Прихожу в себя, когда он свое черное дело уже сделал. Жгут смотан, шприца не видно. Небось в карман спрятал. Сам сидит и придерживает мою руку в согнутом состоянии, чтобы ватка не выпала и кровь из проколотой вены быстрее остановилась. Заботливый какой. Но вторая его рука тут же доказывает мне, что всей его заботливости — грош цена. Этот подлец самозабвенно лапает меня за грудь и в штанах у него при этом все так и топорщится! Шиплю:

— Убери лапы, урод.

Улыбается иронично, но руку все-таки убирает. И даже выдает что-то вроде извинения.

— Ты, фройляйн Унгерн, не обижайся. Давно тут как сычи сидим. Без бабы уж не знамо сколько обходиться приходится. Мы ведь с тобой по-человечески? По-человечески. Со всем уважением. А могли бы трахать в хвост и в гриву…

— Спасибо.

— Да не за что. Обращайся, если что. Я — завсегда готов.

Демонстративно оглаживает свой пах. Потом встает и уходит. Сука. Кожа, где он прикасался, даже мурашками покрылась от отвращения. Но следует признать, что он прав. Ни он, ни его «подельники» и правда ни разу не посягнули на мою «девичью честь», а ведь действительно могли бы… Поначалу я этого очень боялась. Но потом как-то успокоилась. Подумала, что я, как потенциальный труп, их просто не возбуждаю. А оказалось, что цела до сих пор по причине их повышенной мужской порядочности. Оказывается бывает и такое. У Ильфа и Петрова был стеснительный воришка, а тут нравственные убийцы.

Оспа возвращается. Уже без жгута и видимо без шприца.

— Велено тебя доставить. Пойдем, посмотришь хоть на золотишко.

Не хочу я на него смотреть, но выбора у меня нет.

Спускаемся в подвал. Здесь уже и Фонарь и, естественно Гюнтер. Яркая, стоваттная лампочка, свисающая с потолка, дает возможность рассмотреть широкий проем у кладки, разрытый Оспой в последние дни. Теперь видно, что это действительно угол здания. Немчик заметно нервничает. Рука его с зажатым в ней шприцем дрожит. Вот он делает от угла дома широкий шаг, отмеряя приблизительно метр, потом останавливается, поворачивается к стене и снимает с иглы колпачок… Струйка моей крови под давлением поршня весело орошает старые грязные камни. Тишина повисает такая, что я отчетливо слышу дыхание стоящего рядом Оспы.

Ничего не происходит.

— Может быть все-таки проход в схрон только с одной стороны… — начинаю я, но в этот момент кладка перед моими глазами как-то мутнеет, словно зрение у меня резко расфокусируется. Я встряхиваю головой и вижу, что теперь в камнях явственно проступает контур двери…

Немчик переводит дыхание так отчаянно, что у него изо рта даже брызги летят. Он подносит ладонь к краю проема и толкает… Ничего. Быстро взглядывает на нас. Толкает с другой стороны — дверь ведь может открываться как слева, так и справа.

— Отойди, блин!

Оспа решительно отстраняет немчика и пихает вплотную к двери меня.

— Давай ты, фройляйн Унгерн, попробуй.

Толкаю и сразу чувствую, как кладка под моей ладонью поддается…

— Едрить тя в рот! — выдает потрясенно Оспа. — Ну? Чего ждешь? Толкай дальше!

Я и толкаю. Каменная дверь открывается чуть шире, потом еще… А потом нашему взору открывается довольно просторное помещение.

Пустое.

Немая сцена, которую талантливо, уже не первый век играют на сцене многочисленных театров в конце гоголевского «Ревизора» — ничто по сравнению с той, что приключается в наших рядах тут же, в подземном коридоре, рядом с разграбленным схроном барона Унгерна.

Зато потом… Потом пространство вокруг меня внезапно наполняется диким ревом и грохотом, разрывающим барабанные перепонки, и в тот же миг я слепну от ярчайшей вспышки. Это потом мне объяснят, что сработала свето-шумовая граната под названием «Заря» (интересно о чем думал ее создатель, придумывая это романическое и отчасти революционное название своему адскому изобретению?). Но там, в подкопе, я этого еще не знаю, и в тот момент, когда она взрывается, мне кажется, что наступил конец. Всем нам. Что сработала какая-то бомба, заложенная теми, кто побывал в схроне Унгерна до нас. Что сейчас всех нас посечет осколками, а обвалившийся потолок подземного хода погребет наши тела под толщей земли. Но вместо этого чувствую, что меня, слепую и полностью оглохшую, куда-то энергично волокут. Видимо на улицу. Потому что, когда зрение возвращается ко мне, я обнаруживаю себя стоящей посреди незнакомого мне двора.

Подозреваю, что это двор того самого дома, где меня держали все это время, но я ведь его никогда толком не видела…

Квадратный мужик в бронежилете и шлеме (мечты сбываются!) что-то спрашивает меня, но я ничегошеньки не слышу. Улыбаюсь неуверенно и указываю ему на свои уши. Он смеется и машет рукой. А потом неожиданно треплет меня по спутанной шевелюре. Федька? Нет, не он. Но этот — тоже свой, почти родной, спаситель. Он усаживает меня на лавочку рядом с колодцем, и убегает назад в дом. Через несколько минут вижу, как из дверей такие же ребята в черных брониках и шлемах выводят немчика и Фонаря. Оспу несут следом. И по тому, как его несут, понимаю, что он мертв…

Не смог он просто сдаться. Да еще тем, кого считал ниже себя по мастерству. Мужские понты… Пожимаю плечами и отворачиваюсь. Сил смотреть на него у меня нет.

Когда освободившие меня ребята поднимают забрала на своих шлемах, принимаюсь искать среди них знакомые лица. Но их нет. Потом понимаю почему — это местный спецназ, из Читы.

Дорогой, когда слух ко мне отчасти возвращается, мне объясняют:

— Лезли сюда ваши москвичи, но наше начальство добро им не дало. Сказало: наша операция.

— А как узнали, где искать-то меня?

— Так у тебя на шее радиомаяк.

Улыбаюсь недоверчиво.

— Ты что ж не знала? Ну даешь. В кулоне на шее. Зона покрытия у него правда небольшая, так что пришлось побегать. Но потом запеленговали четко.

То-то Федька сказал тогда — если он у тебя останется, мне спокойнее будет… Позвонить! Мне срочно надо позвонить. Прошу мобильник у парня, который сидит рядом со мной, развлекая разговорами. Мнется.

— Ты ж, небось, в Москву звонить будешь? Значит по межгороду. А у меня на счету денег — раз, два и обчелся. У нас-то тут люди живут не так, как вы там в столице.

Морщусь. Уж это мне отношение к москвичам. И почему все так уверены, что мы в золоте буквально купаемся? Кстати о золоте! Взглянуть бы хоть полглазиком на все то богачество, из-за которого меня чуть жизни не лишили. Спрашиваю. Парень смотрит удивленно.

— Так там же пусто было…

Вот те на! Я-то думала, что это полицейские до схрона добрались каким-то образом, а оказывается — ничего подобного. Уплыло золотишко. Правду говорят — заговоренное, в руки не дается…

Глава 9

Меня везут в Читу, для начала в какую-то больничку. Здесь мне дают возможность принять душ — надо полагать несет от меня знатно после стольких-то дней. После врачебный осмотр. Тем временем сердобольные сестрички находят мне какую-то одежку. Объясняют, что она из забытых выписавшимися больными вещей. Вид у нее соответственный. Зато все это — и штаны в обтягон (типа леггинсов) и большая мужская рубашка в клеточку — чистое. Не то что мое — вывоженное глиной и пропахшее потом. Только кроссовки на ногах остаются те же.

В больничных тапочках по улице разгуливать — это уж слишком.

Позвонить в Москву по-прежнему не удается. Вот ведь тоже проблема! Были бы у меня деньги, заплатила бы, а так ведь ни копья. Ни документов, ни денег, только вещи с чужого плеча. Красота!

После больницы меня все тем же способом — в полицейском газике, переправляют в какое-то другое, куда более солидное по сравнению с больницей здание. Вскоре понимаю, что это полицейское управление. Или как оно теперь после переименования милиционеров в полицейские называется?

Здесь с меня снимают допрос по всей форме и наконец-то дают позвонить. Какая жалось, что я до такой степени не дружу с цифрами! Больше всего хочется позвонить Федьке, но я, как ни стараюсь, не могу вспомнить его номер, которым и пользовалась-то всего от силы пару раз. Так что звоню маме.

— Анна! Анна, с тобой все в порядке?

— Да, мам, все хорошо.

— Ты где, дорогая моя?

— Мам, я в Чите.

— Это я знаю, мне так и сказали, но где именно?

— В полиции. Вот дали позвонить…

— Ты… Ты здорова?

— Да, мам, со мной нормально обращались. Я… Я потом все расскажу. Не по телефону.

— Да, да конечно. Ты… Тебя в Москву когда отпустят?

Этого я не знаю, о чем и сообщаю обеспокоенной родительнице. Вообще не знаю, как со мной дальше будут поступать. Отправят поездом за госсчет? По этапу? Денег-то на билет у меня нету. И на еду нету, и на гостиницу… И паспорта нет… Получается, что я — натуральный БОМЖ?

Делюсь своими проблемами с пожилым полицейским, которого приставили ко мне в качестве няньки — чаем поить и нервы мне успокаивать, пока остальные более серьезные проблемы решают.

— Да вы не волнуйтесь! На счет паспорта — справочку вам временную выдадим. Это дело нехитрое. А потом домой вернетесь, заявите об утере. Или, может, найдется еще. Он у вас в сумочке был?

— Нет, дома.

— Ну так вообще нечего переживать!

— Но как же я до Москвы-то доберусь? Без копейки денег?

— Так заберут вас в лучшем виде. Звонили. Сказали, что человек уже вылетел.

Сердце сбивается с ритма. Федор? Сама себя обрываю: да не он! Он же наверно еще в больнице. Но оказывается все равно в глубине души надеюсь. Потому как испытываю глубочайшее разочарование, когда вижу перед собой Стрельцова.