На нем был костюм для верховой езды: светло-коричневые кожаные лосины, белая рубашка и черный камзол. Голова его была непокрыта, и нынче на нем не было ни драгоценных украшений, ни серег, ни косметики. Я еще никогда не видела его одетым столь просто; его нынешний наряд хорошо сочетался со странною примесью аскетизма, которую я чувствовала в нем всегда, даже когда он был облачен в нелепое одеяние древнегреческой музы астрономии. Я подумала, что на вид он кажется таким же изменчивым, как и королева, но в глубине души он так же неизменен, как Полярная звезда. Королева же походила на одну из планет мастера Коперника, сияющих ярче, чем остальные небесные светила, но вечно перемещающихся по небу с места на место.

– Месье де Клерак, – сказала я.

– Уверен, вы догадались, что это я попросил королеву послать меня в Грэнмьюар вместе с вашим эскортом.

– Да, догадалась. – Я снова прошла вдоль стены сада туда, где между смолевкой и тимьяном росли анемоны. Мне хотелось быть среди своих собственных цветов, я надеялась, что они, быть может, дадут мне хоть сколько-нибудь силы. – Надеюсь, во Франции вы нашли вашу семью в добром здравии.

Он прошел вдоль противоположной стены. По ней издавна вился паслен сладко-горький, покрытый висячими лиловыми соцветиями; для алых ягод, которые так любили птицы, время еще не пришло. Мне показалось, что Никола де Клераку там самое место, и поначалу это меня озадачило. Потом я вспомнила, что стелющийся и паслен сладко-горький – его цветок, так что он сейчас стоит подле своего цветка, как я нахожусь подле моего.

Паслен сладко-горький был цветком правды, которая всегда и горька, и сладка.

– Они здоровы, – коротко ответил он, и по его тону было ясно, что он не хочет об этом говорить. – А как вы? Я боялся за вас, боялся, что вы своими расспросами навлечете на себя опасность, а также, что лорд Джеймс, леди Маргарет и их люди все-таки добьются своего и выдадут вас замуж против воли.

– Я тоже здорова, – сказала я, благодарная, что он ничего не сказал по поводу моего красного, опухшего от слез лица. – И я по-прежнему не замужем, хотя леди Маргарет Эрскин всячески старается это изменить. Думаю, она пойдет на все, чтобы серебряный ларец оказался в руках ее сына.

– Она считает, что если он заполучит ларец, королева окажется в его власти, и он в конце концов станет регентом.

Тимьян оплел все ниши в каменной стене сада и все углубления между камнями, где раскрошился известковый раствор. Я сорвала несколько стебельков и вдохнула его сладкий, терпкий, отдающий дымом аромат. Тимьян придавал сердцу бодрость и мужество.

– Я так устала от жизни при дворе, – сказала я. – Я так рада, что я наконец дома.

Какое-то время мы оба молчали. По небу, крича, носились морские птицы: чайки, крачки, кайры. Под ними, далеко внизу, медленный, ритмичный, словно биение сердце Грэнмьюара, слышался шум разбивающихся о скалу волн. У меня было такое чувство, будто мы находимся вне времени, только мы двое, вместе. Я никогда не испытывала ничего подобного с Александром. Как странно, что я чувствую это сейчас.

– Мне тоже кажется, что я вернулся домой, – промолвил он наконец. – Я вырос в месте, очень похожем на это – древнем и безмолвном, если не считать шума моря.

Я не ожидала, что он это скажет, но Грэнмьюар часто действовал на людей именно так. Он срывал с них покровы, он менял их.

Я спросила:

– Так это туда вы ездили, когда были во Франции? К себе домой?

– Нет. У меня нет дома как такового, хотя я и владею небольшим поместьем в Клераке, на доходы от которого и живу. Место, в котором я вырос – это большой бенедиктинский монастырь на побережье Нормандии, называемый Мон-Сен-Мишель. С самого рождения мне было предназначено служить церкви.

Так вот что я видела – тень монаха под экстравагантной маской придворного. Если его ребенком отдали на воспитание в монастырь, то он был либо сиротой, либо бастардом какого-то знатного вельможи.

– Однако, – заметила я, – это предназначение не осуществилось.

Он повернул голову и задумчиво посмотрел на вьющийся по стене сада сладко-горький паслен. И снова меня поразила перемена, произошедшая с его лицом – с него словно срезали все лишнее, наносное, и стали четче видны красивые линии его скул, широко расставленные глаза, изысканная линия подбородка. Что же произошло с ним во Франции?

– О, я сбежал из монастыря, когда мне было лет двенадцать, и после этого меня отдали на попечение светских учителей. Но строгий монастырский устав оставил в моей душе такой глубокий след, что он не вполне изгладился и посейчас.

– А почему вы сбежали?

Он сорвал побег паслена и принялся обрывать с него листья. Он явно не хотел продолжать, но с веткой паслена сладко-горького в руках и ароматом его листьев на коже ему не оставалось ничего другого, как сказать правду.

– Я хотел спасти прекрасную принцессу от ужасной участи.

– Вам было тогда всего двенадцать лет, и вы были послушником в монастыре – и все же у вас была возлюбленная принцесса?

– Вы поняли меня слишком буквально. – Он разорвал лист паслена пополам. – Прекрасная принцесса была моя мать. Как вы уже, наверное, догадались, я незаконнорожденный.

Слово «мать», как всегда, резануло меня по сердцу.

– Моя собственная мать была внебрачной дочерью герцога де Лонгвиля, – вымолвила я, стараясь, чтобы мой голос не дрогнул. – Такие вещи случаются сплошь и рядом. А в чем состояла ее ужасная участь?

– Ее заставили выйти замуж за человека, которого она ненавидела и боялась. Я добрался до Руффиньяка, куда он ее увез, и попытался сразиться с ним – нет нужды говорить, что в результате он меня просто избил. Мне не позволили вернуться в монастырь, а что касается моей матери, то не прошло и года, как она умерла, замученная своим мужем.

Что я могла на это сказать? Его мать умерла, а своего отца он не знал, так какие же семейные дела привели его во Францию? И кто были его мирские учителя? И откуда он взял свою фамилию и поместье в Клераке?

– Теперь вы понимаете? – Он бросил плеть паслена наземь, взглянул мне прямо в глаза, и во взгляде его вспыхнул бешеный гнев. – Я слишком хорошо знаю, что бывает, когда женщину насильно выдают замуж. Я старался забыть всю эту историю, но во Франции мне волей-неволей пришлось снова ее вспомнить – я узнал, кто мой отец, Ринетт, и почему мою мать заставили выйти замуж.

– И почему?

– Мой отец хотел жениться на дочери знатного вельможи. Из-за того, что моя мать упорно отказывалась вступить в брак, пошли слухи, что она и мой отец все-таки тайно обвенчались. И чтобы доказать, что это не так, ее насильно выдали замуж.

«Я узнал, кто мой отец…

Не спрашивай у него, кто это, – шепнул мне сладко-горький паслен. – Ему пока еще трудно об этом говорить. Позже, возможно, он расскажет тебе, позже. Позже он расскажет тебе еще кое-что, то, что ты, быть может, захочешь, а быть может, и не захочешь услышать».

– Граф Роутс посвящен в планы леди Маргарет выдать вас замуж силой. – Его голос зазвучал по-другому. Сегодня он больше не будет откровенничать. – Вы об этом знали?

– Королева обещала защитить меня.

– Не доверяйте ей. У нее благие намерения, но она непостоянна, как ртуть, и всецело зависит от лорда Джеймса. Я не вправе давать вам советы, Ринетт, но будь я вправе, я бы настоятельно рекомендовал вам остаться здесь, с вашими близкими, и пускай королева едет дальше без вас.

Он бросил плеть паслена сладко-горького на землю, и теперь я уже не знала, правду он говорит или нет. Действительно ли он заботится о моей безопасности? Неужели он вызвался поехать со мною в Грэнмьюар совершенно бескорыстно, только лишь для того, чтобы поговорить со мной? Или же он, как утверждал Роутс, все-таки агент Антуанетты де Гиз и ездил во Францию как раз поэтому?

– Я продолжила свое расследование, – сказала я. – Никто мне открыто не угрожал, хотя жизнь двора сама по себе полна опасностей и интриг. И мне кое-что удалось выяснить – у сэра Джона Гордона нет кинжала, украшенного гранеными рубинами.

Он улыбнулся. Понял ли он, что я предлагаю ему лишь малую толику того, что знаю, в надежде, что он расскажет мне все, что узнал сам? По-видимому, да, потому что он сказал:

– Я могу рассказать вам две вещи. Во-первых, месье Блез Лорентен не связан с французской королевской семьей ни узами крови, ни убеждениями – он обыкновенный наемник и служит тому, кто ему платит.

«Я в некотором роде из ведомства французского посла, – сказал мне Блез Лорентен, – хотя и не состою на службе у самого месье де Кастельно».

– Стало быть, он может работать на кого угодно.

– И очень может быть, что сегодня он работает на одного, а завтра – на другого.

– Однако убийца, которого мы ищем, действовал последовательно. Он убил Александра, чтобы помешать ему продать ларец, а мастера Уэдерела – чтобы припугнуть меня и предупредить, чтобы и я его не продавала.

– Верно. Однако есть множество людей, стремящихся к тому же – помешать вам продать ларец кому-либо кроме них самих. Так что он может служить одновременно двум господам, имеющим схожие цели.

Размышляя над тем, что он мне сейчас сказал, я снова дотронулась до веточек тимьяна. Их сплетение было таким же запутанным, как и тайна убийства Александра и Ричарда Уэдерела. В конце концов я спросила:

– А что во-вторых?

– Я поговорил с месье де Нострадамом.

– Вы что?

Он улыбнулся.

– Это вовсе не так трудно, как вы, вероятно, полагаете. Он отнюдь не все свое время проводит при дворе – у него есть дом в городке Салон-де-Прованс, богатая жена из этого же города и шестеро детей. У меня было рекомендательное письмо от королевы Марии, и оно мне помогло. Переговоры с испанским королем о ее браке с его сыном доном Карлосом сейчас в разгаре, и ей ужасно хочется знать, что ей сулят пророчества о quatre maris.

Мне никогда не приходило в голову, что можно поехать во Францию и вот так просто спросить Нострадамуса о том, что он напророчил. Если он рассказал свои пророчества Нико, а тот передал их королеве, ценность серебряного ларца резко упала.