– Герман Арефьев, – пробормотал Камышев, тяжело опираясь на еще горячий капот машины. – Герман Арефьев… Кто это?!

Его страстная ревность искала поживы давно, словно голодный зверь. Однако что-то подсказывало, что сейчас этот зверь не ошибается.

* * *

Через несколько дней в Лилин кабинет явился главный режиссер Хромов. Сейчас он был совсем другим, чем тогда, на прогоне, когда сцепился с Арефьевым. Да и вообще после невыразительной премьеры он выглядел откровенно несчастным.

Хромов посмотрел на Лилю смущенно, проговорил чуть ли не заискивающе:

– Собственно, я хотел поговорить о том, что произошло… Насчет этой ругани с Германом… Я наговорил ему черт знает чего… И в результате… Кошмар! Просто тихий ужас! И пресса тоже лютует: провал, провал, замена актера… Ну, сглупил я. Был не прав. Не прав!

– Аркадий Петрович, – мягко сказала Лиля, – ваше признание – это, конечно, поступок. Но я-то тут при чем? Это надо актеру сказать!

– Голубушка! – взмолился Хромов. – Я хотел извиниться. Но ведь второй день Герман не подходит к телефону! А я, зная его характер… Он ведь может подать заявление об уходе!

– Ну а какую роль в этой мизансцене вы предоставляете мне? – недоумевала Лиля.

– Голубушка! – повторил главный режиссер, хватая ее за руку. – Лилия Михайловна! Вы бы навестили его! Пригласили бы в театр. А здесь я уже при всех покаюсь! Вы ведь понимаете – такого актера упускать нам нельзя!

– Да…

Вот с этим она была совершенно согласна!

– Ради театра! – не унимался Хромов. – Прошу вас!

– Вот что только не сделаешь ради любимого театра! – засмеялась Лиля.

– Спасибо! – Главреж чмокнул ее руку и умчался – такой же искренне счастливый, каким искренне злым был на достопамятном прогоне. Ох уж эти люди искусства… Люди настроения!

Но теперь делать нечего. Придется идти к Арефьеву…

Лиля нахмурилась, глядя в зеркало. Она очень старалась убедить себя, что эта обязанность ее тяготит.

Но тут же улыбнулась: она никогда не умела врать. Даже самой себе. Она испытывала к Арефьеву странное чувство родства – родства душевного. Эта его попытка убить себя… Вот что роднило их. Когда-то она так же мало ценила жизнь. И потом десять лет прожила точно по инерции, без всякого интереса к жизни, дыша как бы вполовину, видя словно бы вполцвета, тускло. И вот теперь как будто свежий ветер коснулся ее лица, и яркие краски вокруг начали оживать.

Почему? Потому что появилась родственная душа? Появился человек, которого она понимает – и который понимает ее? Они оба попытались заглянуть за ту грань, куда заглядывать нельзя. Нужно помочь ему дышать и видеть не только серую мглу!


…Герман Арефьев получил от театра комнату в коммунальной квартире. Соседка, немолодая дама, впустила Лилю, глядя подозрительно и вроде бы даже ревниво. Наверное, жизнь в одной квартире со знаменитостью внушила ей, что эта знаменитость принадлежит только ей?

Лиле пришлось долго объяснять, что она от месткома и профкома театра, по распоряжению главрежа и так далее. Чувствовала себя она под подозрительным взором соседки очень неловко, злилась на эту настырную особу, а больше всего – на себя, за то, что смущается и краснеет, словно школьница, которая пришла навестить заболевшего одноклассника и боится: а вдруг люди что-то подумают?!

От этого сравнения стало смешно, Лиля успокоилась и, отвязавшись наконец от соседки, вошла в жилище Арефьева с улыбкой.

Он дремал под пледом на диване. Подскочил, уставился недоверчиво, а Лиля в это время окинула взглядом комнату.

Вернее, комнатушку. В ней всего-то помещались диванчик, шкаф да стол. Обои старые, поблекшие – впрочем, их практически не видно: стены почти до потолка оклеены афишами спектаклей и фотографиями Арефьева в тех или иных ролях. На некоторых снимках он был еще молод, на других – старше, но что не менялось, так это всегда присущее ему дерзкое выражение лица записного сердцееда. Странно – даже сейчас, бледный, больной, в помятой рубахе, пригревшийся под старым пледом, он все равно выглядел этим самым дерзким сердцеедом!

– Это вы, ангел? – растерянно пробормотал Арефьев и с трудом выговорил сквозь кашель: – С небес, что ли?

– Просто меня ваша соседка впустила, – объяснила Лиля. – Как вы кашляете! Еще и простудились? Может, врача?

– А что, навещать больных – это ваша общественная нагрузка? – храбрясь и подавляя кашель, спросил Арефьев. – Но я же не состою в профкоме, месткоме и во всяком прочем таком коме.

Лиля понадеялась, что соседка не притаилась под дверью и не слышит этого признания.

– Вы ели сегодня? – спросила она сурово, изо всех сил стараясь не рассмеяться.

– Зачем?! – патетически воскликнул Арефьев. – Зачем вы меня собираетесь спасать, ангел?!

– Потому что работа такая у ангелов – спасать людей. Вот. – Она положила на колени Арефьеву авоську с апельсинами. – Пожалуйста, витамины!

– Боже! – застонал Герман восторженно – Это мне?!

«Интересно, бывает он когда-нибудь сдержанным и спокойным? Или вечно корчит какого-то шута? – подумала Лиля. – Сколько работаю в театре, никогда не видела актера, который был бы до такой степени… актером!»

– Боже, откуда? – продолжал причитать Арефьев. – Вы, наверное, специально в Москву мотались?

– Где у вас кухня? – деловито спросила Лиля.

– Зачем ангелу кухня? – насторожился Арефьев.

– Сама найду! – заявила Лиля и вышла.

Герман с непониманием и удивлением уставился ей вслед.

Занятный сюжет вырисовывается…

Лиля разогрела суп, который принесла с собой, нарезала хлеб, колбасу. Больной ел со вполне здоровым аппетитом, даже жадно. Лиля смотрела на него с удовольствием. Сразу видно, что человек выздоравливает!

– Вы суп из топора сварили? – восхищенно спросил Арефьев. – У меня же в холодильнике ничего, кроме спичек и соли.

И протянул тарелку за добавкой.

– Ну а почему вы не спрашиваете, как прошла премьера? – осторожно спросила Лиля, решив выяснить намерения актера: уходит он в самом деле или все же вернется в театр?

Арефьев взглянул испытующе, вприщур. Спросил, как она хотела:

– Ну и как прошла премьера? Надеюсь, не провалились?

– Честно говоря, на троечку, – призналась Лиля, понимая, что ему будет приятно это услышать. – Не больше! Ваша замена – Нежин – был очень вял и неубедителен. Приезжали из Москвы… Все ожидали чего-то большего, но…

– Но! – повторил Арефьев так выразительно, что Лиля невольно засмеялась.

Похоже, настроение у него хорошее. Сейчас самое время перейти к делу.

– Все газеты очень ругают Аркадия. Мы ждем вас!

– А вы? – Арефьев вдруг схватил ее за руки. – Вы меня ждете?

И жест, и интонация были шутовски-патетическими, но глаза…

Какие же опасные у него глазищи, как только Лиля этого раньше не замечала?! Такие глаза восторженные дамочки называют колдовскими.

Но она не восторженная дамочка. Очень красивые глаза, да и только! Мало ли красивых глаз на свете?

– Я, пожалуй, пойду, – с трудом вырвалась из объятий Арефьева Лиля. – Кажется, вы окончательно ожили!

– Пожалуйста, пожалуйста, не уходите! – взмолился Арефьев. – Я обещаю, что не буду больше приставать к вам, не буду ёрничать и не буду больше хамить. Прошу вас… Останьтесь!

Пора было уходить. Лилия чувствовала это! Ей было неуютно под взглядом этих глаз. Казалось, Герман трогает ее, грубо лапает, прижимает к себе…

Что за ерунда! Надо уходить!

Но ведь она еще не получила его согласия вернуться в театр.

– Хорошо, – отвела глаза Лиля. – Я останусь. Но ненадолго.

Села напротив, но чувствовала себя как на иголках. Арефьев не сводил с нее глаз, этих колдовских глаз…

– Ну зачем вы так смотрите?

Хотела спросить осуждающе, но, к ее изумлению, услышала в своем голосе виноватые нотки:

– Вы же обещали!

– Пускай, – ответил Арефьев, и Лиля не сразу поняла, что он отвечает стихами:

Пускай ты выпита другим,

Но мне осталось, мне осталось –

Твоих волос стеклянный дым

И глаз осенняя усталость[15].

Теперь уже Лиля не могла отвести от него глаза…


… Всю дорогу, пока возвращалась глубокой ночью домой, она слышала его голос – и вторила ему вслух:

Обманите меня… Но совсем, навсегда…

Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда,

Чтоб поверить обману свободно, без дум,

Чтоб за кем-то идти в темноте наобум

И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,

Кто ведет лабиринтом неведомых зал,

Чье дыханье порою горит на щеке,

Кто сжимает мне руку так крепко в руке…

А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман.

Обманите и сами поверьте в обман!..[16]

Да, стихов в ту ночь было прочитано много…

А утром, войдя в свой кабинет, Лиля увидела на столе большую круглую коробку, похожую на конфетную. Недоумевая, подняла крышку – и десяток разноцветных бабочек вспорхнул оттуда, словно букет летающих цветов!

Она знала, что только единственный человек на свете мог поднести ей такой букет.

Онемев от восхищения, Лиля смотрела на бабочек. И вдруг ей стало страшно… Она не понимала, как ощущение счастья может смешиваться со страхом, но это было именно то, что она чувствовала сейчас.

* * *

Жизнь так изменилась, что Лиля едва не забыла о предстоящем юбилее отца. Вдобавок ко всему к шестидесятилетию Говорову был вручен орден Октябрьской Революции.

Такое событие следовало отметить с размахом! Однако торжественный банкет для партийного руководства с патетическими речами и помпезными поздравлениями Говоров устроил отдельно, в областном центре, а в Доме с лилиями Родион по его просьбе собрал только своих… Ну, или тех, кто раньше считались здесь своими. Отказаться не смогли даже Шульгины! В такой день можно было отодвинуть все распри и просто поздравить старого друга, с которым была связана половина жизни.