— Я вижу, ты нашла то, что искала, — сказала миссис Гибсон, когда Стелла вышла из библиотеки.

Девочка подняла руку и позвенела колокольчиком на цепочке.

— Каждый раз, когда кто-то умирал в этом городе, звонили в колокол, что висел в старом Городском собрании. Но для Ребекки звонить не стали. Мэтт написал об этом в своей диссертации.

— Разве?

— Городское собрание сгорело дотла во время большого пожара. Тогда же и колокол расплавился. Мэтт рассказывал мне об этом.

Стелла вспомнила слова о колоколе в последней главе диссертации. Она невольно проследовала за миссис Гибсон к ее машине, желая еще послушать про дядю Мэтта.

— Он хороший человек, из него выйдет хороший преподаватель. Я рада, что он все-таки получит свой диплом.

— Почему бы ему не получить его? — сказала Стелла.

— Вот и я о том же, — согласилась библиотекарша. — Диссертация обязательно найдется.

Миссис Гибсон села в машину и укатила, а Стелла постояла еще немного, глядя, как дым из выхлопной трубы превращается из черного в синий, а затем в серый. Покинув парковку, Стелла отправилась в чайную окружным путем. Она прошла мимо пожарной каланчи, которой никогда бы не было без Лиони Спарроу, начальной школы, основанной Сарой Спарроу, и Городского собрания, построенного спустя несколько лет после того, как Розмари Спарроу промчалась по лесу, как лань, и спасла всех мальчиков, воевавших с врагом. В этот час весь город казался синим — и белые дома, и церковь со шпилем, и Городское собрание, и вокзал с часами, отбивавшими время. Синими были и тени платановых деревьев, и сирень, и тротуары; такая синева случается перед наступлением темноты, когда опускается глубокая ночь и большинство людей спит хорошо, а остальным — с неспокойной совестью, влюбленным, старикам, горемыкам — приходится просто ждать того, что принесет с собою ночь.

3

Старик Илай Хатауэй заболел; его подвело, чего он всегда опасался, сердце. Вначале его доставили в Гамильтонскую больницу, затем отвезли в Бостон, чтобы там проконсультироваться со специалистами, а потом, когда ему начало казаться, что он превратился в посылку, которую не могут доставить ни по одному адресу, его привезли в Норт-Артур, в дом престарелых, что стоял в конце Хоупвелл-стрит. Несмотря на возраст, Илай был крепок и выдержал несколько сердечных приступов, смертельных для любого другого. В его роду часто страдали болезнями сердца и рано умирали, поэтому он всю жизнь старался держаться подальше от всех сердечных дел. Он так и не женился, не завел детей, не растратил ни цента из семейного капитала, который только увеличивался с годами по мере того, как постепенно распродавались, акр за акром, земли из первоначального надела Хатауэев. Илай мог бы не работать, но предпочел водить такси; ему нравилось, что все в городе знают его по имени. С возрастом жители Юнити начали считать его обаятельным, а вовсе не сварливым. Соседи кормили его обедами и рождественскими пирогами, Энида Фрост, заправлявшая билетной кассой на вокзале, каждый день последние двадцать два года заваривала Илаю Хатауэю кофе и ни разу не попросила взноса в «кофейный фонд».

Но теперь, в доме престарелых, Илай сделался совсем сварливым, но кто бы стал его винить? Медсестры беспрестанно кололи ему пальцы иголками, чтобы проверить уровень инсулина, или нацеживали целые плошки крови для подсчета белых кровяных телец. Он умирал, это было видно без всяких тестов, и перспектива не слишком его радовала. Новый водитель, некий тип из Монро, купил у Илая такси по дешевке и, вероятно, уже драл три шкуры с людей, которых просто нужно было подвезти домой. Илай никогда не запрашивал больше пяти долларов, и никто из пассажиров не догадывался, что его счет в сберегательном банке достиг таких размеров, что президент банка, брат Генри Эллиота Натан, каждый год приглашал Илая на обед в День благодарения. Банк следил за всеми инвестициями Хатауэя, так как Илай был убежден, что финансовые операции плохо сказываются на сердце, а при его наследственности он не мог этого допустить. Все это время богач водил такси и считал пару ботинок никудышной, если они служили ему меньше десяти лет. Но даже если бы он воспользовался своим богатством, разве это что-то изменило бы? Все равно он в конце концов оказался бы в доме престарелых с багажом самого необходимого: немного одежды, стаканчик для бритья, очки, от которых было мало толку, старомодная бритва, пользоваться которой ему запретили сестры, и серебряная звезда на цепочке, которую он носил на шее.

Когда доктор Стюарт пришел навестить пациента, Илай поначалу его не узнал, хотя лечился у него лет сорок. Илай принял дока за какого-то старикана из соседней палаты, который от нечего делать блуждал по коридорам и осматривал людей. Илай натянул простыню до шеи и велел доктору убираться, но умолк на полуслове, когда заметил девочку. Он сразу ее узнал. Доктор Стюарт наклонился, чтобы спросить у Илая, где тот находится, но Илай от него отмахнулся.

— Пришла Ребекка, — сказал он. У него бешено забилось сердце и появился сладковатый привкус во рту. — Должно быть, я умираю, если ты здесь.

Илай Хатауэй закрыл глаза и принялся ждать рая или ада — что там было ему уготовано. Когда ничего не случилось, он вновь открыл глаза. Перед ним по-прежнему стояли доктор Стюарт и девочка с черными волосами, оба смотрели на него так, словно он был пришельцем с Марса или танцующим цыпленком.

Стоя в палате субботним утром, в тот час, когда ее сверстницы все еще спали, Стелла увидела, что Илай Хатауэй умрет в этой самой комнате, когда у него случится сильный сердечный приступ; меньше чем через сутки у него задергаются веки и участится дыхание. Другая девочка испугалась бы Илая, запаха смерти, который, казалось, к нему прилип, сморщенного тела, синих вен, просвечивавших под кожей, но только не Стелла. Здесь, в доме престарелых, смерть была повсюду; Стелла видела ее в каждом коридоре, в каждой палате. Некоторые смерти были очень быстрыми, настолько молниеносными, что Стелла их едва не пропустила. Другие смерти были долгими, тягучими, каких не пожелаешь никому, даже злейшим врагам. В столовой этого дома Стелла разглядела столько смертельных исходов, что однажды утром она не выдержала и опустилась прямо на линолеум, ее поразила не столько печаль происходящего, сколько человеческое достоинство и почти сверхъестественная способность стоять лицом к пропасти и в то же время заказывать яичницу-болтунью с жареным хлебом на завтрак.

В палате Илая Стелла взглянула на доктора Стюарта и убедилась, что он так же ясно, как она, видит скорый исход. Бабушка как-то говорила ей, что Брок Стюарт — самый честный человек в ближайших пяти штатах, но, по мнению Стеллы, он лгал не меньше, чем она. Во-первых, он сказал неправду во время последнего визита в дом престарелых. Какая-то старуха, хрипя и брызгая кровью, спросила у него: «Я умираю?» Стелла видела выражение его лица. Доктор Стюарт не обратил внимания на вопрос и вместо ответа заговорил о внуках пациентки и о щедрой весне, бурное цветение которой вызвали рекордные осадки в апреле. «Здесь за окном цветет сирень, — весело подхватила женщина, позабыв о том, что спрашивала. — Стоит мне закрыть глаза, я все равно вижу все сиреневое и слышу пчел».

«Вы не сказали ей правды», — упрекнула доктора Стелла, когда они ехали домой.

«Правды нет. Пора бы тебе это понять».

Сейчас доктор Стюарт придвинул стул к кровати Илая.

— Вас пришла навестить Стелла Спарроу, — сказал доктор больному. — А Ребекка умерла больше трехсот лет тому назад. Так что, если вы ее видите, друг мой, значит, вы видите ангелов.

Доктор Стюарт измерил Илаю пульс. Стелла считала вместе с доктором. Сердце билось слабо. Так слабо, что было ясно — больному осталось недолго. Илай, несмотря на болезнь, не обращал на доктора внимания. Он был убежден, что узнал девочку, оказавшуюся у него в палате.

— Я знал, что увижу тебя, перед тем как умру. Я знал, что ты меня простишь.

Доктор и Стелла переглянулись. Илай Хатауэй умрет к утру, они оба чувствовали это. Хатауэй поманил к себе Стеллу, и Брок Стюарт восхитился ее выдержкой. Даже в медицинской школе нашлись бы студенты, которых отпугнул бы вид старика с торчащими из носа и вен трубками, такого, как Илай, от которого несло, как от больничной утки, и которого била дрожь, хотя во всем доме отопление работало на полную мощность для удобства пациентов.

— У меня кое-что есть для тебя, — сказал Илай.

Он попытался расстегнуть верхнюю пуговицу полосатой пижамы. Он всегда терпеть не мог пижам и теперь, в последний его день на земле, эта самая пижама доставляла ему неудобство. Стелла помогла ему справиться с пуговицей. Вот и она, серебряная звезда, та, что Илай не снимал с тех пор, как его отец передал ему звезду на смертном одре, что делали все Хатауэи, после того как обнаружили ее среди вещей Чарлза Хатауэя, когда его лошадь утонула в озере Песочные Часы, в самом глубоком месте.

Илай не сумел расстегнуть замочек цепочки, это сделала Стелла.

— Твоя.

Илай много чего хотел добавить, но губы его пересохли, горло растрескалось; слова не давались ему, и приходилось их экономить, лелеять каждое, если он хотел высказать свою последнюю просьбу.

Все равно Стелла была тронута подарком. Она чуть не расплакалась, но сдержалась. Вместо этого она надела звезду на шею. Илай внимательно за ней следил и улыбался, хотя у него кружилась голова. Он смотрел на Стеллу и видел чашу, полную звезд, и бесконечную, непостижимую синеву. Конечно, это будет рай, теперь он в это верил, его ждали звезды, и свет, и прощение.

— Я оставляю все свое имущество городу, но я хочу, чтобы ты решала, как с ним поступить, — сказал он темноволосой девочке, той самой, которую ждал всю свою жизнь. — Принесите мне лист бумаги, — потребовал он у доктора. — Вы будете моим свидетелем.