А потом появилась Римма, которая уехала так же, как и отец, и, наверное, туда же, куда и он. И Маню стал ждать, что отец не просто приедет — он обязательно приедет вместе с Риммой. Отец снова будет дома,

Римма будет играть с Маню, и все будет очень хорошо…

Элль была лучше Риммы. Она была доброй. Тот, другой, — он был совсем не отец, хотя такой же большой и высокий. Он, наверное, притворился отцом, но Маню ему не поверил. А Элль была доброй. Римма не была такой: она дразнила Маню, била его… Но она играла с ним, и, когда она играла с ним, Маню забывал про то, что она дразнила и била его. Элль разрешила ему себя трогать, как это делала Римма, и Маню понял, что она тоже будет играть с ним, уводить далеко в горы и там играть с ним. Но она не будет его бить и дразнить… Она будет с ним играть… Кюре сказал, что Маню играть нельзя, что это плохо — ему Бог сказал, что Римма играла с Маню. Маню верил в Бога, но играть — это было так хорошо… Маню решил, что он сможет спрятаться от Бога. Он спрячется, и Бог ничего не узнает.

Элль рассердилась на Маню и не разрешила ему смотреть, как она и тот, другой, играют. Римма тоже сердилась, а потом захотела играть с Маню — увидела, когда он шел за ней, и позвала. Элль тоже увидела и позвала. А потом рассердилась снова и сказала, что играть не будет. Тогда рассердился Маню — он очень хотел играть. А потом Элль сделала ему очень больно, а что было дальше, он не помнил. Он помнил, что вдруг увидел Элль, которая лежит с закрытыми глазами, и очень испугался. И спрятал Элль в пещеру за водопадом, про которую никто, кроме него, не знал. Он очень обрадовался, когда Элль открыла глаза. Она его боялась и очень сердилась — ведь он ей сделал плохо, хотя не знал, что именно, но Маню ей пообещал, что больше не будет так делать, и Элль снова стала доброй.

Она попросила принести еду, одежду и… Маню не мог в мыслях произнести словосочетание, которому она его обучила, поэтому громко сказал вслух:

— Жеские плокладки… — пошевелил губами и повторил: — Жен-скии пло-клад-ки… — И остался доволен, что запомнил так хорошо.

Он ничего не смог принести Элль и не успел зайти в аптеку: мать пришла вместе с другим, разбудила его, отняла хлеб и мясо, которые он взял на кухне, и одежду, которую он взял со стула в комнате наверху, и посадила его в чулан. Они, мать и другой, хотели узнать, где Элль, но Маню ничего не сказал: он знал, что если скажет, то Элль уедет и некому будет с ним играть.

Утром Маню убежал и… толкнул другого, который погнался за ним, так, чтобы он упал. Нельзя было толкать его. Нельзя… Но зачем он побежал вдогонку? Зачем? Отнять у Маню Элль… И Маню толкнул его. Он не хотел толкать, но толкнул. А потом понял, что сделал очень и очень плохо — гораздо хуже, чем утащить банку варенья из погреба, — и не знал, что ему делать дальше. Он решил принести другого в пещеру к Элль и спросить ее…


Устав от мыслей и переживаний, Маню уснул сразу же после заката и проснулся, когда до рассвета оставалось не больше часа. Он широко зевнул, потянулся и, спрыгнув с камня, пошел в селение. Он был страшно голоден, но спокоен и умиротворен. Он знал, что его будут сильно ругать, и внутренне был готов выдержать не только ругань, но и трепку. Он знал, что провинился, и приготовился к наказанию. Это его не волновало, потому что он знал самое главное: Элль никогда не будет с ним играть. Откуда к нему пришло такое знание, он не ведал, да и не задумывался над этим: знал — и все. Он знал, что Элль все равно уедет с другим. И что она добрая… И что другой ей очень нужен…

Он расскажет и покажет, где они оба. Маню тоже хороший и не злой. Он больше не будет делать плохо.

13

К концу второй бессонной ночи Элль нашла в себе силы решить основную проблему выживания для себя и Джереми. Он приходил в себя несколько раз, но ясным его сознание было лишь однажды, когда он назвал ее по имени, — она прочла имя по его губам, потому что в шуме воды его слабый голос не был слышен, — и попробовал подняться. И сразу же потерял сознание. В остальных случаях Джереми ненадолго открывал мутные от боли глаза и смотрел ими в потолок тоннеля, беззвучно шевеля губами. Элль поила его с ладони, а ночью, когда стала холодно, легла рядом с ним, пытаясь согреть своим теплом. Заснуть она не могла: она слушала дыхание и биение сердца мужа и боялась, что если она заснет, то дыхание его прервется, а сердце перестанет биться. Во вторую ночь ей не было холодно — она буквально исходила жаром и радовалась этому.

Помощь не пришла ни днем ни ночью. Когда она может прийти, оставалось неизвестным. К утру дыхание Джереми стало слабеть, он уже не приходил в себя. Элль была спокойна, как камень, окружающий их со всех сторон, и ждала рассвета. Она не думала ни о Маню, ни о селении — вообще ни о ком — и терпеливо ожидала, когда свет утра наберет достаточно силы, чтобы разогнать сумрак под потоком водопада. К утру ее лицо было таким же спокойным и бледным, как и у Джереми, который лежал без чувств, но бледность ее была иной — казалось, что лицо Элль слабо светится в полумраке тоннеля.

Она разделась до трусиков и прикрыла Джереми остатками рубашки и влажными джинсами; сняла носки и кроссовки. Поцеловала прохладный лоб мужа и пошла к потоку. Водопад встретил ее пригоршней обжигающе холодных брызг, но она даже не вздрогнула. Элль села на край скалы, свесив босые ноги в пустоту. Она посидела на краю с минуту, потом легла на живот и принялась ощупывать камень пальцами ног. И сразу нашла трещину, а затем другую. И начала спускаться вниз.

Скала оказалась совсем не такой гладкой, как выглядела сверху. Монолит камня рассекало множество поперечных и продольных трещин разной глубины; скала была неровной, со множеством выступов, за которые можно было уцепиться рукой. Элль не смотрела вниз — никто даже под страхом смерти не заставил бы ее взглянуть вниз, потому что единственный взгляд вниз был гибельным для нее и Джереми. Она не могла рисковать и нащупывала глубокие трещины, в которые помещалась половина ее ступни, и уступы, с которых не соскальзывали пальцы. Боковая сторона потока водопада служила ей ориентиром, показывающим, куда она движется, но Элль старалась не смотреть на быстро летящую воду: от такой скорости у нее начинала кружиться голова, и приходилось останавливаться, пережидая, когда пройдет головокружение. Она спускалась очень медленно и понятия не имела, сколько ей осталось до подножия.

Выбранная ею пара почти параллельных трещин закончилась неожиданно. Элль остановилась и осторожно повернула голову, прижавшись щекой к мокрой скале, в поиске дальнейшего пути. Слева было два уступа и узенький карниз, хватавший разве что для большого пальца ноги. А вот справа, совсем близко к стремительной воде, в скале зияла глубокая трещина. Дальше Элль не видела. Она решила двигаться в сторону трещины и медленно потянулась рукой в ее направлении. Трещина находилась ниже сантиметров на десять и выглядела очень удобной, но пальцы руки не доставали до нее каких-нибудь сантиметра полтора. Элль еще раз взглянула в сторону выступов, оценивая их. Нет, слишком гладкие, а с карниза нога сорвется неминуемо — необходимо дотянуться до трещины. Есть ли там опора для ног? Собственное плечо мешало ей взглянуть немного ниже, а оторвать тело, прижавшееся к камню, Элль не решалась.

Трещина выглядела все более и более соблазнительной, Элль все больше и больше казалось, что это именно тот спуск со скалы, которым пользуется Маню, — просто руки у него длиннее, и дотянуться до трещины для него не представляет труда, а следовательно, там обязательно должна быть опора для ног. Она решилась: протянула руку к трещине и резко бросила тело вправо.

Элль повисла на обеих руках, зацепившись за край трещины, и заскребла ногами по скале, ища для них опору. Но скала под ней была гладкой, кроме одной-единственной выщерблины, за которую она зацепилась правой ногой. Левая повисла в воздухе. Надо было срочно покинуть обманчивое место. Укрепившись, насколько это было возможно, она с предельной предусмотрительностью осмотрелась вокруг. И похолодела: в пределах досягаемости не оказалось даже единой мало-мальски приемлемой зацепки. Она ощупывала скалу слева и справа, не веря глазам, но тщетно. Ничего. Сплошной ровный камень с трещинами, в которые нельзя просунуть даже палец. Вернуться обратно она не могла: те десять сантиметров вверх по вертикали, которые отделяли ее от пути назад, на поверку оказались длиннее многих сотен тысяч миль…


Она не знала, сколько висит на скале, и не знала, висит ли вообще: она потеряла не только ощущение времени, но и ощущение самое себя. Перед ее глазами кто-то невидимый отдергивал черную шторку, и серый камень скалы сменялся квартирой Адели, и она и Адель сидели за чашкой кофе, обсуждая очередную выходку Мишеля, потом сразу же, без перерыва, она оказывалась в собственном доме за завтраком, и мать почему-то прятала журнал, который читала, у себя на коленях и отказывалась показывать его Элль, говоря: «Это об одном композиторе.

Тебе будет совсем неинтересно». Элль убеждала ее в обратном, но мать стояла на своем и продолжала прятать журнал… И снова серый камень перед глазами и затухающая удивленная мысль: «Почему я не разжимаю рук?» Но она не могла разжать их, потому что не знала, есть ли у нее тело…

…Они с Джереми плыли на яхте, принадлежавшей им. Элль лежала на баке, загорая и недоумевая, — ведь Джереми не любит моря. Муж стоял у штурвала. Она подняла руку и помахала ему. Он взмахнул в ответ и окликнул ее. Ветер был в ее сторону, и голос Джереми прозвучал приглушенно и странно, словно был не его…

…Белый, вздувшийся горбом под напором ветра парус яхты внезапно пропал, растворившись миражом, и сквозь белоснежную парусину просочился серый мокрый камень. Но голос Джереми, странный и чужой, продолжал ее звать, слабо пробиваясь сквозь гул, в котором она висела…