Тоня – наполовину армянка. Отец, проходивший практику в Солгинской средней школе, решил, что пребывание в продуваемом всеми ветрами домике, который предоставлялся начинающим специалистам, не полезно для молодого организма. И гораздо удобнее снять комнатку в какой-нибудь теплой и уютной избе. Он снял ее у Тониной бабушки. А заодно завел роман с ее старшей дочерью. Для него это было мимолетным увлечением. А может, даже и не увлечением – так, лекарством от скуки. Он не учел одного – девушка оказалась несовершеннолетней. И когда она забеременела, ему пришлось выбирать между уголовной ответственностью и штампом в паспорте. Он выбрал штамп.

Еще один штамп – о разводе – появился у него, когда Тоне было шесть месяцев. Он уехал из Солги – сначала в Москву, потом – в Ереван. Деньги на содержание дочери присылал регулярно, но никогда не писал и не звонил. Она знала его только по фотографиям. «Исчез, как фокусник. Бабушка говорит – ему бы в цирке выступать, как Амаяку».

Тоня отодвигает руку Эдика от его рта, натягивает одеяльце ему на плечи.

А я смотрю на пустую кроватку у окна.

– Тоня, где Артемка?

Она отвечает шепотом:

– В гостевой. Я его там спать положила. Ему плохо стало в уборной. После ужина уже. Степка за мной прибежал. Прибегаю – лежит на полу. Я его сначала в спальню отнесла. Понятное дело, за Ставровой побежала. А ребятишки галдят, у Темкиной кровати крутятся. Вот и перенесла его в гостевую.

Мы выходим в коридор, тихонько закрываем дверь.

– А Эллушка что?

Я не высокого мнения о медицинских способностях Ставровой, но ведь чему-то в училище ее должны были научить.

– Сказала, нужно давать ему витаминки – для улучшения аппетита.

Артем лежит на взрослой гостевой кровати, на которой его худенькое тельце кажется совсем крохотным. Я не включаю свет, но по тяжелому неровному дыханию мальчика понимаю – ему нехорошо.

Я снова бегу – уже к Ставровой. Тоня Акопян – следом. Эллушка живет на соседней улице. Мы стоим на ее крыльце уже через пять минут.

Тоня дергает меня за рукав:

– Да что с ей ругаться-то? Кабы она понимала…

Но я барабаню в дверь.

– Элла Егоровна, откройте!

Она еще не спит – в доме горит свет и слышен звук работающего телевизора.

– Элла Егоровна!

Сначала – легкий шорох в сенях, потом – чуть приоткрытая дверь. И наконец – сердитое лицо самой Ставровой.

– Добрые люди по ночам дома сидят! – начинает выговаривать она, но осекается, увидев наши отнюдь не добрые лица. – Случилось что?

– Теме плохо! – я прислоняюсь к перилам крыльца, запыхавшись, хватаю ртом морозный воздух. – Пойдемте с нами!

Она плотнее кутается в наброшенный на плечи пуховый платок, переминается с ноги на ногу.

– Я час назад там была, – и вперивает в Тоню строгий взор. – Ему хуже стало?

Акопян выпаливает:

– Ему лучше не стало!

– Может, вы подежурите у него в комнате? – пока еще вежливо предлагаю я.

Она искренне удивляется:

– А смысл? Укол я ему сделала. Утром таблетку дам. Вы не волнуйтесь, Варвара, с детьми иногда такое бывает. Разволнуются чересчур из-за какого-нибудь пустяка. Или перенапрягутся. Ребята сказали, что они баловались в туалете – кучу малу устроили. А он у вас хилый мальчик. Его затоптали, он и задохнулся. Спортом ему нужно заниматься – но осторожно. Бывали у нас такие кадры – поступали настоящими задохликами, а к старшим классам бугаями становились.

Она мерзнет, постукивает одним валенком о другой.

– Но ему уже не первый раз плохо становится! – не отступаю я. – Может быть, обследование провести?

Ставрова начинает терять терпение – то ли от холода, то ли от нашей непонятливости.

– Какое еще обследование? Он, разве, жалуется на что? Он полгода назад медкомиссию проходил – все врачи признали здоровым. И по прежнему месту жительства он на учете в поликлинике не стоял.

– Может быть, его в город направить на обследование? Там, наверно, и оборудование лучше, и врачи. Лучше, чем в районной больнице.

– Чего это лучше? – обижается Ставрова за районных коллег. – А чего сразу не в Москву? В кремлевскую больницу?

Я сжимаю кулачки (варежки не надела!)

– Можно и в Москву! Если есть возможность, то в Москву даже лучше. Можете направить?

Она крутит пальцем у виска:

– Да если бы мы каждого больного в Москву направляли, там бы уже не протолкнуться было. Соображать надо маленько. Ладно, замерзла я с вами. Утром зайду.

И захлопывает дверь перед нашими заиндевевшими носами.

16

Нужно ли говорить, что ночую я в гостевой комнате и почти всю ночь не сплю, реагируя на каждый вздох Артема. А вот под утро засыпаю, и он встает с кровати первым. Я тоже вскакиваю.

– Артем, привет!

Он силится улыбнуться. Он так редко это делает, что я почти рада.

– Как ты себя чувствуешь? Голова болит?

Он кивает, делает несколько шагов и снова возвращается ко кровати.

– Ты полежи еще, ладно? Сейчас Элла Егоровна придет, температурку тебе смеряет, витаминку даст. А завтрак я тебе прямо сюда принесу, хочешь?

Он снова кивает.

Я укладываю его в постель, укрываю одеялом.

– Только ты не вставай, ладно?

В коридоре почти сталкиваюсь со Шваброй. По выражению ее лица понимаю – Ставрова уже нажаловалась (и когда только успела?)

– Варвара Кирилловна, разве у вас есть медицинское образование? – темные глаза ее за стеклами очков осуждающе поблескивают. – Я так и думала! Позвольте дать вам совет – каждый должен заниматься своим делом. Воспитатель – воспитывать, а фельдшер – лечить. Вы со мной не согласны? Нет, конечно, мы должны прислушиваться к жалобам детей и реагировать на них. Но я совершенно не понимаю, как можно навязывать опытному квалифицированному специалисту свое дилетантское мнение? И Элла Егоровна права – мальчика можно показать врачам районной больницы.

Не знаю, чего она ждет от меня – извинений или благодарности за совет. Скорее всего, ни того, ни другого. Но я все-таки стараюсь быть вежливой.

– Спасибо, Наталья Павловна. Я вас поняла. Но позвольте мне остаться при своем мнении. Хотя если направить ребенка в областную больницу напрямую местный фельдшер не может – хорошо, пусть направит его в районную больницу.

– Элла Егоровна считает, что сначала нужно понаблюдать за ним у нас в детском доме – может быть, паника преждевременна.

Я опять сжимаю кулаки (наверно, не помешает выучить несколько ударов!)

– Наталья Павловна! Если Ставрова не собирается направлять его в Вельск, то я считаю необходимым обсудить этот вопрос со Светланой Антоновной.

Швабра сразу взвивается, и становится еще более высокой (на цыпочки она, что ли, встает?)

– Варвара Кирилловна, у директора детского дома полным-полно других дел. Если Элла Егоровна сочтет необходимым обсудить этот вопрос со Светланой Павловной, она сделает это сама.

Я пожимаю плечами и направляюсь в сторону директорского кабинета.

– Варвара Кирилловна, вы меня не слышите?

Я останавливаюсь.

– Слышу. А можно мне тоже вас спросить: готовы вы взять на себя ответственность за оставление ребенка в опасности? Так это, кажется, называется на языке Уголовного кодекса?

Она заметно теряет свой пыл.

– Ну, что же – как знаете.

В кабинет Туранской мы заходим вместе. Говорю я одна. Дубровина сидит на дальнем стуле. Я не вижу ее лица, но чувствую неодобрение по ее тяжелым вздохам.

Светлана Антоновна неожиданно (хотя почему неожиданно?) поддерживает меня, а не Ставрову. Вызванная в кабинет Элла Егоровна даже не пытается спорить и покорно соглашается сопроводить Артемку в Вельск.

17

Ставрова и Артем (она – до крайности недовольная, он – со слезами на глазах) уезжают в Вельск, а к обеду снова пропадает Павлик Тимощук. На сей раз его исчезновение не становится для меня таким уж шоком. Надеюсь, он там же, где и обычно, – у бабушки. Я нервничаю чуть меньше, но все-таки нервничаю. И злюсь, конечно. Надо было еще прошлый раз объяснить его родственнице, что шестилетний ребенок не может разгуливать по деревне один. Вернее, если ребенок домашний, и родители считают это нормальным – то, пожалуйста. Но в детском доме правила – одни для всех.

Я знаю, что живет его бабуся на другом конце деревни – ближе к железнодорожной станции. Зовут ее Елизавета Никитична, она – пенсионерка. Это я еще тогда узнала, после первой отлучки Тимощука. Но дойти до желтого домика в три окошка (по Зоиному описанию) поленилась. Хотя Павлику внушение сделала, он даже заплакал. Но уже, наверно, забыл – раз снова пошел.

Ладно, Павлик – он ребенок, что с него спрашивать. Но бабушка-то его, взрослый человек, должна бы понимать. И вообще не ясно – почему при наличии бабушки ребенок живет в детском доме? Мать – алкоголичка, ладно. А бабка?

Словом, всю дорогу до желтого домика я накручиваю сама себя. А что? Имею право. Я за этих ребят отвечаю.

Вчера потеплело, снег подтаял, и дороги расквасились до такой степени, что перед кооперативным магазином вязнет даже проверенная «Нива» местного руководителя.

Тротуаров в деревне, понятное дело, нет – не то, что асфальтированных, но даже и деревянных. Летом вдоль дороги в траве протаптывают тропиночку, а зимой ходят прямо по проезжей части. И это – еще один довод в пользу того, что Павлик не должен гулять по деревне один.

Или вот – открытый колодец. Долго ли ребенку туда нырнуть? Заглянет из любопытства, кувырнется, и не заметит никто.

Я едва не прохожу мимо желтого домика. Да его и желтым-то трудно назвать – краска выцвела, облупилась.