– Я слышала, вы и своих солистов запугиваете, – с укоризной выговорила Флора.

– Отменили запись? – спросила Наташа.

– Я поднял всех пораньше, чтобы успеть до жары.

Приобретя дом, Раннальдини в нем завел железный порядок. Блестящий кулинар, частенько воскресные обеды он готовил сам, так же искусно, как и дирижировал. Он мог колдовать одновременно над пятью кастрюлями, все смешивая, пробуя и гоняя Китти, как прислугу. Но сегодня, поскольку обед уже был готов, он умышленно заставил всех ждать, отправив Китти за спиртным для него и проверяя конспект из посланий почты, факса и телефонных сообщений. Находя ошибки, он ворчал, как Таблетка, лежащая у его ног.

Он обратил внимание на сообщение видного композитора, что концерт в «Альберт-холле», с которого сбежала Флора, был самым удивительным событием в музыкальной жизни.

– Жаль, что ты его недослушала, – протянул Раннальдини письмо.

– Надо полагать, старый подхалим хочет всучить вам очередную симфонию, – ничуть не раскаиваясь, возразила Флора. – А вообще-то я думала, что Дон Жуан очень застенчив. И если не нравится Штраус, мне его слушать ради Раннальдини? Вы можете продолжать репетировать это сентиментальное произведение, но все равно ничего не получится. Я думаю, для Штрауса действительно наступило бы время «Четырех последних песен», знай он, что Гермиона будет их исполнять. Голос моей мамы намного прекрасней, чем чириканье этой канарейки.

В ужасе оттого, что Раннальдини терпит эти насмешки, Китти, не глядя, готовила майонез.

– Исключительней голоса нет, – холодно сказал Раннальдини.

– Да ведь дело-то в страсти и искренности. А у Гермионы нет души.

Под рыжей челкой зеленые глаза Флоры, удивительным образом совместившие и коричневые Джорджии, и лазурь Гая, наполнились презрением и отвагой.

«Я должен заполучить эту девочку в постель», – думал Раннальдини.

– Мы так и не дождемся обеда? – раздраженно бросил он Китти.

А когда та поставила блюдо с розовой морской форелью и соусник с желтым майонезом, Раннальдини заметил, что это, должно быть, зеленый соус. Салат из зелени, включавший крошечные кормовые бобы и молодую картошку, он не удостоил комментариев и только отверг бутылку «Мюскадета», отправив ее в ужасное подземелье за «Санкерром».

– Почему бы вам самому немного не размяться и не сходить за выпивкой? – сказала Флора, разворачивая зеленую салфетку. – С какой стати Китти должна носиться, как бармен в «Счастливом часе»?

Но Раннальдини, как обычно, изучал кроссворд в «Таймсе», заполняя его так же легко, как паспортный формуляр.

– «Кто, подобно черному лебедю, в предчувствии смерти поет безмятежную песню?»– спросил он у собравшейся компании. – Надо полагать, вы, болваны, не знаете.

– Святая Сесилия, – сказала Флора, принимая от Китти тарелку с морской форелью. – Вкуснятина, и как красиво.

– Правильно, – объявил Раннальдини. – В отличие от моих детей ты читаешь книги.

– Я все сдаю на «отлично».

Наташа продолжала изучать школьную фотографию.

– А Маркус Кемпбелл-Блэк – красавчик. Флора, у тебя с ним ничего еще не было?

– Слишком робок. Может, заняться его папашей?

– Руперта Кемпбелл-Блэка мы выбрали мужчиной, который лишит нас девственности, – сказала Наташа. – Но ты, папочка, был вторым, – торопливо добавила она.

Раннальдини овладело отвратительное настроение. Хотя блюдо было изысканным, он сильно его наперчил и покрыл пинтой соуса «Табаско», прежде чем попробовать. Съев кусочек, стал рычать на Китти, что рыба умерла естественной смертью, и бросил свою порцию Таблетке, которая, мгновенно ее проглотив и распробовав перец и соус, испустила вопль.

– Эта морская форель само совершенство, – запротестовала Флора. – Вы же задержали обед. К счастью, рыба не так стара и жестка, как здесь некоторые люди. Но собаке это чертовски вредно.

Все проигнорировав, Раннальдини заговорил с Вольфи по-немецки. Китти на протяжении обеда молчала, как статист на сцене, не желающий отвлекать внимание, обращенное на говорящего актера. Но последовал еще один взрыв Раннальдини, обнаружившего бутылку «Бри» в холодильнике.

– Раннальдини, я виновата, – забормотала Китти, – но на такой жаре она могла взорваться.

– И не беда, – вступилась за Китти Флора, – если бы бутылка гавкнула на него так, как любит орать он.

В наступившей затем тишине Наташа, Вольфи и Китти уставились в свои тарелки, разрисованные цветками плюща, и затряслись.

Раннальдини, посмотрев на Флору, рассмеялся.

– Наташе после обеда надо поупражняться. А у Вольфи домашнее задание. Я же покажу Флоре дом.

Пригибаясь, чтобы не удариться седой головой о низкие потолки, Раннальдини увлек Флору за собой по бесконечным коридорам и комнатам, обшитым темными панелями. Иногда в полумраке скалились белые или желтоватые зубы громоздких пианино. Раннальдини показывал древние ковры, триптихи времен Тюдоров и фамильные портреты. Большой холл был украшен красно-золотыми фресками, изображающими трубачей, арфистов и скрипачей, а перед огромным органом помещался бюст самого Раннальдини.

– Здесь что-то не так, – лукаво сказала Флора. – Разве ваше место не за органом?

Проигнорировав это, Раннальдини увлек ее вверх по каменной лестнице. Там сквозь витраж с изображением Святой Сесилии солнечный свет проливался еще на один орган.

– «Появится Сесилия и благословит всех музыкантов», – пробормотала Флора. – Барн Джонс?

– Копия, – ответил Раннальдини. – Оригинал в Оксфорде.

Поднявшись на чердак и перешагнув через крылья ангелов и разбитые чаши монахов, Раннальдини показал канат, опускающийся вниз через паз в толстой каменной стене.

– Что это? – спросила Флора.

– Канат колокола наказаний, – нежно сказал Раннальдини. – Аббат звонил в него из своего кабинета каждую пятницу после вечерни, призывая монахов вернуться в кельи и заняться самоистязанием на протяжении miserjcordia. Это продолжалось до тех пор, пока не появился отец Доминик и не привязал канат, положив традиции конец.

– Какой толстый, – Флора дотронулась до него с содроганием.

В окне она видела долину, белую от свечек каштанов, и зеленые поля, пересеченные полосками лютиковых посевов и усеянные рыже-белыми коровами, – все, что могла видеть и средневековая мадонна. На чердаке было очень холодно и слышалось, как в отдаленной комнате Наташа сердито отбарабанивала «Ноктюрн» Шопена.

– Я думаю, вы используете колокол наказаний для Китти, – вырвалось у Флоры.

– Только когда она этого заслуживает, – сердито проговорил Раннальдини.

Флора задрожала, но вовсе не от страха:

– Мама говорит, что Китти боится привидений.

– Малый из Парадайза, – с нежностью пробормотал Раннальдини. – Онбыл очень красивым мальчиком, новичок здесь. Очаровательный и далеко не уверенный в своем призвании. Влюбившись в местную девушку, он решил покинуть орден. Их поймали вместе. В мальчика был влюблен аббат; обезумев от ревности, он бросил его в подземелье, предварительно приказав высечь. Сам же звонил и звонил в колокол наказаний, пока взбунтовавшиеся монахи не забили юношу до смерти. Многие уверяют, что по ночам слышат всхлипывания.

Лицо Раннальдини было загадочным, но в его глубоком голосе трепетало волнение.

– Это ужасно, – крайне возмутилась Флора.

– И, вероятно, апокрифично, – заметил Раннальдини, рассеянно рассматривая разбитого херувима и размышляя о том, как бы его отреставрировать. – В печных трубах завывает ветер. И именно эти звуки слышат люди. Пойдем, поиграем в теннис.

Страсть Раннальдини к Флоре прошла суровую проверку на теннисном корте. Не сознавая, какую честь он оказал, взяв ее партнершей, Флора каждый раз буквально приседала от хохота, когда Вольфи и Наташа, сильные игроки, подавали мяч ей. Она и Раннальдини провели утомительный матч.

– Твой папаша одержимый спортсмен, – ворчала Флора, охлаждаясь с Вольфи в большом бассейне, выложенном кафелем по типу римских бань.

Когда гнев прошел, Раннальдини был в состоянии наблюдать в бинокль за Флорой, загоравшей с обнаженной грудью, и даже завидовал тому, что Вольфи втирает «Амбр Солер» в ее высокие груди. Перед сном он подсматривал в окна и увидел отражение Флоры прежде, чем она успела накинуть безразмерную пижаму, входившую в моду. Раннальдини представил, как его рука залезает под эластичные трусики. В следующий момент он услышал, как хлопнула дверь в комнате Вольфи, заскрипели доски и хлопнула дверь в комнате Флоры. Свет там погас. Раннальдини был вне себя.

Прокравшись через лестничную площадку, он без стука ворвался в спальню Китти. Одетая в белую хлопчатобумажную сорочку с воротником, она вязала желтый свитер матери на Рождество. У нее на полочке стояли маленькие флаконы с шампунями, увлажнителями в картонных коробках, которые Раннальдини привозил из-за границы из гостиничных номеров. Китти никогда не выбрасывала то, что ей дарил муж. Глядя на него в страхе, она ждала очередной серии критических ударов.

– Наступило время для делового занятия, – сказал Раннальдини, сбрасывая на пол Даниэлу Стил.

Следующим вечером, пожелав спокойной ночи Наташе, Вольфи и Флоре, Китти вернулась на кухню и застыла в ужасе. Флора на афише пририсовала Раннальдини усы, длинные уши и кудри. И внизу надписала: ХВАТИТ ГАДИТЬ НА КИТТИ. Да, Китти вернулась как нельзя более вовремя.

23

Жара возрастала в течение нескольких недель, то же происходило и со страстью Раннальдини; но когда бы он ни возвращался домой, заставал там Вольфи и Наташу и совсем отчаялся. И вот в последнюю субботу июня, в середине Уимблдонского турнира, он отправил Китти к матушке, чтобы установить двустороннее зеркало между своей туалетной и комнатой, где переодевалась Флора.

Раннальдини опустился до того, что решился выпить с Джорджией и Гаем. Когда жара чуть-чуть спала, они устроились на террасе, наблюдая за долиной, залитой белым солнечным светом и расцвеченной гирляндами диких роз, закрывающихся после полудня. Прожорливые овцы и коровы оставили после себя только щавель, крапиву и чертополох. Уровень воды в озере и реке опасно понизился. Унылый Динсдейл тяжело дышал под стулом Джорджии.