– Подонок ты, – устало проговорил отец. – Я и себя таким чувствую из-за тебя. Если б Лилька не была беременна, летел бы ты в свое Ленино да и вообще куда подальше!

Теперь Лиля все поняла. Так вот кто такая эта Вера Кондратьевна… Так вот почему был так изумлен тот добродушный дядька, как его, Гаврила Петрович, когда Лиля сказала, что она – жена Родиона…

Отец был прав, не доверяя ему. Родион и в самом деле – вторая Динара, такой же врун, только еще хуже, потому что он мужчина. Динара хотела повыгодней пристроиться в жизни, спрятав свой живот за спину обманутого Кости, а Родион… Наоборот, он сам спрятался за беременным животом своей незаконной обманутой жены!

Но не только этот обман поразил ее болью.

Она, которая только что наслаждалась своим восхитительным положением носительницы новой жизни, ответственной за эту жизнь, вновь ощутила себя жалкой девчонкой, которая ничего не вправе решить за себя. Снова ее судьбой распорядились мужчины, даже не подумав спросить, чего хочет она!

Лиля резко шагнула вперед, распахнула едва прикрытую дверь гостиной, стала на пороге.

Эти двое, эти мужчины… Они уставились на нее, как два вора, застигнутые на месте преступления.

– Доченька, – испуганно заговорил отец, – ты давно приехала?

Увидел ее лицо и понял: достаточно давно, чтобы все услышать и понять.

– Тебе что, плохо? – спросил зачем-то, как будто сам не видел.

– Не трогай меня, – прошептала она, обходя его, как мебель, и начала медленно подниматься по лестнице на второй этаж, даже не взглянув на Родиона.

– Я тебе давно хотел сказать! – кинулся он вслед.

Но Лиля даже не обернулась:

– А ты вообще пошел отсюда!

Ноги у нее подгибались, она согнулась, цеплялась за ступеньки руками… Кое-как доползла до площадки – и упала там, слыша словно издалека переполошенные вопли:

– Лиля! Лиля!

– «Скорую»! «Скорую»!

* * *

Она не теряла сознания, однако теперь все, что происходило вокруг нее, продолжала слышать словно издалека. Рядом с ней, в ней, ею самой была только страшная боль, которая не унималась, а словно бы только разрасталась. Лиля слышала свой крик – тоже как бы со стороны, потом еще детский крик… испугалась того, что это кричит ее ребенок, потому что ему больно, потом вдруг осознала, что он кричит потому, что родился, успела услышать голос, показавшийся ей невыразимо прекрасным: «Девочка! У вас девочка родилась!» – и, успев бросить только один взгляд на орущий окровавленный комочек, уснула так крепко, что врачи решили было, что она в самом деле лишилась чувств.

Но Лиля нашла спасение в этом крепком, целительном сне, который спас ее, помог оставить в прошлом горечь страшной обиды – и повернуться лицом к новой жизни, которую обозначили для нее эти слова: «Девочка! У вас девочка родилась!»

Заветные, драгоценные слова звучали в ее голове на разные лады, словно были прекрасной музыкой, раздававшейся над цветущим полем, и еще какое-то слово вплеталось в эту музыку, летало над цветами, словно яркая бабочка, но Лиля никак не могла его расслышать. Ей не хотелось просыпаться, чтобы музыка не перестала играть, чтобы расслышать наконец это заветное слово, но солнце нового дня уже било в глаза, и кто-то осторожно, ласково гладил ее руки…

Она вдруг вспомнила эти прикосновения, узнала руки Таси… С тех самых пор, как она пришла в дом Говоровых, она всегда норовила приласкать Лилю, прикоснуться к ней, погладить, и именно ее нежность и ласку запомнила Лиля куда ярче и отчетливей, чем скупые и холодные прикосновения Маргариты.

Именно поэтому и узнала ее, еще не видя. И подумала: «Моя мама пришла. А теперь я и сама мама…»

Открыла глаза и слабо улыбнулась в ответ на улыбку Таси.

– Ты мне тоже нелегко досталась, – сказала та. – Но теперь, слава богу, всё позади. Ты у меня умница…

И Лиля вдруг вспомнила слово из своего прекрасного сна. И сказала:

– Я назову ее Кирой.

– Кира? – Тася чуть наклонила голову, словно прислушивалась к звучанию этого имени, словно и до нее долетело оно из сна ее дочери. А потом кивнула: – Да, мне нравится. Все будет хорошо!

Лиля опустила глаза:

– Хорошо уже не будет, мама. Пожалуйста, не пускай сюда ни одного, ни другого. Ни папу, ни Камышева. Я не хочу их больше видеть.

Тася кивнула.

Она готова была выполнить это желание Лили. Было невыносимо жаль ее, пережившую такой удар. Муж-предатель и отец, который как ни ставил ни во что желания дочери, так и продолжает это делать, самовластно распоряжаясь ее жизнью…

Понятно, почему Лиля больше не желает их видеть, ни того, ни другого!

Значит, в Дом с лилиями она не вернется.

Значит, она будет жить со своей матерью. Наконец-то!

Надо только подготовить квартиру к ее переезду.


Весь следующий день Тася мыла, скребла, пылесосила, однако странное ощущение не оставляло ее.

Откуда-то взялась тоска, которая то и дело жалила прямо в сердце, отравляя то счастье, которое, казалось, не должно было оставить места ни для чего другого.

Однако тоска не унималась. Тоской пронизывали мысли о том, что вот теперь они заживут с Лилией вдвоем – две брошенные женщины.

Нет, втроем – с ними будет Кира… ну да, и она с первых дней своей жизни узнает, что это такое – жить только среди брошенных женщин! Лиля теперь ожесточилась так, что даже в присутствии матери все глуше, все крепче замыкается в себе. Ах, если бы вернулся Дементий… Он был бы так рад, он ведь любит Лилю и Кирочку полюбил бы! Его присутствие стало бы такой поддержкой для них… и Лиля рядом с ним поняла бы вновь, что мужчин можно не только ненавидеть, но и видеть в них верных друзей…

Тася скучала по нему. Казалось странным и нелепым, что она может так скучать по этому человеку – по кому-то другому, не по Михаилу!

Стыдясь самой себя, она незаметно окружала себя знаками его присутствия: несколько дней не вытряхивала полную окурков пепельницу, которую Дементий оставил в спальне, не поправляла сбитое им покрывало на кровати, не убирала в шкаф разбросанную одежду и даже стакан, из которого он пил напоследок, держала немытым.

Помнила старинную примету: за уехавшим нельзя полы мести три дня, чтобы дорогу назад не перемело.

Уж сколько времени прошло, а она все блюла эту дурацкую примету! Втихомолку надеялась, что он вернется…

Не возвращался!

Тася ждала, что не выдержит, но так и не дождалась. Хотела не раз позвонить ему, но боялась нарваться на суровый голос, на брошенную трубку, на отказ.

И вот наконец Тася все же решилась позвонить. Ей нужна была помощь! Она не могла одна защитить Лилю!

Дементий выслушал ее просьбу, помолчал – и положил трубку.

Значит, Тася для него теперь не существует? Он даже Лиле не хочет помочь? Он отбросил от себя все, что их связывало и разделяло?

Ну да, нужно признать, что любовь к дочери отдаляла ее от мужа. Он терпел долго, пытался понять, он, конечно, ждал, что Тася и сама поймет всю нелепость и оскорбительность своего поведения: к мужу она бросается только за утешением, когда Лиля ее обижает, он для Таси – некий подносчик тяжестей, когда она везет дочери необходимые вещи, он – всего лишь друг, который придет на помощь в любую минуту… И сейчас – разве Тася позвала его как женщина, которая истосковалась по любви своего мужчины? Нет, она позвала его как защитника, как друга… Ведь с таким же успехом она могла кого угодно другого позвать, просто под рукой никого не оказалось, вот и позвала Шульгина.

И этим обидела его снова. Он не приходит. Он не придет.

Как же нелепо все сложилось!

Тася в сердцах выключила пылесос и вдруг услышала за спиной насмешливый голос:

– А почему в моей рубашке?

Резко обернулась.

Дементий! Откуда он взялся? Тася не слышала, как открылась дверь: пылесос так шумел…

Она покраснела, точно изобличенная преступница.

Эту рубашку она надела по той же причине, по которой не наводила порядок в квартире!

И долго он стоит тут, наблюдая за ней, за выражением ее невеселого лица? Что увидел, что успел понять?

– Ну, ты ее все равно почти не носишь, – ответила Тася растерянно.

Дементий улыбнулся, и у Таси нервно стукнуло сердце.

– Три месяца и двадцать девять дней ждал я твоего приглашения, Тася, – проговорил Шульгин. – И что? Ничего. Наконец-то ты позвала – и я пришел.

Он ждал?! Значит, если бы она решилась и позвонила раньше – не было бы этих мучительных месяцев и дней?!

Ох, и дура она…

Тася несмело улыбнулась:

– Спасибо… А ты похудел… Как живешь?

Шульгин улыбнулся в ответ:

– Живу…

Тася тихонько переводила дыхание, стараясь вернуться к привычной сдержанности.

Иногда с ней такое бывало: ну до того хотелось найти утешение в объятиях этого человека, ее мужа – не мужа, что сердце болело. Но приходилось смирять себя. Дементий не приходил к ней ночью и ее к себе не звал. Даже после того, как они безумно целовались на зимней улице, они продолжали жить как друзья, как соседи.

И Тася теперь поняла, почему! Да ведь он хотел, чтобы она сама пришла, сама позвала!..

Ну вот… Теперь они уже дед с бабкой, а все никак не наведут порядка в своих отношениях. Поздно говорить о любви, поздно спрашивать: «Я еще что-нибудь значу для тебя?» Теперь о другом надо спрашивать… И Тася спросила:

– Как ты считаешь, детскую кроватку здесь лучше поставить или вон там, в спальне, в углу?

– Значит, ты только за этим меня позвала? – усмехнулся Шульгин. – Чтобы помочь тебе кроватку поставить?

– Ну да… – кивнула Тася.

– Только за этим?!

– Да… А что?!

Дементий кивнул.

Ну слава богу, подумала Тася, теперь она не одна! И Лиля не одна! И Кира!

Теперь есть кому их защищать!

* * *

На другой день, стоя на крыльце роддома рядом с Тасей и знакомцем по старым временам, Силантием Андреевичем Потаповым, главврачом, слушая его цветистые речения на тему «в нашем советском обществе родился новый человек», улыбаясь сбежавшимся встретить ее подругам и друзьям, Варваре, Егорычу и Евсею Петровичу, Лиля исподтишка следила поверх их голов за двумя мужчинами, топтавшимися неподалеку. Это были ее отец и муж. Они о чем-то говорили. Вид у Родиона был побитый, виноватый, а отец как будто бы его приободрял.