка занимательная игра.

— Моя родная дочь, — горестным шепотком сообщил художник. — Она говорит, что мне давно нужно сменить фамилию и зваться Мюнхгаузеном. Никакого почтения к родителю! Так вы его отпустите со мной?

— Ну конечно, — рассмеялась Элль.


Они проболтали еще часа два. Гроза давно прошла, на улице ярко светило солнце, но художник не торопился уезжать. Он сыпал историями, которые происходили с ним во время путешествий по разным странам, в которых он успел побывать. Оказалось, что его вторая профессия — натуралистическая фотография. Он присоединялся к археологическим, геологическим и прочим экспедициям, в его арсенале было пребывание в сельве Амазонки и кругосветное плавание вместе с Кусто.

Рассказчиком он был замечательным и байки свои преподносил иной раз с такими подробностями, что волей-неволей призадумаешься: а не права ли была его дочь, советуя отцу сменить фамилию?

Элль слушала его и размышляла, почему к мужу притягивает людей, даже столь далеких от музыки. Казалось бы, круг его знакомых и друзей должен состоять из исполнителей и коллег композиторов, но, если взять хотя бы того же Луазо… Как ни странно, общение Джереми с музыкантами ограничивалось только деловыми контактами — он вообще предпочитал работать в одиночку, что совсем не увязывалось с потрясающей коммуникабельностью мужа. Мысль мелькнула и исчезла, растаяла, словно мираж в пустыне.