Фигуры Папы и его племянников чуть размывались в розоватом тумане, который менял густоту в зависимости от того, какой предмет или ткань попадали в центр внимания художника. Он сгущался на лице Алессандро и рассеивался на его кардинальском корсете или на белой, с красными отсветами, папской рубахе, в ткань которой, казалось, вплетены венецианские жемчужины. На полотне были представлены все оттенки красного цвета, и атмосфера картины так волновала, что я, помимо воли, воспринимала изображенные на ней фигуры как священные.

Поверхностное легкомыслие Оттавио, наклонившегося к Папе, который на него и не смотрел, превратилось в элегантную царственность будущего герцога Фарнезе, готового принять правление едва созданным дедом государством. Поза Алессандро и его глубокий взгляд свидетельствовали о том, что он сознает ответственность, лежащую на плечах кардинала и будущего Папы. Я с трудом узнавала в зрелом, полном достоинства человеке того горячего юнца, что каждый раз почти лишался чувств между моих ног.

Но настоящим шедевром Тициана был тот, кого Рената назвала «снопом сена, выгоревшего на солнце». Павел III составлял единое целое с блеском своей туники. Папская непорочность лучилась в густых белых тонах с золотым свечением, окружавшим его фигуру. Черные глаза, на самом деле хищные и жестокие, на картине превратились в две прозрачные влажные точки, подчеркивающие сосредоточенность преподобного старца на глубинах духа, лежащих за пределами картины. Он был далеко и в священном одиночестве своего призвания не замечал племянников.

Тициан создал шедевр. Какими бы ни были реальные отношения между дедом и внуками, на холсте эти люди излучали чувство любви и царственного достоинства — лучший фон для любых амбиций. Глядя на картину, никто не усомнится ни в законном праве молодого Оттавио Фарнезе на герцогство Пармы и Пьяченцы, ни в искренности стремления кардинала Алессандро стать самым добродетельным Папой в истории христианства. И даже завистникам не придет в голову усомниться, что Павел III посвятил свою жизнь не обогащению семейства, а воплощению всех сразу христианских добродетелей, включая светлую грусть по поводу собственной сиятельной старости.

Тициан гораздо больше своего сына Помпонио заслужил аббатство Санта Лючия. Он давно заработал на царство.

Приветствуя старого художника и стараясь не очень отвлекать его от работы, я думала о Микеланджело с его еретическим бунтарством и опасностью, которую он навлекал на себя своими картинами. Кто знает, кого из них мир будет помнить лучше: придворного с исключительным талантом или гиганта с неукротимыми страстями.

Прямо из Бельведера я направилась в палаццо Колонна. Те, кого я теперь считала своими подругами, не выказывали никакой грусти по поводу отъезда. Даже Рената и еще того меньше Элеонора, а ведь, скорее всего, они никогда больше не вернутся в Рим. Но обе находились в таком радостном возбуждении, словно собирались отбыть в сады Эдема.

Как и было уговорено, ровно в десять мы выехали из Рима.

Шел дождь, но холодно не было, как бывает в Венеции в середине ноября.

Выехав из города через ворота дель Пополо, мы поехали по дороге, по которой уже больше тысячи лет в Рим вливались толпы пилигримов из Франции и Германии. Теперь ее наводняли художники, торговцы и зеваки, явившиеся поглазеть на разросшийся, по-прежнему могущественный город. Влажный, покрытый бархатистой травой туф был изрыт диковинными пещерками, стойлами для овец и быков, нехитрыми жилищами и садиками с каменными чудищами. Архитектура этих построек зачастую перекликалась с архитектурой грандиозных сооружений внутри городских стен.

Рим разделял два далеких мира: мир Аппии, возникавший сразу за воротами Сан-Себастьяно, предвещая райские пейзажи Неаполя и Греции, и тот мир, в сторону которого мы двигались, уже северный, с мрачными сырыми лесами в долинах Тибра, с туманами, каких никогда не бывает в Аппии.

Внутри кареты Виттория и Джулия, казалось, были поглощены молитвой и не обращали внимания на пейзаж за окном. Может, они слишком часто его видели. Мы оставили справа покрытую снегом гору, слева — трехгорбый холм, похожий на дракона.

— Это гора Соратте.

Виттория поняла, что мне интересно, что это за странное явление.

— Здесь сын Тарквиния Гордого — последнего царя Рима — изнасиловал юную Лукрецию. С женщинами и в те времена обращались точно так же.

И она с улыбкой погладила меня по руке.

Это было сильнее ее. Она не могла представить, что моя жизнь стала такой, какая она есть, совсем не потому, что меня кто-то изнасиловал. В сущности, они приняли меня в свою компанию, считая, что я, так же как они, подвергалась насилию со стороны мужчин. Мне было незачем опровергать это мнение, но я спрашивала себя, отчего же они, могущественные, как Лукреция, и, как она, претерпевшие насилие и принесенные в жертву мужскому превосходству, которое принуждало их к подчиненному положению благочестивых матерей семейства, продолжали доверять мужчинам? Почему они признавали за мужчинами главенство духовных вождей, хотя сами могли распоряжаться своими чувствами по отношению к Богу и к миру, как распоряжались своими доменами.

Профиль Элеоноры в рамке окна, на фоне пейзажа краснеющих осенних каштановых рощ, резко отличался от того профиля, что нарисовал Тициан на портрете в палаццо Урбино. Передо мной сидела женщина из камня, равнодушная к страху смерти. А с полотна Тициана, заказанного ее супругом по случаю провозглашения его герцогом, смотрело испуганное существо, печальное и одинокое, у которого одно утешение: собачка модной английской породы.

Я прекрасно помнила этот портрет в парадном зале. На полотне были даже предметы, указывающие на призвание образцовой супруги: свадебные украшения и золотые часы. Они будут отбивать время ожидания, то есть для женщины — время ее жизни. Трудно было придумать что-нибудь меньше напоминающее Элеонору: даже Тициан угодил в ловушку притворства.

Женщин, что сидели рядом со мной в карете, несущейся сквозь багряные леса горы Чимини, объединял случай или влекло за собой некое невидимое течение. Они, несомненно, могли соперничать с аргонавтами, даром что не плыли по морю, а тряслись в карете. И одержали бы верх, по крайней мере, в решимости, с какой они переступали все границы горизонта, определенного человеческим существам.

Семь лет назад они вызвали недовольство всех дворов Италии, пытаясь организовать паломничество в Святую землю. Действовали они по призванию и по убеждению, что справятся не хуже мужчин. Ввиду их высокого положения путешествие могло оказаться слишком опасным. Если бы им удалось довести это начинание до конца, их трудно было бы вернуть в привычные рамки обычной женской жизни. И те самые мужчины, которые ни в чем не могли прийти к согласию, дружно объединились во мнении, что женскому крестовому походу не быть, и в ход был пущен авторитет самого Папы. Дамы смирились, а может быть, сосредоточились на более высоких и еще более опасных целях, которые теперь влекли их друг к другу. По их следу шли шпионы инквизиции и полиция разных государств, но они все равно оставили свои позолоченные салоны и отправились на свидание друг с другом, которое могло стоить им жизни.

Я спросила у Алессандро, чем обусловлено такое поведение и не ускользнуло ли от меня что-нибудь, когда я в Венеции слушала рассказы об этих событиях. Но даже он не смог ответить: цинизм его политики вообще не допускал ни безусловного великодушия, ни риска без дальнего прицела на богатство. Однако их поступок произвел на него глубокое впечатление: такая верность страстному увлечению полностью противоречила логике насилия.

Они ехали — вернее, мы ехали, но я в этой компании представляла всего лишь балласт — в Орвьето, где монастырь Сан Паоло был переоборудован в штаб-квартиру, которую Виттория щедро снабдила всем необходимым, а оттуда в Баньореджо, встречать Реджинальда Поула и его «витербийскую церковь», как ее с презрением называли Карафа и его друзья из трибунала инквизиции. Она была близка идеям Лютера и ставила себе целью изменить Римскую церковь. Эту затею считал неосуществимой даже немецкий монах[27], который предпочел отделить Германию от Римской церкви, обреченной и дальше на века погрязнуть в коррупции. Алессандро тоже был в этом убежден, но ни одно из его начинаний внутри курии не имело достаточной силы, чтобы противостоять другим. Счет оставался открытым.

Встреча в Орвьето была предварительной подготовкой к Тридентскому собору, на который отправлялись потом Поул и его окружение.

Мужчины шли на риск, нарушая равновесие власти, которая до последнего времени была способна их защитить: несмотря на еретический душок, Поул считался одним из наиболее вероятных наследников Павла III, и его, помимо большого количества итальянских принцев и кардиналов, поддерживала еще и имперская группировка.

Но они, женщины? Что с ними будет, если схватка завершится неизбежной вендеттой? Женщины не допущены к церковным бенефициям[28], они не могут стать ни епископами, ни кардиналами. Почему же они рискуют жизнью ради Реформы?

Я своими глазами видела, как Виттория писала прошения, чтобы епископство Ноцерское оставили за кем-то из ее протеже. Я слышала, как Джулия в приказном порядке устраивала одного из своих придворных в нотариальную канцелярию вице-короля Неаполя. Они использовали свою власть в интересах других, отдавая приказы, которых по закону им отдавать было не положено. Почему они растрачивали свои силы перед обществом, которое с ними не считалось и относилось к ним как к придворным украшениям мужчин? Видимо, мои страхи и сомнения одолевали и моих спутниц, ибо все четверо напряженно затихли.

В Орто конюхи и эскорт почти силой заставили нас выйти из кареты и поесть в остерии на краю дороги. Мы нашли накрытый белой скатертью стол со стоящими на нем свиным паштетом, дынями и марципановым тортом. Одна я, как всегда, отведала всего. Подруги присматривали за мной, как за девочкой, которую поручили их заботам, и я прилежно слушалась «взрослых».