– Нет, – отвечаю я, вспомнив, что мне задали вопрос.

– Не переживай, друг. Или еще не знает, или молчит. Женщины – они такие. Прочитала, офигела, поскакала до неба. Но при этом: «Я иду вся такая и как будто его не вижу».

Я невольно улыбаюсь. Вот чертяка, умеет все же поднять настроение.

Правда, где-то на краю сознания все равно мелькает мысль, что Тая не специально молчит, а просто не подозревает о моих действиях.

Память услужливо подсовывает последнюю нашу встречу. Это выражение лица сложно забыть, пусть я и не сделал ничего плохого.

Впрочем, нет, я делаю это плохое прямо сейчас. Жру себе мозг и не пытаюсь остановиться.

Открывается дверь, и кажется, что в помещении появляется маленькое солнышко. Пепельноволосая девушка в джинсовом комбинезоне улыбается так искренне, что становится теплее на сердце.

– Добрый день! – звонко произносит она. – Ничего, что я немного раньше?..

– Добрый-добрый, – хмыкаю я, чувствуя, как у самого губы подрагивают в улыбке. – Ничего, заходи.

– …и не одна? – невозмутимо продолжает она, делая шаг в сторону.

И я понимаю: за ее спиной стоит младшая сестра Таи Грот.

* * *

Тринадцать лет назад


– Эй, мелкий, ты там заснул? – кричит Эдик из другой комнаты.

– Иду, – отзываюсь я и, подмигнув белокурому мальчишке, которому только что подарил новую книжку про пиратов, выбегаю из детской.

– Спасибо, Макс, – тихая благодарность, словно ласковый котенок, касается слуха.

Женя – младший брат Эдика. Тихий и спокойный мальчик, шалостям и потасовкам во дворе предпочитающий книги и фильмы. Сам Эдик – огонь. Где он, там беда. Не в плохом смысле, конечно, но покоя точно нет.

Эдику двадцать восемь, Жене – восемь. Они единокровные братья. Эдик – плод первой любви его непутевого папаши, рос сам, воспитывался тоже сам и немного с помощью матери, которой куда интереснее были гулянки, чем маленький ребенок. Но Эдик не расстраивался. Собственно, я никогда не видел, чтобы он унывал. Даже когда отец со своей нынешней женой, матерью Жени, погибли в автокатастрофе. Отгоревал положенное, а потом забрал мальца к себе.

«Мы не чужие, – пояснил он мне тогда. – А тетки его мне не нравятся. Скользкие какие-то. Угробят пацана. Не отдам».

И не отдал. Сам водил в школу и проверял уроки. Все сам. Правда, квартира у Эдика еще та: при работе на дому особо-то не разбежишься. Но что есть, то есть. Руки у него золотые. Сначала один клиент, потом второй, потом третий… Сарафанное радио работает весьма неплохо, рекомендации от проверенных знакомых и – оп! – есть деньги за роскошные рисунки на коже.

Я захожу к нему. Свою комнату Эдик важно именует кабинетом, здесь только работают. Он листает огромную папку с артами. Сам делает эскизы, а потом складывает, чтобы ничего не потерять.

Каждый раз, когда я смотрю на это все, сердце невольно замирает. Пальцам даже немного щекотно, так хочется самому прикоснуться к тату-машинке, погладить острие игл, открутить баночку с краской и вдохнуть запах. Хочется ощутить упругую горячую кожу, самому почувствовать, как игла входит под нее, впуская цвет. Превращая телесное полотно в произведение искусства.

– Что стоишь? – хмыкает Эдик, взъерошивает левой рукой рыжие вихры, и без того торчащие в разные стороны. – Морда кислая, опять хватанул двойку в своей шараге?

Я тут же насупливаюсь и делаю вид, что не слышу его. Ну хватанул. Если бы ходил на пары нормально, может, что-то и вышло бы. Но радиотехника – совершенно не мое. Сунулся, потому что платили стипендию, но потом съехал. Да и зачем мне оно сейчас? Все равно это не то, чем хочется заниматься в жизни.

Подработка приносит куда больше, чем стипендия. А что папаша, как наберется, готов прибить за плохую учебу, так это уже неважно. Я договорился насчет комнаты у тети Ани из соседнего дома. Я сильный. Я смогу.

При воспоминании об отце становится не по себе, настроение сразу портится. Нас давно ничего не связывает, кроме… кроме ненависти и смерти моей матери.

– Смотри, как тебе? – вдруг спрашивает Эдик, выдергивая меня из невеселых мыслей.

Я делаю шаг вперед, заглядываю ему через плечо. И замираю как вкопанный. Это то, что нужно. Нечеловеческие фигура и лицо, сплетенные из шипов. Черные, как самая глубокая ночь. Бездна, полная жидкой тьмы, скрывающая от глаз обычного человека то, что ему никак нельзя увидеть. Запрещено законом природы. И несколько алых лепестков, пронзенных острыми шипами.

Эдик оборачивается, смотрит на меня. Изучает реакцию. И молчит. Сердце не хочет стучать; оно забыло, как это делать. Потому что вот оно… Вот мечта. Именно то, что надо.

– Мелкий, ты сегодня какой-то не красноречивый, – подкалывает друг. – Нравится? Я давно это делал, но вчера кинулся искать, потому что понял – это оно. То, что должно быть твоим.

Некоторое время не могу ничего сказать, как будто разучился облекать мысли в слова.

– Нравится, – хрипло отвечаю я, не в силах отвести взгляда от рисунка.

– Ну тогда садись, будем бить контур.

В первую секунду думаю, что ослышался. Приходится тряхнуть головой, потому что этого не может быть. А потом словно окатывает ведром ледяной воды. Вот она, моя мечта. Но сейчас нет денег.

Язык прилипает к глотке. Внутри поднимается злость пополам с отчаянием. В этот момент я ненавижу себя за беспомощность так же, как… как и Эдика, который сказал про контур. Он же прекрасно знает, в каком я положении.

Бросаю на друга быстрый взгляд. Но вдруг понимаю: Эдик предлагает искренне. Без попытки простебать и поиздеваться. Впрочем, что за дурацкие мысли? Он никогда и не пытался.

– Что замер? – чуть хмурится он. – Сам же сказал, что время есть. Или уже не хочешь?

На миг в его взгляде мелькают растерянность и огорчение. От этого становится не по себе. Я точно не собирался его расстраивать. Просто, просто…

– Хочу, – хрипло отвечаю я, судорожно сглатывая. – Но…

– Засунь свое «но» в одно место, – очень конструктивно предлагает он. – И садись. А то страдает, как девка. Это подарок, идиот. Понял?

Я не знаю, чего мне хочется больше – двинуть ему или обнять. Но никто так не поздравлял меня с днем рождения. Мне сегодня семнадцать.


Шесть лет назад


Солнце светит слишком ярко, слепит глаза. Весна выдалась сочная, дурманная, сладкая. Птицы поют так, что можно заслушаться.

И чем звонче их песня, тем больнее внутри. Тем чернее кажется яма, в которую опускают бордовый гроб.

Ночью на Эдика напали грабители. Молниеносная драка, удар виском о бордюр – мгновенная смерть. У него с собой почти ничего не было, телефон и мелочь в кошельке. Собирался ночевать у своей девушки, но они поссорились, и Эдик, хлопнув дверью, пошел к себе.

Дурак. Кретин.

Он вряд ли мог подумать, что умрет в нескольких шагах от своего подъезда. Женя, который в это время был дома, ничем не мог помочь и даже не подозревал, что брат вовсе не на другом конце города…

Сейчас он стоит рядом со мной. Белый как мел, с пустым взглядом. Не знаю, на кого сейчас смотреть страшнее: на закрытый гроб с мертвым Эдиком или на живого Женю, от которого веет могильным холодом.

Мы молчим. Не смотрим вокруг, практически не дышим. Бросаем в яму комья глинистой земли, делаем шаг назад, не отводя взглядов от травы под ногами, – только бы не увидеть друг друга.

Я отхожу еще дальше, замечаю, что в нескольких метрах стоит Кира – девушка Эдика. Теперь бывшая девушка. Она вся в черном, сжимает в руках платок. И пусть она стоит далеко, но я готов поклясться, что руки у нее дрожат, а красная дорожка окрашивает белую ткань.

Кира не злой человек, она не хотела этого. Именно это ранит еще сильнее. Никто не желал Эдику такого конца. Но сейчас Кира прекрасно понимает, что она здесь нежеланный гость. Потому даже не подходит близко. Ждет, видимо, когда все уйдут.

Долго выдержать не получается, Женьку надо забирать. Он не умеет показывать эмоции, но чувствуется, что еще немного – и разрыдается. Эдика он любил больше всех родных и близких, потеря брата для него – потеря части самого себя.

Подходят родственники, что-то говорят, но я не слышу. Главное, кивать в моменты, когда нужен ответ.

Солнце припекает. Живой огонь разливается по телу. Но это не солнечные лучи, это каждый шип, каждый лепесток, вытатуированный Эдиком. Болит не только душа, болит каждый рисунок, обжигая кожу, – последний гимн ушедшему другу.

В горле встает ком, перед глазами мутная пелена. Сглатываю, медленно поднимаю голову, тут же почти слепну от солнца. Небо забирает лучших, небо не знает жалости.

Я не знаю, есть ли что-то после смерти. Знаю только то, что есть до нее. Эдик, где бы ты ни был, мы тебя не забудем.

В какой-то момент я слышу смех. Легкий, звонкий, знакомый. Недоуменно моргаю, верчу головой по сторонам в поисках источника. Но никто рядом не смеется.

Это смех Эдика звучит у меня в голове.

Мы уходим с Женей спустя полчаса. Последними. Хотя нет, среди чужих могил призраком скорби бродит черная фигура Киры. Первый порыв – подойти к ней, но я не могу этого сделать. Словно внутри огненный барьер, который невозможно перепрыгнуть.

В голове пустота, слов нет. Женька то и дело оглядывается назад, но ничего не говорит. Горло перехватило не только у меня. Сейчас молчание – самое лучшее, что может случиться с нами обоими.

Вскоре мы оказываемся на людной улице. Можно добраться на метро или маршрутке, но не хочется. Не хочется слышать голоса людей, смех и глупые шутки. Не сейчас.

Меня не покидает чувство, что вот-вот мы услышим голос Эдика. Друг будет возмущаться, что его не подождали, как всегда делая вид, что опаздывать – его святая обязанность, иначе мир станет слишком идеальным.