Я доброжелательно улыбаюсь. Но Швабра отнюдь не улыбается мне в ответ.

– Вельск всего в часе езды отсюда, – сообщает она, как будто я сама этого не знаю. – Если ей нужна ее дубленка, она вполне может за ней приехать. Или ее хамоватый супруг – он тоже знает, где находится детский дом. Вы еще очень неопытны, Варвара Кирилловна. Позвольте дать вам маленький совет – постарайтесь в своих поступках руководствоваться не эмоциями, а чем-то более весомым.

Ее светлые волосы торчат во все стороны как-то особенно агрессивно. Мне хочется ей надерзить, но я решаю воспользоваться ее советом и отвечаю спокойно:

– Извините, Наталья Павловна, я вас не понимаю.

Она еще больше поджимает и без того тонкие губы:

– Думаете, мы сами не могли отвезти ей дубленку? Или выслать по почте? Но мы не делали это по вполне понятным соображениям. Она уехала отсюда, походя обидев весь наш педагогический коллектив. Она ругалась, как базарная торговка. Она плевать хотела на нашу заботу. Она называла Светлану Антоновну такими словами, которые я даже не могу повторить вслух. Мы надеялись, что она одумается, поймет, что была не права, и найдет в себе силы извиниться. А дубленка может послужить прекрасным поводом для этого.

Я смотрю на окно, за которым кружатся первые крупные снежинки, и тоже кусаю губы – чтобы сдержаться, не нахамить. Я пытаюсь относиться к Дубровиной непредвзято, но у меня это плохо получается. Я вижу ее такой, какой видит ее Валерия.

– Наталья Павловна, на улице – мороз. А ей, как кормящей маме, нужно особенно бережно относиться к своему здоровью. Не думаю, что у нее есть деньги, чтобы купить себе что-то теплое. Впрочем, если Вы считаете, что я поступаю неправильно, и что Светлана Антоновна этого не одобрит, то я могу посоветоваться непосредственно с ней…

Швабра тут же идет на попятную.

– Нет, нет, зачем же? Я уверена, Светлана Антоновна не будет возражать.

Я стараюсь улыбнуться.

– Вот, и замечательно. А за совет – спасибо. Я постараюсь свои эмоции контролировать.

Она смотрит на меня с подозрением – ищет подвох в словах. Путь ищет.

9

С Сухондяевской мы договариваемся встретиться на улице Дзержинского перед торговым центром «Пассаж» в половине десятого. Магазин еще не открыт, народу на улице мало, и я издалека замечаю невысокую худенькую девчонку с детской коляской.

– Здравствуйте! Вы – Рита?

Личико у нее бледное, и накрашенные розовой помадой губы кажутся особенно яркими.

– Да! – она настороженно улыбается. – А вы – Варя?

Мы почти ровесницы, и по телефону я назвалась без отчества.

Я протягиваю ей пакет, она осторожно принимает его и тут же ставит на снег – дубленка тяжелая. Сама Рита одета в тонкую осеннюю курточку – изрядно поношенную. Из зимнего на ней только лыжные штаны на синтепоне. Сапожки, судя по всему, тоже демисезонные.

– Спасибо! – ее улыбка становится шире.

– Что же Вы сами за ней не приехали? Скоро морозы начнутся. Разве Вам можно в такой легкой курточке ходить?

Она запихивает пакет на полочку под коляской, и мы идем по тротуару к пятиэтажным кирпичным домам – в движении теплее.

– Я собиралась. Только пока беременная была, не хотела ехать, чтобы не расстраиваться – там бы опять скандал был. А когда Никитку родила, уже и некогда стало – я же не могу его на полдня оставить. А Сережа работает даже в выходные.

Лицо ее расцветает.

– Он много работает. Нам же деньги нужны. Только вы не подумайте, что я ему на шею села. Я тоже работаю – уборщицей в магазине. Хожу туда по вечерам, когда Сережа с работы приходит. Платят мало, но хоть Никитке на распашонки. А еще мы комнату мою сдаем. Мне же комнату выделили, когда я из детского дома выпустилась. А мы же у Сережиной мамы живем. Она у него хорошая, вы не подумайте, что раз она его в детский дом сдала, то плохая. Пьет она, конечно, но не часто. Обычно с пенсии. Несколько дней попьет, а потом – нормальный человек. Я, когда мне по магазинам пройтись надо, смело с ней Никитку оставляю. А за дубленку вам, правда, спасибо. Я так жалела, что ее в Солге оставила. Мне ее Евгения Андреевна подарила. Заболоцкая, вы знаете? Ой, как жалко, что она сейчас в детском доме не работает. Она – не то, что Швабра или Туранская. Она – человек. А у меня раньше никогда дубленок не было. Да и откуда?

Малыш подает голос из коляски, и Рита ускоряет шаг.

– Пойдемте, я вас чаем напою. Вы, наверно, тоже замерзли.

И хотя я не замерзла, от чая не отказываюсь.

В двухкомнатной квартире на пятом этаже – скромно, но чистенько. Мебели – минимум. Ни телевизора, ни компьютера не видно.

Рита усаживает меня на покрытый лоскутным одеялом диван.

– Вы подождите минутку, я Никиту в кроватку положу. Он, поди, еще час не проснется. Хотя на улице капризит часто. Наверно, холода не любит.

Рита приносит с кухни заварочный чайник, сахарницу и вазу с печеньем.

– Вы извините, угостить-то вас особо нечем. Хорошо хоть печенюшек Сережа вчера купил. А в теперь в Солге работаете, да?

Я киваю и отхлебываю горячий ароматный чай.

– Да, в Солге. Там сейчас много новичков.

Рита намазывает печенье сливочным маслом.

– Да, в прошлом году детский дом так штормило. Представляете – думали, ребят по всей области раскидают. Это же надо было додуматься!

Я внутренне напрягаюсь. Надеюсь, что только внутренне.

– А кто додумался-то? Я слышала – идея из самого детского дома и шла.

Она хмурится.

– Да ну! Это же надо такое придумать!

Но я как можно увереннее прибавляю:

– Письмо в министерство было – и именно из Солги. Правда, не знаю, от кого.

Рита трясет головой:

– Нет, правда, ерунда какая-то! Кому бы это понадобилось? Мы же там все как семья были.

Я улыбаюсь уже скептически. Она это замечает.

– Бывали у нас ссоры всякие. Так и в обычных семьях не без этого. Но чего же дело-то рушить? Ребят-то, знаете, как жалко?

С Кухаренко мы договорились встретиться в ресторане в двенадцать пятнадцать. А до ресторана еще доехать нужно.

Приходится говорить без обиняков:

– Может быть, кто-то настолько ненавидел Туранскую или воспитателей вообще, что о ребятах уже не думал?

На сей раз она соображает дольше. А когда, наконец, догадывается, о чем я, вся как-то сникает. Через минуту на смену апатии приходит агрессивность.

– Это вы на нас с Сережкой думаете, да? И приехали, может, из-за этого? А я-то думаю, чего это воспитатель сама вдруг мне дубленку привезла? Да подавитесь вы этой дубленкой!

Она бросается в прихожую и начинает запихивать обратно в пакет дубленку, которую полчаса назад оттуда достала. Руки у нее трясутся, губы дрожат. Я тоже выхожу из комнаты, беру у нее из рук дубленку и снова вешаю ее в шкаф.

– Рита, извините. Я зря затеяла этот разговор. Никто ни в чем вас не обвиняет. И я тем более. Так, к слову пришлось. Да и не думала я, что Вы так отреагируете.

Она уже чувствует себя виноватой.

– И дура же я, да? Психопатка натуральная. Мне и Сережка часто говорит – не кипятись. Вы не сердитесь, ладно? Я сейчас еще чаю согрею.

Она возвращается из кухни через пять минут.

– Да вам-то что, действительно, до той истории? Вы тогда в Солге и не работали вовсе. А вообще, вы правы. Я тогда, знаете, какая злая на Туранскую была? И Сережа тоже. Только мы никаких писем не писали. Вот еще – письма писать! Я совсем другое сделать хотела. Знаете, что? Я ее теплицу раздолбать хотела. Видели, наверно, теплицу рядом с баней? Туранская там перцы, баклажаны, патиссоны выращивает. К ней в теплицу вся деревня на экскурсии ходит. Ага, бабы опыт перенимают у знатной огородницы. Я в день отъезда из Солги даже будильник на пять утра завела. Вышла в огород, пока все спят. Думала – возьму кирпич да как шандарахну по этой оранжерее. А что? Правда, поорали бы некоторые – Швабра, например. И Туранская бы снова сказала все, что она обо мне думает. Что они, в полицию бы меня сдавать стали? Нет, конечно. Зачем им этот шум? У них же образцово-показательный детский дом, где воспитатели и дети так трогательно любят друг друга.

– И что? Раздолбали?

Она мотает головой:

– Не-а. Жалко стало. Не Туранскую. Саму теплицу. От нее, как-никак, не только Туранской, но и ребятам польза была – овощи-то шли на общую кухню. Я баклажаны не того, не очень, но перцы вкусные были. А вам в Солге нравится? После города-то скучно, поди? Ой, а раньше там, знаете, какой коллектив был? Наши воспетки почти все поуезжали. Кто куда. Евгеша вот в Архангельск подалась. Тогда же никто не знал, что детский дом не закроют. Все стали работу искать. Конюх – наш физрук – вообще на юг уехал. А знаете, какие они потрясные? Им на нас не наплевать было.

Я тоже намазываю печенье маслом. Надо же, как вкусно!

– А Туранской, что, наплевать?

Рита если и задумывается, то только на секунду.

– Нет, не наплевать. Но для нее главное – сам детский дом, не дети. Я путано говорю, да? Понимаете, она нас всех, наверно, любит – по-своему, но любит. И старается, что нам было сытно, тепло, уютно. Но любит она нас ровно до тех пор, пока мы строем ходим. А шаг в сторону сделал – и все, враг народа. Я зря это говорю, да? Вы подумаете – вот же тварь неблагодарная. Нет, я понимаю – ей из-за нас с Сережкой досталось. Их, поди, за такое поведение подопечных по головке всякое там начальство не гладит. Ой, да я и сама сначала перепугалась, тоже про аборт думала. А Сережка сказал – вырастим.

У нее блестят глаза, и я тактично отворачиваюсь.

– Я, когда из Солги со скандалом уехала, ругала себя. Я же, сколько себя помню, всегда в детском доме была. Я же ничего не умела – ни продукты в магазине по уму купить, ни квитанцию в сбербанке оплатить. Да я карточкой банковской пользоваться не умела! Когда Сережка меня в Вельск привез, я щенком неразумным себя чувствовала. Куда ни ткнусь – все незнакомое. Ничего, привыкла. А представляете, если бы я Туранскую послушалась?