— Вы уже поговорили? — спросила она, удивленно глядя на нее.

С трудом поборов смех, Элль поспешно расплатилась и едва ли не бегом выскочила на улицу, где ее одолел новый приступ смеха. Элль, ты ведешь себя глупо, уговаривала она себя, прекрати смеяться. Она успокоилась не сразу: пришлось постоять, держась за шероховатые камни кладки внешней стены. Наконец смех прошел. Элль вытерла выступившие слезы и с облегчением перевела дух.

И тут же отметила, что настроение у нее лучше не бывает. Тихо напевая веселый мотивчик, она пошла к дому Мари.


Вокруг заводи густо росли ивы, отгораживая ее от нескромного постороннего взгляда. Вода была прозрачной, как слеза, и на разноцветной гальке, которая устилала дно, плясало солнце. Плотная живая изгородь ивняка имела две прорехи: в одном месте гибкие ветви раздвигал серой грудью низкий каменный уступ — последняя ступенька водопада, в другом — между двумя соседними ивами была узкая, почти незаметная щель, и ветви, перегораживающие ее, клонились не к воде, а к мелким, окатанным водою камешкам маленького пляжа. Впрочем, величины этого пляжа вполне хватало на двоих…

В стороне располагались пастбища, и иногда до заводи доносилось отдаленное мычание коров. Покой заводи нарушала лишь одинокая трясогузка, деловито снующая у воды, и пара лягушек, греющих зеленые спины подсолнечными лучами. Трясогузка ловила мальков на мелководье, а они дружной стайкой порскали в сторону, когда на дно ложилась тень птицы. Трясогузка совсем не боялась людей, каждый день приходящих к заводи. При их появлении она даже не пыталась улететь, а только отбегала в сторону и продолжала заниматься своими насущными делами, изредка поглядывая на них черными бусинками глаз. Так, на всякий случай.

Им нравилось здесь заниматься любовью. И если первые два дня их взаимное желание гасило опасение чьего-либо вмешательства, то на третий день страхи растворились бесследно. Купальными костюмами им служила собственная кожа, и в уединении, которое подарила им заводь, они чувствовали себя, словно Адам и Ева, познавшие первородный грех, но не изгнанные из рая…

Элль, застонав, выгнулась в руках Джереми. Он крепко держал ее за ягодицы, а она обнимала ногами его тело. Она уже чувствовала приближение оргазма.

— Сильнее… Сильнее… Ох…

И вдруг Джереми напрягся. Это было не то напряжение, с которым он изливал в нее поток семени. Совсем другое — злое, чужое. Оно ударило Элль грубо и безжалостно. Низвергнутая с высот блаженства и оглушенная столь жесткой переменой, она не сразу пришла в себя и, продираясь сквозь туман, заполонивший мысли, спросила:

— Что… случилось?

А муж превратился в изваяние, его спина под ее ладонями одеревенела.

— Что случилось? — повторила она, соображая уже более ясно, но по-прежнему не ведая о причинах, вызвавших ярость Джереми. А он был именно разъярен — в этом она не сомневалась.

— За нами подглядывают, — ледяным голосом ответил муж.

— Что?!

Ее бросило в жар, и она рассвирепела не меньше, чем Джереми.

— Кто?

— Не знаю, — сказал Джереми. — Кто-то. Он один. Он помог ей подняться. Элль не спешила хватать одежду и прикрывать наготу: если кто и подглядывал, то уже видел более чем достаточно. Она спокойно подошла к лежащей на галечнике одежде, взяла рубаху и надела ее. Полы рубахи доходили до середины бедер, и она решила, что такой импровизированной туники ей вполне хватит.

— Где ты его заметил? — спросила она, оглядываясь на заросли.

— Кинь мне брюки, — попросил Джереми.

Джинсы она бросать ему не стала, подняла их и принесла.

— Он там, — махнул Джереми на водопад и принял у нее джинсы. — Наверху. Выглянул и спрятался.

— Кто это был?

— Я не понял…

— Может, он уже убежал?

— А вот я сейчас это проверю, — сказал Джереми, застегивая пуговицы.

— Я с тобой. — Она обшаривала взглядом уступы водопада в поисках обидчика. — Где ты его заметил? На самом верху?

— Нет. Ниже. — Муж затянул ремень. — Пошли.

Элль заметила, что кусты, растущие по левую сторону второго из четырех уступов водопада, если считать начиная снизу от воды, вдруг зашевелились.

— Стой, — сказала она. — Он все еще там.

Джереми непроизвольно вскинулся, обратившись к шевелящемуся кусту. И, словно отвечая на их молчаливую просьбу совершить очевидную глупость и показаться, непрошеный гость поднял голову над кустами — не осторожно раздвинул ветви, заглядывая сквозь них, а показался во всей красе до плеч, покрытых выцветшей до белизны тканью. Они сразу же узнали его — еще бы не узнать!

— Маню! — рявкнул Джереми.

Голова тотчас пропала.

Джереми опустился на галечник, схватил пригоршню камней и запустил ими в воду. Он от души выругался.

Элль растерянно смотрела на кусты. Теперь уж Маню точно убежал; наверное, понесся сломя голову. Долго ли он следил за ними? И первый ли раз? Она не знала, что и подумать.

— Проклятье? — произнес Джереми. Он никак не мог успокоиться. Пожалуй, Элль впервые увидела мужа введенным из равновесия, а у нее злость как-то сразу утихла, даже неприятного осадка не осталось.

Она присела рядом с Джереми и тронула его за руку.

— Не кипятись. Он же как ребенок — не понимает, что можно, что нельзя. Подумаешь, подсмотрел, — успокаивала она мужа.

Злиться она и в самом деле перестала, но до полного спокойствия было еще очень далеко.

Джереми с мрачным выражением продолжал швырять в воду гальку, правда, уже не горстями. Он нащупывал камешек покрупнее и, сильно размахнувшись, бросал его в водопад.

Мало-помалу на его лице появилась усмешка.

— Не привык я быть звездой эротического кинематографа, — сказал он сквозь зубы. — Чувство сначала было — будто кипятком ошпарили. Вот дурень…

— Ты о ком?

— О себе. И о нем тоже. — Джереми кивнул на кусты, служившие Маню прикрытием. — Интересно, давно ли его посетила оригинальная мысль избрать проклятые кусты зрительской ложей? Может, он видит не первую серию… Тьфу, ты черт!

— Успокойся. Он же не папарацци.

— Да я уже успокоился, — сказал Джереми, продолжая методично кидать камни.

— Тогда перестань бросаться камнями, — попросила Элль, — раз уж ты и правду успокоился.

— Хорошо, — вздохнул Джереми и оставил гальку в покое.

Она притянула его голову к себе и заставила мужа лечь, положив голову ей на колени. Элль гладила его волосы, приговаривая:

— Ну вот… Все уже хорошо…

Джереми прищурился и посмотрел на нее снизу вверх сквозь ресницы.

— Да нет, раньше он этого не делал, — сообщил он. — Он и в первый раз выпрыгнул из-за куста чуть ли не по пояс, только я был не в том состоянии…

Элль, не отвечая, продолжала гладить мужа по голове.

— Погоди-ка. — Джереми остановил ее руку и приподнялся. — А ведь это он!

— Что — он? — не поняла Элль.

Джереми сел, скрестив ноги по-турецки, и уперся локтями в колени.

— Это он положил букет на подоконник. Это он принес цветы.

— Джереми, какая чушь! — возразила она. Маню в роли пылкого влюбленного, тайно под покровом ночи приносящего цветы, — сама мысль показалась ей нелепой.

— Это Маню, — убежденно сказал муж.

— Почему ты так решил?

Джереми потыкал сжатым кулаком гальку.

— Сейчас…

Он наморщил лоб, лицо его стало сосредоточенным,

— Понимаешь, — сказал он, прищурившись на воду, — у него гораздо больше ума, чем кажется с виду. Он плохо говорит, и это запутывает. Он не смог бы играть, будь у него мало мозгов, — просто не смог бы, я это знаю. Вот… — Он приложил палец к губам — характерный для Джереми жест, когда он задумывался над сложной проблемой, требующей сиюминутного решения. — Ты с ним танцевала весь вечер, и он смотрел на тебя, как на ангела, спустившегося с небес лично к нему. Цветы дарят женщинам… А с какого возраста мальчишка начинает соображать, как сделать приятное даме? Господи, в любой мыльной опере букетами просто швыряются напропалую! Достаточно посмотреть телевизор, чтобы понять, как должны поступать джентльмены по отношению к леди, если своего ума не хватает. Элль, да он влюблен в тебя по уши! Бог мой, вот это соперник! — И Джереми расхохотался. Впрочем, совершенно беззлобно.

Элль внимательно выслушала сбивчивую тираду мужа. Хотя его пространные и довольно-таки сомнительные аргументы не до конца убедили ее, но в них было зерно истины, и она все больше чувствовала, что Джереми прав.

— Не знаю. — Все-таки она сомневалась. — Твои доводы выглядят не очень убедительно. Может быть, все-таки это не Маню? Я бы согласилась с тобой, если бы он подарил мне свой игрушечный автомобильчик. Но цветы?

— А кто? Фармацевт? Неужели ты думаешь, что я говорил о нем серьезно? — спросил Джереми. — Элль, это же смешно! Какой из него Дон Жуан! Не хочу над ним смеяться, но было замечено, что при виде меня поэт Луи резко теряет в объеме. Так сказать, не выдерживает моих габаритов: слишком у нас разные весовые категории. Ты улыбаешься?… Фермеры? Элль, я знаю фермеров — они чересчур серьезны для букетиков. У них на уме, во-первых, коровы; во-вторых, коровы; в-третьих, коровы, — весь остальной мир прилагается к коровьим рогам как дополнение. Ты подумай сама — все складывается один к одному: целую вечеринку ты посвящаешь малому, чтобы я мог попользоваться его аккордеоном, утром появляются цветы, а потом мы замечаем Маню, занятого — чем? Он шпионит за нами и получает удовольствие от наблюдаемых картин. Хотя нет, не так… — поправился он. — Мне все же кажется, что он не следил за нами специально — он изволил любоваться вами, мадам! Издали. И возможно, неожиданно для себя застал нас в самый что ни на есть интимный момент. Может, он этого и не ожидал… Повторяю: я уверен, он гораздо сообразительней, чем мы думаем.