Ольга Иконникова - Чужая дорога

Выдержка у нее феноменальная. Насколько я понимаю, она ничуть не сомневается, что даже после этого заседания в солгинском детском доме все будет по-прежнему. Как там, в дневнике у Леры? «Она из категории победителей. Она всегда умела настоять на своем»? Эта запись тоже была одной из причин, из-за которых, пусть и не сразу, но я догадалась, кто стоял за этой реорганизацией. Слишком странным показалось то, что Туранская так легко смирилась с поражением.

– Варвара Кирилловна, вы меня слышите? Пока вы здесь работаете, вы обязаны реагировать на распоряжения директора – устные, в том числе. Хотя если вы решите, что должность воспитателя сельского детского дома вам не подходит, я вас пойму.

Я могу сделать вид, что не поняла ее намека – с точки зрения Трудового кодекса дисциплину я не нарушала. Но какой в этом смысл? Если коллектив готов притвориться, что ничего не произошло – пусть притворяется.

Я поднимаюсь, забираю свой блокнот со стола. Чувствую ли я разочарование? Да, конечно. Но глупо было ожидать, что воспитатели, столько лет проработавшие с Туранской, встанут на мою сторону. Я для них – городская выскочка, приехавшая баламутить их болото. А они не хотят, чтобы оно баламутилось.

Я выхожу из кабинета, с трудом сдерживаясь, чтобы не хлопнуть дверью. Медленно иду по коридору и слушаю скрип половиц. Заглянуть в спальню к «метеорам»? У них – тихий час, и можно погладить их по головкам, не нарываясь на лобзания и вопросы.

Где-то там, вдалеке, снова открывается дверь директорского кабинета. И еще раз. Оборачиваюсь. Заболоцкая и Дубровина! Как ни странно, но становится легче дышать.

Нет, как прежде в Солге уже не будет. Что-то уже изменилось в этот день.

А вечером звонит Кирилл – лечащий врач Леры. Захлебываясь, проглатывая окончания слов, вопит в трубку:

– Лера вышла из комы! Варя, вы слышите меня? У нас симпозиум очередной собрался по вопросу отключения ее от аппарата жизнеобеспечения. А она – раз! – и всем по мозгам! Потрясающе, да? Академик Данилов мне руку тряс! Она, разумеется, еще не говорит, но уже может открыть глаза, пошевелить рукой. Не знаю, в состоянии ли она узнать кого-то из знакомых, но можно попробовать. Жаль, что вы сами с ней не знакомы. Вам я бы разрешил зайти к ней в палату. Может быть, стоит сообщить кому-то еще? Насколько я знаю, она воспитывалась в детском доме. К нам, кажется, когда-то приезжала его директор. У меня даже где-то был записан номер ее телефона. Да-да, буду признателен, если вы мне его продиктуете. Но вы тоже приезжайте!

Все в мире относительно – это Эйнштейн, кажется, сказал.

Если бы Кирилл сообщил эту новость пару месяцев назад, от радости я бы прыгала на этой старой скрипучей кровати. А потом понеслась бы к домику Туранской, смеясь и крича на всю Солгу.

А сейчас я тихонько шепчу: «Слава Богу!» и остаюсь в своей комнате.

Туранской позвонит сам Кирилл. Она обрадуется – не сомневаюсь. И я, я тоже рада – искренне, до слёз. И слёзы даже не капают – льются на подушку.

А где-то в уголке души скребется отчаяние. Она придет в себя и спросит про Тему. Что она услышит в ответ?

– Варя, ты не сердись на меня, пожалуйста, ладно? Что на педсовете струсила – тебя не поддержала.

Зоя помогает мне собирать вещи. Мы пытаемся уложить весь мой скарб в две большие сумки. Я стягиваю края сумки на колесиках, а Зоя застегивает-таки «молнию».

– Вот Евгения Андреевна – молодец. Сказала все, что она про Туранскую думает. Я даже испугалась, что та не даст ей рекомендации. Или напишет там что-то ужасное. Но, вроде, все написала, как положено. Ты не думай – я знаю, что ты права. Да все знают! Только никто вслух не скажет. Нам с ней еще работать. Да ты сама понимаешь. Где я в середине учебного года новую работу найду?

Как будто бы я требую объяснений. Я чмокаю ее в щеку. Несмотря на ее закидоны и полное несходство наших характеров и привычек, мы с ней сошлись так близко, что мне кажется, мы знакомы уже много лет.

– Ребята по тебе скучать будут, – Зоя смахивает слезинку со щеки и силится улыбнуться. – Ты приезжай к нам хоть иногда. Вдруг мимо проезжать будешь. Туранская часто в город уезжает. Ну, мало ли, может, ты не захочешь с ней общаться.

Мы старательно обходим в разговоре Артемкину тему. Деньги – все, какие поступили на карточку, – я перевела на счет благотворительного фонда. Но карточку не закрыла.

Катя еще раз звонила в Германию – рассрочку они предоставить не готовы. Деньги должны поступить к ним не позднее среды – тогда же они будут готовы принять Артема в клинику. Это не эгоизм, не равнодушие – у них есть определенные правила, которые они не готовы менять под конкретную ситуацию. Уже то, что доктор Миллер готов выйти на работу в свой выходной день – большой шаг навстречу.

«Метеоры» о моем отъезде узнали не от меня. Сообщила ли им Тоня или кто-то другой, я не знаю. Да и какая разница? Надеюсь, им не сказали, что я их просто бросаю безо всяких причин. Или того хуже – что я уезжаю из-за того, что они такие плохие.

Когда я захожу к ним в игровую, они дружно принимаются реветь. Ревут почти все – кроме Эдика Добронравова (того такой ерундой не проймешь).

Степка протягивает мне своего любимого солдатика – с автоматом, – и мне стоит немалых трудов убедить его, что солдатику гораздо больше хочется остаться с ним. Вероника дарит мне рисунок, на котором, как можно догадаться, изображен наш детский дом – он тоже двухэтажный и зеленого цвета. Она даже отваживается сказать «Это – тибе!» Для нее – огромное достижение. Павлик передает крепко-накрепко запечатанный (чтобы не съел по дороге!) пакет с пирожками от бабушки.

Арина ничего мне не дарит. Наоборот – просит кое-что для себя.

– Привези мне лисичку!

О настоящих зверушка они еще не думают – их пока устраивают игрушечные. Игрушек в детском доме, на самом деле, немало (и сами покупаем, и спонсоры балуют), но среди них нет ни одной лисички. Обещаю лисичку поискать.

Они уверены, что я еду к Артему – передают ему приветы, спрашивают, когда мы вернемся в Солгу. У меня не хватает мужества сказать им правду. Да и ни к чему это.

Перед самым отъездом захожу к Дубровиной. Я чувствую себя перед ней виноватой – хоть и невольно, но я втянула ее в конфликт с человеком, под руководством которого она работала столько лет.

Она же чувствует себя виноватой передо мной.

– Знаете, Варвара Кирилловна, я проявила малодушие – помирилась со Светланой Антоновной. У нас с ней вчера вечером был разговор. Она порвала мое заявление об увольнении и предложила забыть всю эту историю. А я согласилась.

Я размешиваю ложкой сахар в стакане. Потом макаю в чай сушку.

– Наталья Павловна, ну что за глупости? Вы поступили так, как должны были поступить. Вы проработали здесь больше двадцати лет, у вас здесь дом. И думать вы должны не только о себе, но и об Алле.

Алла сидит напротив, я и чувствую, что для нее очень важно знать, что я на Дубровину не сержусь. Она уже не похожа на ощетинившегося зверька – обычная девчонка. Даже волосы у нее заметно отросли и светлым пушистым облаком обрамляют ее все еще бледное личико.

– А у меня дом в городе. И университет там же. Вы знаете, наверно, что я учусь в аспирантуре. Давно уже пора всерьез заняться диссертацией. Да и родители рады, что я возвращаюсь.

– А Артем? – голубые глаза Аллы смотрят на меня с тревогой и надеждой. – Мы сумеем собрать ему на операцию?

Она – уже не маленькая девочка, она и сама все понимает. Но она хочет услышать от меня совсем другое. И я это другое говорю:

– Мы постараемся.

Она кивает с серьезным видом. Я пытаюсь улыбнуться.

– Я могу вам написать «В контакте», да?

На этот вопрос я отвечаю гораздо искреннее:

– Конечно, Аля, пиши!

Дубровина сияет:

– Да, да, это очень удобно. Я в этом мало что понимаю, но буду рада, если вы нам ответите. Алечка пытается меня научить, но куда уж мне – вы уж ей пишите, ладно?

Я приезжаю в Вельск на рабочей «дежурке». Именно в Вельске можно пересесть на поезд до Архангельска, который в Солге не останавливается. Но я беру такси и еду в гостиницу. Я не готова к разговорам с друзьями и знакомыми, каждый из которых будет спрашивать про Артема. И каждый из них имеет право на такие вопросы, потому что хоть сколько-то (и неважно, сколько) перечислил на мою карточку. А я не знаю, что на эти вопросы отвечать.

Я не должна чувствовать себя виноватой, но именно таковой я себя и чувствую. Да, так сложились обстоятельства, и кто мог знать, что денег на операцию потребуется гораздо больше. Да, мы разместили в социальных сетях все необходимые пояснения и документы. Но звонки и сообщения уже идут – недоуменные, недоверчивые и даже гневные. Конечно, не от знакомых – от совершенно посторонних людей, которые хотели и хотят помочь Артему. А где сейчас находятся деньги, которые они перечислили? А что будет с этими деньгами, если нам не удастся оплатить операцию, и ее вовсе отменят? А что будет с Артемом, если операцию отменят?

Множество самых разных вопросов, каждый из которых приводит меня в трепет. Я боюсь заходить на свои странички в социальных сетях, а если и захожу, то не читаю сообщения. Я понимаю этих людей, но мне нечего им сказать.

В субботу утром звонит Катя. Памятуя о щедрости Настиного знакомого, она уже обзвонила несколько футбольных и хоккейных клубов. Все заявили о том, что регулярно занимаются благотворительностью. Некоторые спортсмены откликнулись на ее просьбу, но на общую картину это не повлияло.