Ивейн считала, что хорошо разгадывает людей, а также – что первое впечатление не обманывает. Виконт даже не удосужился запомнить ее имя, она видела это по его чуть рассеянному взгляду, когда заговорила с ним в галерее. Графине было неприятно. И вместе с тем – инстинкты подсказывали ей держаться от виконта де Моро подальше.

Графиня де Бриан привыкла сама распоряжаться своею жизнью. Отец давно не имел на нее влияния, и Ивейн все решала сама, шагая вперед неутомимо, влекомая ясными целями, уверенная в своей правоте. А сегодня, когда ее столь отчетливо проигнорировали, мир отчего-то пошатнулся, хотя казалось бы – мелочь, пустяк, мимолетное знакомство! Но нет, Ивейн снова и снова возвращалась мыслями к нему. И видела перед собою в воображении виконта так отчетливо, как будто он стоял сейчас перед нею: высокого, с темными глазами необычного разреза, крепко сжатыми губами, холеными усиками и скупыми движениями. Опасный человек, Ивейн сразу поняла. Мадам де Жерве даже не нужно было ничего о нем говорить, чтобы это стало ясно.

Графиня в раздражении захлопнула книгу, погасила свечи и забралась в постель. И все же долго не могла заснуть, раз за разом воскрешая в уме прошедший вечер.


В тот же поздний, уже очень поздний час один человек, сидя в своей комнате, поставил точку и еще раз перечитал написанное. Оно ему понравилось. Очень. Всегда нравилось. Он сложил письмо, капнул горячим сургучом, запечатал и привычно начертал под сургучной кляксой инициалы: I.P.

Глава 4

Завтрак у виконта

Сезар проснулся рано, чего за последние недели с ним не случалось, и ощутил, что бодр и готов к свершениям.

«Вот уж причуды сознания! – усмехаясь, сказал он сам себе. – Стоило появиться интересному дельцу, как я вновь готов, словно гончая собака, бежать по следу! А ведь оно совсем меня не касается и может оказаться газетной уткой. Но это мы скоро выясним, а пока…»

Флоран, вчера успешно исполнивший поручение и отыскавший журналиста Ксавье Трюшона в одном из парижских ресторанов (что было вовсе нетрудно), помог хозяину одеться. Для сегодняшнего утра Сезар выбрал темно-синий костюм, который чрезвычайно ему нравился, и, взглянув на себя в зеркало и поправив белоснежный шейный платок, виконт остался доволен своим видом.

«Пожалуй, можно и выехать сегодня вечером! – размышлял он, сидя в кабинете и перебирая карточки с приглашениями, предусмотрительно извлеченные камердинером из мусорного ведра. Флоран знал о смене настроений своего господина и о том, что утром Сезар может пожалеть, что так легко все выбросил. – Если, конечно, этот господин Трюшон не окажется мне полезен. Стоит хотя бы немного развлечься после долгого перерыва. Парижские преступники небось уже и забыли, как я выгляжу. Что уж говорить о работниках Сюртэ! Они небось танцуют от радости. Это они зря, меня рано списывать со счетов».

За этими приятными размышлениями, чтением свежих газет (о пожарах ничего нового не писали) и составлением письма мадам де Жерве, в котором виконт всячески благодарил достойную даму за приятный вчерашний вечер, время пролетело незаметно. Ровно в одиннадцать явился Флоран и доложил, что господин журналист прибыл и ожидает виконта.

– Хорошо, хорошо! – воскликнул Сезар. – Проводи его в столовую, я сейчас спущусь.

Столовая в особняке на улице Вожирар представляла собою небольшое произведение искусства. Комнату нельзя было назвать огромной – что и неудивительно, учитывая размеры парижских домов, – однако и тесной она тоже не была. Средних размеров, отделанная резными ясеневыми панелями, закрывавшими не только стены, но и потолок, столовая являлась одним из самых уютных помещений в доме. По утрам здесь бывало солнце, заставлявшее старое дерево словно бы светиться. Немногочисленные картины, висевшие в простенках, не взирали на вкушающих пищу недовольными глазами предков, а радовали яркими красками: в основном тут были натюрморты и итальянские пейзажи. Тяжелая люстра, доставшаяся нынешнему наследнику незнамо с каких времен, представляла собою железный обод, утыканный свечами; зажигали ее редко, предпочитая газовое освещение и канделябры во время ужинов. Стол вмещал сорок человек, стулья с высокими спинками стояли вокруг него навытяжку, как стражи. Для более многочисленных приемов обычно накрывали столы в гостиных, смежных с бальной залой. Эта же семейная столовая нравилась виконту гораздо больше помпезных комнат, в которых он иногда принимал гостей. Сезар охотно выезжал сам, однако приемы давал редко.

Слуги, знакомые со вкусами и привычками виконта, не стали накрывать завтрак на двух противоположных концах длинного стола; во главе стоял прибор для Сезара, а рядом, по левую руку, – для гостя. Журналист прохаживался по столовой, с любопытством разглядывая картины, резьбу на стенах и задирая голову, чтобы как следует рассмотреть массивную люстру.

Заметив хозяина, гость поздоровался первым; виконт также приветствовал его:

– Добро пожаловать в мой дом, господин Трюшон! Рад, что вы отыскали возможность посетить меня, хотя и получили приглашение в столь поздний час.

– Признаться, я заинтригован, ваша светлость, – заметил журналист. – Обычно люди вашего круга не слишком-то любят якшаться с нами, скромными тружениками пера. В прошлый раз, когда мы имели честь познакомиться, вы, конечно, отвечали на мои вопросы, но – признайтесь – неохотно.

Сезару понравилась открытая манера этого человека говорить то, что думает.

– Я объясню вам, господин Трюшон, или, вернее, вы мне объясните. А пока прошу к столу.

Мужчины уселись, и виконт заметил:

– Вы читали гастрономический календарь Гримо де ля Реньера? Нынче июль, а про июль он писал: «В этом месяце для гурманов наступает время испытаний и наказанья; их мало радуют огороды, полные овощей, и фруктовые сады, все богатство которых воспринимается лишь как средство для утоления голода, как возможность положить что-либо «на зуб». Единственное, что поддерживает любителей обильной трапезы, – это вид подрастающих крольчат, молодых куропаток, зайчат и другой мясистой дичи. Не оставляет их равнодушными и удивительная нежность телят из Понтуаза, а перепела и перепелята порой могут напомнить о радости иных сезонов». Тем не менее, несмотря на скептицизм критика и вашего коллеги, угощение в моем доме достойное.

– Ни в коей мере в этом не сомневаюсь, – сказал Трюшон, – и восхищен вашей памятью, ваша светлость.

– В детстве я очень любил этот календарь, – объяснил виконт.

– Что ж, в таком случае, что пишут там про август? Июль скоро закончится.

– Охотно. Вот что написано про август: «Все тоскуют по хорошему столу; изобилие на полях, столики Парижа перевернуты, а тараканы на диете. Но любители вкусно поесть уже могут поживиться и в этом месяце: отведать паштет из крольчонка с арманьяком, молодую зайчатину по-швейцарски, по-царски и так далее, маленьких куропаток в пироге, а также молодых диких голубей. Это советы гурманов, но я протестую против такой поспешности, я осуждаю это детоубийство и предпочитаю другие блюда».

Господин Трюшон засмеялся.

– Право слово, и мне стоит выучить это наизусть, дабы цитировать особо привередливым дамам! Некоторые морщат носы, стоит им завидеть блюдо, украшенное укропом, и ахают при виде голубей.

– В моем доме с голубями не сложилось; они лишь воркуют на подоконниках, да и только.

Слуги подали завтрак, оказавшийся выше всяких похвал. Тут была и холодная оленина, и омлет с грибами, и душистые груши, что привезли с юга; а еще – вино с собственных виноградников виконта, процветавших в Бургундии.

Некоторое время все внимание мужчин было сосредоточено на трапезе, однако затем Сезар все-таки заговорил о деле.

– Что ж, вы, наверное, поняли, Трюшон, что я пригласил вас сюда из-за интереса к статьям о пожарах.

– Конечно, ваша светлость, – усмехнулся журналист. Его умное вытянутое лицо преображалось, когда он улыбался, и становилось совсем мальчишеским. Но за юношу его принять было нельзя: глубокие складки у носа и на лбу свидетельствовали, что этот человек уже многое повидал на своем веку. – Кроме этих статей, ничего интересного нынче не выходило из-под моего пера.

– Тогда вы понимаете, конечно же, что я спрошу: все ли, написанное в них, правда?

Журналист прищурился и, откинувшись на спинку стула, принялся вертеть в руках бокал, явно размышляя, как ответить. Виконт его не торопил.

Наконец господин Трюшон промолвил:

– Каков ваш интерес в этом деле? Я осведомлен о вашей тяге к раскрытию тайн, ваша светлость, однако здесь тайна если и имеется, то скорее трагичная, чем великая. Какой-то человек возомнил себя, по всей видимости, вершителем судеб, поджигает дома знатных людей и присылает в Сюртэ письма – вот и все. Рано или поздно его поймают, либо он сам исчезнет, опасаясь преследования, и на том дело завершится.

– Мне не хочется, чтобы мой дом также предали огню, – сказал виконт, – но, пожалуй, это не главная причина. Некоторое время я не следил за событиями в столице, полагая, что никогда более не заинтересуюсь окружающими меня тайнами, однако это дело неожиданно пробудило мой интерес. Пускай оно будет простым, мне хочется узнать, кто же стоит за всем этим – и трагическая ли это случайность или же чей-то розыгрыш.

– Кто-то из погибших был вашим другом? – цепко глядя на него, спросил журналист.

– Пожалуй, лишь Фредерика де Надо можно было назвать моим приятелем. Это не личная месть, если вы о том хотели спросить.

Господин Трюшон хмыкнул:

– Коли уж вам так нравится, чтоб все говорилось напрямую, так я и скажу. Все написано в моих статьях – чего же вы хотите больше?

– Значит, письма вправду были?

– Конечно были. – Кажется, журналист оскорбился. – Я не лгу читателям «Ла Пресс». Да за такое меня бы и выгнать могли! Письма имеются, спрятаны в секретном шкафчике шефа Сюртэ, подписаны инициалами I.P. – все, как сказано в газете.