Диана Билык - Чудачка для пианиста

Глядя на нее, как на что-то волшебное, яркое, незабываемое, я дышал хрипло-рвано и впервые за несколько месяцев до безумия хотел женщину. От нее пахло жареным арахисом и вишневым вином. На языке катался терпко-сладкий вкус, в сине-морозных радужках плясали бесенята, и я шалел от задорно-хитрой улыбки.

Я не знал ее имени, не знал, кто она и откуда. Не хотел знать. Просто прижимал к стене и до сильной дрожи по всему телу целовал пухлые, но упругие губы. И малышка отвечала. Неистово, бешено, словно голодала несколько лет.

На вид девушке около двадцати, но на пьяную голову мне сложно было сказать точнее. Спрошу потом, когда все случится, не хочу сбивать наше взаимное цунами-вожделение.

Было что-то в ее страсти ядовитое, необузданное. Даже дерзкое.

Или чудное?

Девушка открыто засмеялась, откинувшись чуть назад, когда я нагло пробрался ладонью под блестящую ткань ее платья. Провел по изгибу бедра и, миновав плоский живот, замер на тонком кружеве белья. Под пальцами набухла небольшая вершинка. Стоило мне стиснуть руку сильней, незнакомка наклонилась, чтобы поймать мои губы, защекотала розовыми кончиками короткого каре колючие щеки. И снова застонала, распустив по коже сотни горячих волн.

— Ты пахнешь острой гвоздикой, прохожий…

Ее гармоничный и мелодичный голос ласкал уши. Я выдохнул:

— Еще… Скажи…

Юркие пальчики девушки приподняли мою футболку и, царапнув по разгоряченной коже, опустились ниже, под тугой пояс брюк.

— И кипарисовым эфирным маслом, — протянула вместе с дорожкой теплого воздуха, что стремительно обвил шею, забрался на плечи и, ринувшись между лопаток, рухнул к пояснице и прострелил пах острым желанием.

Мы спешили, задыхались, дурели от хмеля и убегающего прочь праздника. Издали слышалась музыка, низкие басы отдавались в груди дрожью, а в зимнем небе, что осколком выглядывало сквозь стекло, распускались пышные цветы фейерверка.

В кабинете от этого все мерцало и плясало, синеватый свет фонаря заглядывал в наше окно и окрашивал чудные светло-малиновые волосы девушки в густой фиолет.

— Как тебя зовут, Малинка? — скользнув по шее языком, прошептал и прикусил маленькое ухо, звонко стукнув зубами по сережке-гвоздику.

— Не скажу, — девушка захихикала коротко и без тени стыда провела пальчиками под брюками.

Зарычал, потому что не люблю, когда мной руководят, но сейчас позволял себя вести. Владеть собой. Я бился в ее чутких ладонях, и это было очень остро. Острее аплодисментов после выступления. Одни ее прикосновения вливали в кровь больше адреналина, чем сотни концертов.

Девушка облизала пересохшие губы, словно сгорала от жажды, и сжала меня сильнее. С ума сойти! Аллегро[1] в моем сердце достигло каденции[2]! Я просто возьму ее сейчас и ни капли не пожалею.

Хмель и сладость от поцелуев срывала башку. Доступная, легкая, таинственная. Кто она?

Я приподнял девушку за тугие ягодицы и, усадив на подоконник, снова напал на губы. Запустил руки за спину и поплыл вверх, пересчитывая ребра. Возле третьего позвонка нащупал две крошечные родинки. Будто близняшки. Я не видел их, но мне это и не нужно — с рождения у меня такая чувствительность, что можно жить с закрытыми глазами. Я просто вижу и слышу подушечками пальцев. Особенно, когда перебираю ими черно-белые клавиши.

Я — пианист. Нереализованный, забытый, но в душе прожженный пианист, что все еще мечтает о большой сцене, а в реальности пять лет преподает аранжировку глупым выскочкам и заносчивым пигалицам с вокального отделения.

Когда жар подкатился к горлу и снова завился вокруг шеи, перекрыв дыхание, я смело ступил ближе и раздвинул девушке ноги. Она тихо хихикнула, но, скрестив наши голодные взгляды, тут же замолчала. На кончиках густых ресниц переливались перламутровые блестки. Они отражались в глубине черных-черных зрачков, будто звезды.

Опустив ладонь ниже, нащупал живительную влагу. Горячая…

Она не такая, как все, я чувствовал. Не из тех девиц, что гроздьями вешаются на шею и наигранно стонут, пытаясь сдать гамму. Малинка даже не студентка нашей Академии, уверен. Лёшка бы не скрывал, и я бы такую запомнил. И голос ее роскошный, и смех заливистый, и этот взгляд с хитрецой и уникальной синевой.

Толкнулся пальцами глубже и чуть не опешил от ее узости. Я просто горел и плавился, мне нужно было больше, потому на томные тихие вздохи над ухом реагировал, как неопытный подросток. Освободив руку, подтянул девушку к себе за хрупкие плечи. Голову вело от волшебного опьянения ее свежими духами, запахом женского тела, тембром порывистого стона.

— Быстрее… — шепнула девушка, и розовые пряди просыпались назад, огладив острый подбородок и линию скул.

Я был так ошарашен ее открытостью и игривой таинственностью, что с трудом сдерживался от желания напереть сильнее. Будто меня шваркнули крышкой пианино по пальцам и заставили играть менуэт. Взять ее хотел, как дикарь. Так, чтобы пар пошел, в два-три рывка смахнуть с себя накопившееся напряжение… Я не мог остановиться, вино бурлило в крови и заставляло прыгать с головой в это безумие под названием «случайный секс». И девушка, что танцевала со мной несколько минут назад в одурманенной праздником толпе, трепетала от прикосновений и передавала сладкую дрожь моему телу. Близкая, доступная, шальная. Настоящий холодный огонь в моих ладонях.

Резко подался вперед. Она приняла меня полностью, вскрикнув над ухом и вцепившись в плечи прохладными пальчиками. Один толчок. Еще и еще. Ее крик, ее жаркая теснота, ее улыбка и смех в губы. Юркий язычок вертелся во рту, будто бешеная пчела, и я не мог противостоять. Хотел вколачиваться и биться в агонии. Здесь. Сейчас. Немедленно.

Быстро и ритмично, до тихого скрипа большого подоконника и угрозы продавить стекло.

Когда Малинка сжалась внутри и обвила мои бедра крепкими ножками, а острые пальчики вонзились в кожу и оставили после себя ранки в виде крошечных полукружий, я рассыпался на куски.

Воздержание, твою ж мать…

[1] Аллегро — (итал. allegro, переводится как весело, бодро, радостно). Быстрый, радостный темп в музыкальном произведении.

[2] Каденция — гармонический оборот в конце музыкального произведения.

Торжественно клянусь, что замышляю только шалость.

(с) "Гарри Поттер" Дж. Роулинг

— Чудакова! А ну, стоять! Я вспомнила, что ты мне еще диктант по сольфеджио не сдала! — лохматая голова Яны Петровны высунулась из аудитории, и острый палец учительницы уставился на меня, будто я ему должна миллион.

Отбежала подальше во избежание задержания. Хи! И даже руки подняла: «Не стреляйте!».

— Простите, очень-очень спешу! В следующий раз обязательно сдам! Меня… — я обернулась, чтобы не опростоволоситься, и выпалила: — Меня к ректору вызвали! Срочно! — и умчала по пустому коридору. Как горная коза, если не сказать хуже.

— Поставлю три в этом семестре, будешь знать! — крикнула вслед учительница. Строго, но беззлобно. Я знала, что она мне все простит, потому что я у нее в любимчиках. Смешливое «Чертовка!» погасло за громадными дверями.

В буфете было безлюдно: основные ленты уже закончились, остались индивидуальные уроки, а в пятницу их почти никто не ставил, потому что студенты разъезжались по домам. Одна я такая особенная! Пришлось на дополнительном по теории остаться, а еще впереди вокал, если я на него не забью в этот раз: время поджимало.

Повариха, или продавщица, кто она и не поймешь, дремала за столом, подперев румяную щеку мощным кулаком. Когда дверь впустила меня, и сквозняк смахнул с прилавка ценники, она очнулась и зачмокала пухлыми губами.

— Снова ты! Ты же ела час назад. Домой уже пора, — она улыбнулась и подобралась к стойке — собирать разлетевшиеся бумажки. В кармане белого хитона звякнули монетки для сдачи.

Я замялась. И правда, ела, и денег совсем не осталось, а живот добра не помнит и снова просит, а до дома еще дожить.

— Мне нужно подготовиться к сдаче семестровой контрольной по… — Сказать, что по всем предметам? Караул! Я обреченно опустила голову: — Я просто посижу, — показала на столик в самом углу буфета и спрятала локон непослушных волос за ухо.

— Только недолго, — буркнула женщина, — закрывать скоро буду.

Под огромным окном сваленные в кучу пустые коробки создавали вид помойки, а не места, где можно поесть. Но студенты не обращали внимания, напротив, эта забегаловка без названия, а в студенческой братии обзываемая «Буффи», при Академии была любимым местом для общения и собирания сплетен.

— Может, хоть чай? — повариха поставила локти на стол и уложила голову на сложенные крупные ладони.

Я поджала губы и замотала цветастой шевелюрой. Не скажу же, что денег нет?

— Ой, ладно, — женщина добродушно улыбнулась и показала мне кривоватые зубы. — Будто я голодной студенткой не была! Бутерброд?

Что сказать? Что она — хорошая тетя, но у меня нечем отблагодарить, или что откушу ее аппетитную руку, если она мне не отрежет колбасы побольше и потолще?

Хихикнув, я завалилась на привычное местечко и бросила в угол рюкзак.

Та-а-к, а теперь все по порядку: сначала глянуть, какие предметы еще не сдала, а потом быстренько на вокал. Задержала меня Ивасенко, вот же! Замечательный педагог, строгий, точный, не разобраться в теории музыки и сольфеджио, после ее объяснений, мог совсем уж дурень. Жаль, что я — плохая и неуклюжая ученица: вечно ее уроки пролетают мимо. Не то, чтобы я не хотела учиться, просто совпадало. Или концерты, или простуды, или просто погулять…

Подкрепившись, я полистала расписание и удивилась девственно-чистой следующей неделе. Я не заполнила дневник? А-а-а! После вокала не успею ведь! Придется выбираться из этой берлоги и переться в главный холл, где есть всё-о-о, и даже больше. Хотя я не любила там оставаться надолго: старалась юркнуть мимо вахты, заглянуть быстренько в зеркало и смотаться, чтобы ни с кем из педагогов не столкнуться. А то затащат на пересдачи. Мне оно надо?