С подобными типами шутки плохи.

Как гангстер Домино был бы неотразим.

Вот несчастье, я все еще думаю о коте! И не о его вероломстве, а о его необычайной привлекательности. Я не сержусь на него ни капельки.

В голове моей медленно проплыли обрывки темы к «Крестному отцу» (па-ра-ра-ра-па-ра-ра-ра-па-ру-ра, музыка Нино Роты), и абсолютно расслабившись, я откинулась на спинку дивана. Теперь неожиданный гангстерский захват выглядел глупо. Это понял и сам мафиози. И чуть разжав пальцы, сказал:

– Недоразумение разрешается просто.

– Не сомневаюсь.

– Сейчас мы позвоним нашему клиенту, и он, надеюсь, моментально снимет возникшие у нас подозрения.

– Это лучший выход, поверьте, – я была сама кротость.

– Так я звоню господину Косулину?

– Звоните, звоните.

На до сих пор вполне однозначном лице босса авторемонтной мафии отразилась нешуточная борьба чувств.

– Господин Косулин непростой человек…

– Я в курсе.

– То есть я знаю его как господина Косулина. Возможно, у него есть другое имя. И даже наверняка…

Что-то похожее я уже слышала. И не слишком-то взволновалась. Не буду волноваться и сейчас. Домино не желает мне зла, у меня была масса поводов в этом убедиться. Просто нужно доверять нежно-абрикосовому созданию: доверять, несмотря ни на что. Положиться на него. А у того, кто думает иначе, могут возникнуть серьезные неприятности. И расцарапанное лицо – самое маленькое из зол.

– Однажды я слышал историю про господина Косулина. Какой-то тип… Кажется, гардеробщик в театре, вытащил у него из кармана янтарные четки. Так этого гардеробщика через три дня нашли на городской свалке с проломленным черепом.

– Удивительно, но я тоже знаю эту историю. Только вместо гардеробщика там фигурировал швейцар, а вместо янтарных четок – перламутровые. И нашли его не на городской свалке, а…

– А? – Мафиози даже подался вперед, чтобы лучше расслышать мою версию.

– А в окрестностях яхт-клуба на Крестовском. В сарае, где хранятся лодки.

Сам Домино не придумал бы истории заковыристей!..

– Но голова-то была проломлена? – поинтересовался старик.

– Еще как проломлена!..

Мой мучитель недоверчиво хмыкнул, за ним хмыкнула и я, а потом мы, не сговариваясь, расхохотались.

– А ведь четки – не машина, – сквозь смех произнес он.

– Не машина, точно, – сквозь смех произнесла я.

– Если бы у него угнали машину… Это был бы конец света. Для того, кто угнал.

– Наверное. – Мне потребовались нечеловеческие усилия, чтобы удержать улыбку на губах. А она так и норовила сбежать, как школьник с последнего урока, – моя улыбка.

Он отпустил меня внезапно. Еще более внезапно, чем схватил за плечо пять минут назад. Будь я прежней (той, которая была знакома мне до последней пломбы во рту) – или будущей (той, которую я не знала совершенно), я бросилась бы к выходу, включив третью космическую скорость. Но я была настоящей и слепо верила голому коту, запертому у меня в квартире на Петроградке. Я была настоящей – потому и осталась сидеть на диване.

Вместо меня встал старик. Он прошелся по комнате, остановился возле двери и повернулся ко мне, скрестив руки на груди.

– Ты ведь угнала этот джип, так? – спросил он. Я молчала.

– Можешь не отвечать. Ты угнала его.

На что похожи мои мысли? На сухие горошины. На сухой виноград, а попросту – изюм. На раскатившиеся бусины четок – то ли янтарных, то ли перламутровых: насчет владельца Х-пятого и клиента «Красных рыбок» по совместительству – мне сказали правду, тут двух мнений быть не может. Разночтения начнутся, когда встанет вопрос о сумме. Вдруг случится чудо и они не позвонят владельцу, а, как самые последние шакалы, потребуют у меня денег – за молчание. И это не худший вариант. Совсем не худший… И как бы дело и впрямь не закончилось лодочным сараем. Или городской свалкой.

– Зачем же ты приехала сюда?

Это слишком невероятно, чтобы быть просто совпадением. Дело не в бэхе и ее хозяине. Дело в самих «Красных рыбках». Я приехала сюда… потому что не могла не приехать. Но рассказывать про кота и про то, как я узнала об этом чертовом автосервисе… и о непреодолимом влечении к тачкам… и еще о том… Да мало ли о чем можно было рассказать! Но не этим шакалам.

Не этим.

– Ты ведь приехала сюда не просто так?

– А что это вы мне «тыкаете»? -

нет, определенно, я (настоящая) нравлюсь себе все больше и больше. Ни один корректор, ни один изобретатель запонок не мог бы похвалиться таким самообладанием.

– Потому что тебя зовут Элина. И что-то там еще, не такое существенное. Я прав?

Я ожидала чего угодно, но только не этого.

Офигеть, подумала Элина.

Пресвятая Богородица, подумала блаженная Августа.

Perder el juicio9, подумала Магдалена, блистательная, как колумбийская река с одноименным названием.

Надо же, херня какая, подумала Флоранс, цветочек Флоранс.

Кыш отсюда, овцы!..

– Несущественное, вы правы. Лучше вам звать меня Ёлкой.

Старик (глава мафиозного клана, гангстер, бутлегер) смотрит на меня как на только что обретенное сокровище. И в этом взгляде слишком много личного, давно прожитого, но не пережитого.

– Ёлка. Ему бы понравилось.

– Кому?

– Твоему отцу.

Я не совсем понимаю, о чем говорит мне старик, и искренне надеюсь, что осмысление придет потом.

– Вы знали моего отца?

– Он был моим лучшим другом.

– А мою мать? Вы и ее знали?

– Она была настоящей сукой. Ничего, что я так говорю о ней?

– Ничего.

– Она, конечно, жива…

– Жива, что ей сделается.

– И ты на нее не похожа.

– Не похожа, нет.

Я не похожа на мусика ни в одной черте, какое счастье!

– Когда ты пришла сюда… Я сразу понял, что это ты. Потому что ты – вылитый он.

– Отец?

–Да.

– У меня нет ни одной его фотографии. Хотя я живу в его квартире.

– Я знаю.

– Зато я не знаю вас.

– Я все расскажу тебе… Позже. Я все объясню. И ты объяснишь мне, как попала сюда. И почему. А теперь скажи… Просто скажи. Ты ведь угнала эту тачку?

Шершавый язык Домино касается моего уха, и в самой сердцевине ушной раковины набухает жемчужина, ощутимо пахнущая изюмом: «мау!» – давай, лапуля, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь…

– Она мне очень понравилась. Очень. Я не смогла устоять. Такое бывает?

– Ты еще больше похожа на отца, чем я думал… Та штука… Та связка, которую ты положила в карман… Когда-то она принадлежала ему. Твоему отцу. Он сам выточил каждый ключ на ней. Он был талантливый…

– Фартовый? – переспрашиваю я. Осмысление приходит даже раньше, чем я думала.

– Фартовый – самое верное слово, Ёлка. Меня, кстати, зовут Борис Иванович. Но можешь звать меня старина Боб.

– Так звал вас отец?

– Да.

– А машина? Что будет с ней?

– Мне кажется, ты заслуживаешь такой ласточки, – улыбается старина Боб.

– Такого красавца, – уточняю я.

***

…Мы отлично ладим со стариной Бобом, но в гости ко мне, на Петроградку, его и калачом не заманишь. Слишком много печальных воспоминаний, говорит он. Он бы и рад приехать, познакомиться с легендарным, нежно-абрикосовым котом, но слишком много печальных воспоминаний. Мне кажется, он просто боится Домино, ведь Домино – личность почти мифологическая. Такая же мифологическая, как и мой отец.

Чего боится старина Боб?

Того же, чего боюсь я в отношении отца.

Что они оба – и кот, и умерший человек – могут хоть в чем-то не соответствовать мифу.

Я люблю байки старины Боба об отце. В них отец предстает лучшим автомобильным вором всего Северо-Запада и примкнувшей к нему Скандинавии. И – возможно – Польши и Чехии. И – возможно – Германии и Бенилюкса. Сказать об отце, что он был просто автомобильным вором, пусть и лучшим, – значит не сказать ничего. Он был зачарованным автомобильным вором – ни одной тачки он не угнал без любви. Без мгновенно вспыхнувшей и почти неконтролируемой страсти. Отец видел объекты вожделения насквозь, до самого последнего болта, – так же, как вижу их я. «Видеть насквозь» – наша семейная черта. Фамильная. «Видеть насквозь» – означает видеть слабые места, которые, по мнению дурачков-хозяев, являются самыми сильными. Одного взгляда на машину отцу было достаточно, чтобы понять, что за сигнализация на ней стоит и как ее вывести из строя.

Достаточно и мне.

Что-то было и в самом отце – это что-то позволяло ему уводить железных коняшек чуть ли не из стойла. Из-под носа дурачков-хозяев. И дурачки догадывались о постигшем их несчастье последними.

Есть это «что-то» и во мне.

Отцу нравились только самые лучшие и почти недоступные тачки. Эпопеи с «Мерседесом» одного генерального консула и «Ягуаром» одного очень крупного чиновника из правительства города особенно впечатляют.

Сколько машин мой отец лишил невинности, прежде чем погиб?

Сотню, не меньше.

Мне до этого результата еще далеко.

О гибели отца, случившейся восемь лет назад, старина Боб рассказывает с неизменным выражением досады на лице. Мол-де в последние годы (особенно после того, как он узнал, что у него – где-то там, вне поля его видимости, – растет дочь) с отцом начали происходить странные вещи. Он был готов бросить свое ремесло, говорит старина Боб, перестал считать его достойным и даже выражался в том духе, что оно аморально.

– А вы? – спрашиваю я. – Что вы ему отвечали?

– Что оно не более аморально, чем любое искусство. Искусство и должно быть вне морали, иначе оно не сможет задеть человека так сильно. Удивить. Поразить в самое сердце. Задеть никогда не звучавшие струны души.

Даже Домино с его нежно-абрикосовой философией не выразился бы сильнее.

Я полностью солидарна со стариной Бобом.