Он улыбнулся.

– Значит, мы будем поступать наоборот.

Через три дня он закончил копировать книгу, и после этого мы все вместе отправились в Эдинбург.

Глава тридцать пятая

2 марта 1565 года, Дворец Холируд


– Рэннок Хэмилтон в Эдинбурге.

Щетка, которой тетушка Мар расчесывала мои волосы, замерла. У меня во рту пересохло.

– Где ты это слышала? – спросила я.

Дженет вошла в спальню, на ходу снимая шаль.

– На Хай-стрит, – ответила она. – Об этом толкуют везде и всюду. Этот англичанин Дарнли, итальянец Риччо, француз Лорентен и Рэннок Хэмилтон. Эта четверка каждую ночь бражничает и бесчинствует в городских кабаках и публичных домах.

– Ты уверена, что он здесь, Дженет? – спросила тетушка Мар и отложила щетку. Я знала, о чем она сейчас думает: «Нам не следовало привозить с собой детей».

– Он не должен был приезжать сам, – сказала она вслух. – Чтобы уладить дело с разводом, ему надлежало послать в Эдинбург своего представителя.

– Сама я его не видала, но остановила на улице парочку пригожих парней и спросила, не Рэннока ли Хэмилтона из Кинмилла они видели вместе со всей этой троицей чужеземцев. И они сказали, что видели именно его.

Я повернулась и посмотрела на тетушку Мар.

– Иди к Майри и Китти и посиди с ними. Пусть с вами побудут Уот и Джилл. Я уже почти одета и закончу одеваться сама, а если понадобится, мне поможет Дженет.

Мы прибыли в Эдинбург накануне вечером во время сильной грозы, и Нико сразу же отправился в покои королевы. Я не ожидала увидеть его снова, пока королева не призовет к себе также и меня. Хотя это и огорчило нас до глубины души, мы с ним договорились: пока меня не разведут с Рэнноком Хэмилтоном и пока не будет официально оформлено мое опекунство над Майри и Китти, мы не станем видеться наедине. Наверняка это продлится всего лишь несколько недель. Мы подождем, как бы мы ни тосковали по друг другу, покуда не сможем сочетаться законным браком.

Все мы, остальные, кое-как втиснулись в две комнаты под крышею Холируда, и не успели мы уложить детей под раскаты грома и сверкание молний, как к нам явилась фрейлина, передавшая мне повеление королевы отобедать с нею на следующий день. Нынче утром тетушка Мар тщилась привести меня в подобающий вид, облачив меня в платье из потертого черного бархата с корсажем и рукавами из атласа в черную и белую полоску. Дженет тем временем отправилась на Хай-стрит, чтобы послушать, что народ толкует о лорде Дарнли. Назад она вернулась с такими новостями, которые ни одна из нас не предполагала услышать.

– У тебя вид такой, что краше в гроб кладут, – сказала Дженет, когда тетушка Мар вышла. – И ты тощая, как жердь. Эти черные тряпки тебе не идут – они только делают тебя еще более бледной, так что тебе не худо бы малость нарумяниться.

– Румян у меня нет, – отрезала я. – Так что королеве придется принять меня такой, какая я есть. И если я выгляжу так, что краше в гроб кладут, что ж, ничего не поделаешь – королеве придется принять меня такой, какая я есть.

Дженет заколола мои волосы шпильками и втиснула их в украшенную вышивкой шапочку. К ее верху она прикрепила накрахмаленное покрывало из белого полотняного газа, так что оно ниспадало двумя волнами, образуя вокруг моего лица белый силуэт в форме сердца и окутывало спину и плечи.

– Слава Богу, что хоть воротник у тебя высокий, – сказала она, – и скрывает твои просвечивающие шейные позвонки. О своих малышках не беспокойся – с нами им ничего не грозит. Я провожу тебя до башни королевы – тебе, Ринетт, тоже надо поостеречься.

Мы сошли вниз по лестнице, прошли мимо парадного входа по огромному вестибюлю, затем по коридору, ведущему в северо-восточную башню, где жила королева, и, наконец, снова взобрались вверх по ступеням и оказались перед дверями ее покоев. Когда мы поднялись на верхнюю ступеньку, Дженет сказала:

– Ничего не бойся. Там будет мастер Нико, он не даст тебя в обиду.

Крепко поцеловав меня, она стала спускаться обратно. Стоящий у дверей церемониймейстер улыбнулся мне и спросил мое имя. Я колебалась лишь мгновение, потом твердо сказала:

– Марина Лесли из Грэнмьюара.

Он объявил меня.

Я сделала глубокий вдох. Сколько раз королева прогоняла меня с глаз долой, а потом звала обратно? Пора бы уже привыкнуть. Вскинув голову и расправив плечи, я вошла в покои королевы.

– Марианетта! – воскликнула королева, точно мы с нею снова были во Франции, нам снова было по восемь лет и мы были лучшими подругами – как это бывало, пожалуй, где-то раз в четыре дня. – Входите, входите и сядьте рядом со мною. Vite, vite, ma chère![92] Я хочу познакомить вас с лордом Дарнли.

Я подошла к ней. Она была еще ярче и привлекательнее, чем прежде; на ней было надето платье из серебряной парчи, расшитое жемчугами и бриллиантами, в ее прекрасные золотисто-рыжие волосы по итальянской моде тоже был вплетен жемчуг. В комнате было так много знакомых лиц – Мэри Ливингстон и Мэри Флеминг, граф Морэй и граф Роутс, единокровная сестра королевы графиня Аргайл и моя всегдашняя злобная недоброжелательница леди Маргарет Эрскин, как всегда высматривающая случай приблизить своего сына хоть на шаг к трону. Я не удивилась, увидев здесь представителя английской королевы Томаса Рэндольфа, но была удивлена, обнаружив в свите французского посла месье де Кастельно моего старого знакомца Блеза Лорентена. Возможно, его статус собутыльника лорда Дарнли сделал его своим человеком в ближнем круге королевы.

Мне оставалось только благодарить святого Ниниана, что Рэннок Хэмилтон не удостоился такой чести.

Рядом с королевой на стоящем на возвышении столом, откинувшись на спинку кресла, восседал элегантно одетый длинноногий светловолосый мужчина с лицом греческого полубога, носившем явные следы злоупотребления спиртным. С другой стороны от лорда Дарнли сидел черноволосый, смуглый, похожий лицом на обезьянку пьемонтский музыкант Давид Риччо, а рядом с Риччо – Никола де Клерак.

Нико улыбнулся мне.

На мгновение у меня перехватило дыхание, но я тут же овладела собой. Ни в коем случае нельзя открыто проявлять свою любовь. Королева поглощена своей собственной любовью, и ей бы хотелось, чтобы это была единственная любовь на свете.

Я присела в низком реверансе.

– Добрый день, мадам, – сказала я. – Для меня большое удовольствие видеть вас снова после столь долгого отсутствия.

Я не сказала: «После того как надо мною долго издевался мужчина, за которого вы насильно выдали меня замуж, после того, как меня держали в заточении, чуть не отравили, и после того, как я едва-едва спасла свою жизнь и жизнь своей драгоценной дочери».

– Мы позаботимся о том, чтобы вы более не отсутствовали, – сказала королева так беспечно, как будто меня так долго не было при дворе по моей собственной воле. – Гарри, mon cher[93], позволь представить тебе Марину Лесли из Грэнмьюара. Я знаю ее с тех пор, как я была маленькой девочкой во Франции, где я всегда звала ее Марианеттой. Марианетта, это Генри Стюарт, лорд Дарнли, сын графа Леннокса. Он мой двоюродный брат, но только наполовину – у нас была одна бабушка, но разные дедушки, так что это очень отдаленное родство.

Она склонила голову набок и искоса взглянула на лорда Дарнли, чувственно улыбаясь. Он подался к ней, глаза его были полузакрыты, губы полуоткрыты.

Хотя он не смотрел на меня, а во все глаза глядел на королеву, я снова присела в реверансе.

– Для меня большая честь познакомиться с вами, милорд, – тихо проговорила я.

А про себя подумала: «И что же мне сказать о тебе королеве, когда я чувствую: как бы красив ты ни был, ты, как и желтый петуший гребень, выпьешь из нее все соки и в конце концов погубишь ее?»

– Мы как раз вовсю готовимся к свадьбе, – сказала королева. – Нет, не к моей собственной, во всяком случае, пока, – и она снова бросила томный взгляд на Дарнли. – И не вашей, Марианетта, хотя сьёр Нико и намекнул мне, что как только вы получите развод, вы быстро станете еще одной моей кузиной. Она перевела взгляд на Нико, потом опять взглянула на меня, и ее глаза блеснули. Так стоило ли мне пытаться скрывать свою любовь? Было ясно, как день, что раз она сама сейчас влюблена, ей было бы приятно, чтобы все вокруг нее тоже были влюблены…

Все присутствующие воззрились на меня. Леди Маргарет Эрскин шепнула что-то Морэю. При этом оба они смотрели на Нико. Было очевидно, что весть о том, что он приходится королеве двоюродным братом по линии Гизов, порадовала далеко не всех. И весть о том, что он собирается жениться на мне, тоже.

– И чья же это свадьба, мадам? – как ни в чем не бывало спросила я.

– Мэри Ливингстон выходит замуж за Джона Семпилла из Белтриза в последний день масленицы, то есть через четыре дня, и, по-моему, они еще слишком долго мешкали.

Все фрейлины разразились восклицаниями притворного протеста, причем Мэри Ливингстон негодовала громче всех. Молодой мастер Семпилл, который так забавно танцевал в роли Тепрсихоры в маскарадном представлении об Аполлоне и музах столько времени назад – неужели с тех пор прошло уже почти три года? – взял свою возлюбленную за руки и прижал их к сердцу.

– Я не смог бы мешкать долее, – с чувством произнес он, – потому что люблю ее так сильно.

Дамы зааплодировали ему. Мэри Ливингстон вознаградила его поцелуем в губы. Трое или четверо наиболее дерзких джентльменов расценили этот поцелуй как знак того, что и им можно поцеловать ближайшую к ним даму, желает она того или нет. Послышался звонкий смех и одна не менее звонкая пощечина.

Они были, как дети, играющие во взрослую жизнь, словно это было всего лишь маскарадное представление. Хоть один из них когда-нибудь страдал, или голодал, или горько плакал, или выдержал десятидневную поездку верхом по декабрьскому морозу? Неужели и я когда-то была частью их беззаботного мирка? Да, была, но это было как будто в другой жизни. Но я все же подошла к Мэри Ливингстон и обняла ее. Она была моей первой подругой при дворе, и я от всей души желала ей счастья.