Я опять впилась ногтями в ридикюль, в этот раз чтобы не ударить коменданта. Он вновь покачал головой; от тяжелого дыхания его жирная грудь поднималась и опускалась.

– Нет, если бы вы были членом семьи, тогда, возможно… Впрочем, дорогая…

Тут его, похоже, осенила идея. Он с определенными сложностями вылез из-за стола, подошел к внутренней двери, у которой стоял на посту солдат в мундире, и что-то тихо приказал. Солдат кивнул и вышел.

Сэр Флэтчер вернулся к письменному столу, прихватив по дороге с комода графин с кларетом и стаканы. Я приняла его предложение немного выпить – это было крайне своевременно.

Мы начали второй стакан, и тут как раз вернулся солдат. Он без предупреждения зашел в кабинет и, поставив на стол у локтя коменданта небольшой деревянный ящик, обернулся и вышел, бросив на меня быстрый пристальный взгляд, под которым я скромно опустила глаза. На мне было надето платье, которое Руперт позаимствовал у некоей своей знакомой дамы; запах, исходивший от этого платья и, само собой, ридикюля, дал мне совершенно определенное представление о роде занятий этой особы.

Оставалось надеяться, что у солдата плохая зрительная память.

Допив кларет и поставив стакан на стол, сэр Флэтчер придвинул к себе ящик – простую деревянную шкатулку с выдвижной крышкой. На крышке было мелом выведено: «Фрэзер». Сэр Флэтчер сдвинул крышку, заглянул внутрь и тотчас пододвинул ящик ко мне.

– Личные вещи заключенного, – сказал он. – После… мм… процедуры мы обычно отсылаем их тому из родственников, кому назначает осужденный. Однако этот узник вообще отказался сообщать о своей семье всякие сведения, вероятно, из неприязни или отчуждения. Не такой уж редкий случай, но печальный. Я подумал, миссис Бошан, раз уж вы друг его семьи, возможно, вы возьмете на себя труд передать его вещи родным?

Я не могла ничего сказать, лишь кивнула и уткнулась носом в стакан.

Сэр Флэтчер, видимо, обрадовался – и тому, что пристроил шкатулку, и тому, что я вскоре уйду. По-прежнему дыша тяжело и со свистом, он откинулся на спинку кресла и одарил меня широкой улыбкой.

– Это очень благородно с вашей стороны, миссис Бошан. Конечно, такая обязанность печальна и тягостна для чувствительной молодой особы, и, уверяю вас, я вам всем сердцем признателен.

– Не стоит благодарности, – еле пробормотала я, встала и взяла в руки шкатулку – такую маленькую и легкую, в которой лежало все, что осталось от человеческой жизни.

Я знала, каково ее содержимое. Три аккуратно свернутые рыболовные лески. Кремень и огниво. Маленький осколок стекла с закругленными от трения краями. Мелкие камешки – просто потому, что они красивые или приятные на ощупь. Высушенная кротовья лапка – средство от ревматизма. Библия… или они позволили ему оставить ее у себя? Я на это надеялась. Перстень с рубином – если его не украли. И маленькая змейка из вишневого дерева, на которой вырезана надпись: «Сони».

В дверях я споткнулась и схватилась рукой за притолоку, чтобы не упасть. Провожавший меня сэр Флэтчер немедленно подскочил ко мне:

– Миссис Бошан! Вам дурно, дорогая? Постовой, подайте стул!

Я чувствовала, что лицо мое покрылось крупными каплями холодного пота, но из последних сил улыбнулась и отказалась садиться на поставленный стул. Главным моим желанием было выбраться отсюда – я жаждала свежего воздуха, как можно больше свежего воздуха. Хотела оказаться в одиночестве и разрыдаться.

– Нет-нет, все хорошо, – как могла уверенно сказала я. – Просто… здесь несколько душно. Все будет в порядке, уверяю вас. К тому же меня ждет грум.

И тут меня посетила новая мысль: возможно, задуманное не принесет пользы, но точно ничему не навредит.

– Сэр Флэтчер…

– Да, дорогая?

По-видимому, всерьез напуганный моим видом, комендант излучал услужливость и предупредительность.

– Я тут подумала… Все-таки чрезвычайно печально, что молодой человек в подобном положении отдалился от своей семьи. Возможно, он все-таки выразит желание написать родным послание… примириться с ними? Я была бы счастлива вручить подобное послание… его матери.

– Вы бесподобно внимательны, дорогая! Разумеется! Я прикажу это узнать. Где вы остановились, дорогая? Если такое послание появится на свет, я непременно переправлю его вам.

– Понимаете ли, – в этот раз изобразила вполне натуральную улыбку, хотя и воспринимала ее как приклеенную к лицу, – сейчас я не могу сказать это со всей определенностью. В городе живут мои родные и масса знакомых, и долг повелевает мне провести некоторое время у каждого из них… чтобы никто не был обижен.

Я заставила себя рассмеяться.

– И поэтому, если это не станет для вас слишком затруднительным, я прислала бы за письмом своего грума.

– Разумеется, разумеется! Прекрасно придумано, дорогая! Просто замечательно придумано!

Он кинул боязливый взгляд на графин, подхватил меня под руку и проводил до ворот.


– Вам лучше, милая? – Руперт отвел волосы с моего лба и глянул в лицо. – Вы бледная, как брюхо у дохлой свиньи. Вот сделайте-ка еще глоточек.

Я отрицательно покачала головой, отвела от себя фляжку с виски, села и обтерла лицо влажным платком, который Руперт положил мне на лоб.

– Ничего, теперь со мной все хорошо.

В сопровождении Мурты, изображавшего моего грума, я сумела отъехать от тюрьмы так, чтобы пропасть из глаз ее обитателей, в совершенном бессилии сползла с седла в снег и, с плачем прижав к груди шкатулку с вещами Джейми, лежала на земле, пока Мурта не заставил меня подняться и сесть в седло, а затем привел в маленькую гостиницу в Уэнтуорте, где Руперт снял номер. Комната находилась на верхнем этаже; из окна виднелась огромная тюрьма, плохо различимая в сумерках.

– Он мертв? – спросил Руперт, и на его широком лице, почти не видном из-за густой черной бороды, были заметны лишь сочувствие и тревога – и никаких обычных для него дерзких гримас.

– Пока нет, – тяжко вздохнув, сказала я.

Слушая меня, Руперт неторопливо ходил по комнате, задумчиво то выпячивая, то поджимая губы. Мурта сидел тихо, и на его лице не проявлялось никакого волнения. Я решила, что из него получился бы великолепный игрок в покер.

Руперт со вздохом уселся рядом со мной на кровать.

– Ну ладно, он жив, в конце концов, это самое главное. Но съешьте меня черти, если я понимаю, как быть дальше. У нас же нет возможности забраться в тюрьму.

– Нет, есть, – внезапно сказал Мурта. – Благодаря тому, что наша барышня подумала о письме.

– М-м-фм… Это же только один человек. И дойти он сумеет лишь до приемной коменданта. Но для начала и это сойдет.

Сказав так, Руперт вытащил свой нож и почесал кончиком лезвия в бороде.

– Найти его в таком большом здании дьявольски сложная задача.

– Но я знаю, где примерно он сидит, – проговорила я, радуясь хотя бы тому, что мы обсуждаем планы и что мои товарищи не собираются бросать дело, каким бы безнадежным оно в тот момент ни выглядело. – То есть я точно знаю, в каком он крыле.

– Да? Хм.

Руперт положил нож в сторону и вновь стал мерить шагами комнату, после чего остановился и спросил:

– Сколько у вас денег?

Я сунула руку в карман. Там хранились кошелек Дугала, деньги, которые выдала мне Дженни, и жемчужное ожерелье. Руперт отверг жемчуг, взял кошелек и высыпал его содержимое на свою большую ладонь.

– Этого хватит, – заключил он, побренчав монетами, и сказал братьям Каултер: – Вы оба пойдете со мной. Джон и Мурта останутся с Клэр.

– Куда это вы? – спросила я.

Руперт высыпал в спорран все монеты, кроме одной; подкинул ее, поймал и сказал:

– К примеру, на другом краю города имеется еще одна гостиница. К примеру, солдаты из тюремного гарнизона в свободное от дежурства время заходят в трактир при этой гостинице – поскольку к тюрьме она ближе, а спиртное там на пенни дешевле.

Он опять подкинул монету, поймал ее раскрытой ладонью и зажал двумя пальцами.

Следя за его манипуляциями, я стала потихоньку догадываться, к чему он клонит.

– К примеру, что солдаты не откажутся от игры в карты? – спросила я.

– Кто знает, барышня, кто знает! – проговорил он, снова подкидывая монету.

Он поймал ее в сложенные ковшиком ладони, раскрыл их – монета пропала. В черной бороде блеснули белые зубы.

– Однако мы можем пойти и в этом убедиться, – сказал он, щелкнул пальцами, и монета возникла опять.

На следующий день, спустя чуть больше часа после полудня, я опять преодолела острую опускную решетку в тюремных воротах; эта решетка – ровесница наиболее старых сооружений тюрьмы конца шестнадцатого века, за двести лет не потеряла ни защитного, ни пугающего назначения, и я для смелости потрогала кинжал, лежавший у меня в кармане.

Это было время, когда сэр Флэтчер обычно предавался послеполуденному сну, – эти сведения Руперт с соратниками получили у солдат – охранников тюрьмы в ходе вчерашнего рейда в трактир при гостинице. Они вернулись только под утро – с красными глазами, шатающиеся и в окружении паров эля. На все вопросы Руперт говорил лишь: «Барышня, чтобы выиграть, потребна удача, а чтобы проиграть, потребно искусство!» Потом уселся в уголке и захрапел, а я продолжила свое основное занятие той ночи – мерить шагами комнату. Спустя час Руперт – трезвый, с ясным взором – очнулся и немедленно поведал мне тезисы плана, который мне следовало воплотить в жизнь.

Мурта под видом моего грума оказался у тюремных ворот за четверть часа до меня; его без вопросов пропустили. Мы предполагали, что его проводят в приемную коменданта, попросят подождать, а он в это время попытается отыскать план западного крыла и, если повезет, связку ключей от камер.

Я беспокойно посматривала на небо и пыталась понять точнее, который час. Во время трапезы сэра Флэтчера не следовало тревожить так же, как во время сна; Мурту в любом случае попросили бы подождать, но если я окажусь пред комендантом до того, как он сядет за стол, меня, возможно, посадят рядом, а это совершенно лишнее, а это в высшей степени некстати. Однако вчерашние партнеры Руперта по игре уверенно заявили, что сэр Флэтчер никогда не позволяет менять распорядок дня: гонг к обеду звучит ровно в час, а через пять минут подают суп.