Люб мне стал конюх наш бывалый. Казимеж. И я ему по нраву была. Спочатку (сначала) просто глядела на графских лошадей, да пытала у юнака (юноши), как глядит за ними. Там и байки пошли, жарты (шутки). Да стали кахать (любить) друг друга.

Ему я и рассказала, что я хуторская. Всё-всё рассказала. Люб мне был взаправду. О нас с конюхом знала лишь Веста. Лето с есенью (осенью) скончилися, переехали мы сюда на зиму, в эту деревню, близ вашего костёла, да только худо мне стало. То уже было начало грудня (декабря). А я стала замечать за собой худое. Есть не могла. Граф попросил лекаря своего с Сопота поглядеть на меня, гостевал тогда с нами он, кабы графа поглядел по евоной мужицкой силе. Граф пужался, что ни одна женщина ему приплод не даёт. Знал лекарь то, что граф со мной никак меня не посещает давно.

Пришёл ко мне в комнату, оглядел меня да сказал, что дитя ношу! Как же? От конюха сталося! Веста попросила лекаря не говорить графу ничего, мол, сама панночка расскажет. Лекарь нахмурился да сделал вид, что поверил. Всё он понял! Всё он понял! Беда мне! Беда моей дочке! Сгинет она в бедноте! А граф меня убьёт. Не оставит он мне жизни, хоть и в гонении да с дочкой. Слишком лёгкая расправа. Я его знаю.

Пришла Веста к конюху да рассказала всё. Пришёл ко мне Казимеж да поведал о плане убить лекаря этой ноччу, каб не сказал графу. Уж хитро ён глядел. Згодилась (согласилась) я. На всё была згодна, кабы только моей дочке было добро.

Позвала лекаря к себе. Только он зашёл, а Казимеж сзади подошёл и придушил его. Сказала убрать мертвого в реку, утащить да подстроить, будто он сам потонул, а рядом положить бутэльку с полугаром, будто спьяну пошёл в мороз на лед, да потонул. Казимеж сказал, что сам всё зробит (сделает).

Ранком позвал меня граф к себе. Почуяла неладное, да только виду не подала. Шла к нему, да ноги подкашивались, не хотела идти. Открыла дверь, а там я и охнула с испугу.

Сидел граф на резном стуле, а на крюках висел Казимеж. Израненный, побитый. По одеже и узнала, бо твар (лицо) был избит. Сказал мне тады граф, что лекарь пропал. Нашёл его рыбак местный с бутэлькой полугара. Подумал граф спочатку, что спьяну утопился, да только кто-то ему поведал, что видел ноччу Казимежа, с лекарем на руках. Положил его туда уже мертвого и бутэльку там оставил. Медленно так говорил, будто знал всё про меня. Глядел на меня, говорил, да глаза не сводил. А я виду не подавала. Всё дрожало внутри, да не сказала ничего.

Пригласил меня к другому резному стулу, да поставил столик с шахматами рядом. Ещё пан меня навучил им. Граф и сказал, что коли он проиграет, я сама выберу, как пытать юнака будут в наказание, но жить останется, а коли я – сразу прибьют. Играли мы, Казимеж стонал, а я даже не глядела в ту сторону, виду не подавала. Граф тым часом пытал, что лекарь сказал вчера ноччу. Поняла я, что он про меня ещё ничего не знает! Не признался ему Казимеж в пытках! Готова была встать и плясать от счастья! Сказала, что прихворала немного, да нестрашно это. От смелости и спытала, чевой-то он меня позвал сегодня? Он и ответил, что просто хотел сыграть да решить, что делать с конюхом.

Хоть знала игру, да проиграла за беседой, но граф уступил мне и дал выбор. Подумала я, коли пытать будут, сознается во всем Казимеж от боли, и тады беда мне и дочке наступит. Сказала я графу, встав со стула, что игра должна быть честной, он победил, конюх должен быть убит. Попросила уйти к себе полежать, бо хворая ещё. Граф улыбнулся, сказал, что исполнит всё обещанное и позволил уйти. Закрыла я дверь за собой и побежала к себе плача.

Глава 6

Прибежала ко мне вскоре Веста и сказала, что Казимежа при всех повесили. Рассказала всё о том, что было при графе и заплакала сызнова. От испуга, от того, что Казимежа сама же погубила, от всего. Попросила я Весту убить во мне дитя. Чтоб ничего о Казимеже не напоминало. Чтобы граф ничего не узнал. Чтобы дочка моя могла замуж выйти да счастливо жить. Предупредила Веста, что поздно уже, тяжкий грех беру, и тяжкое наказание повлеку, да всё равно мне было. Боялась лишь за дочку.

Принесла мне к вечеру бутэльку с тёмной водицей. Сказала Веста, что это снадобье с живокостью и ясенем. Надо это пить, мыться, втирать в лоно. Надо делать всё, чтобы водица попала к дитю. И так изо дня в день я мыла, втирала и мылась этой водой, а вскоре и расплата пришла. Чую, что помираю, но за грехи свои…

– Прошу отпустить, – тихо и с опаской начал говорить отец Александр.

– Прошу отпустить мои грехи, за них я раскаиваюсь всей своей грешной душой, – женщина потянулась к фиолетовому палантину, поцеловала его и потеряла сознание. Отец Александр выбежал из комнаты, крича о помощи. На крик прибежали граф и травница, но панночка уже умерла.

….

Внизу раздавался крик графа. В нём была слышна ярость, нежели боль. Отец Александр спустился вниз к графу и предложил остаться, чтобы отпеть и похоронить панну надлежащим образом:

– Иди к чёрту! Эта …исповедь с тобой – последнее её желание! Я не верю во всю эту чушь! Что она такого хотела рассказать? Почему она заболела? Завтра её закопаем и всё! Проваливай отсюда, пока жив! – ревел от злости граф.

Выхода не оставалось. Играть в благородство с графом не имело смысла. Если он не хочет этого, значит не стоит. «Всё равно панночка совершила столько грехов, что её не имели бы права достойно похоронить. Убийство, соблазнение, совращение, вредительство, убийство, ложь, убийство, …и себя убила. А ведь она и правду говорила, что люди сильно ошибаются по поводу неё!» – думал про себя священник.

Только отец Александр собирался выходить из поместья и просить мужичка, если тот ещё не уснул, завезти его обратно в монастырь, как к нему подбежала Веста:

– Прошу вас! Останьтесь хотя бы на ночь! На улице такая метель! Я вас накормлю и напою, – взмолилась травница.

– Звучит разумно, но граф…

– Он не узнает, – махнула рукой Веста. – Сейчас он слишком опечален утратой.

Веста привела его на кухню, где заранее уже была сложена посудина с едой и питьём для священника. Отец Александр покосился на Весту:

– Не бойтесь, тут ничего нет…такого, – запнулась Веста.

Священник принялся трапезничать, а травница сидела напротив него и заметно нервничала, будто пыталась что-то сказать:

– Говорите же, – не выдержал Александр.

– Понимаете, я… я тоже хочу исповедаться.

У священника изо рта выпал кусок репы. Смутившись, он вытер рот тряпицей, что лежала на столе, и, без особых церемоний присел поближе к девушке, сказал:

– Слушаю.

– Я ведь тоже хуторская. И если бы не поступок панночки, то, возможно, я родилась бы в панской семье, и всё было бы совсем по-другому, – священник опять открыл рот, а Веста продолжила:

– Моя матка, та самая Аделя. Часто я слушала эту историю от матки и бабки. После того как пан уехал, мой батька был наказан паном, а тот от позора бежал, оставив матку одну.

Её батька выгнал сразу после того, но вскоре он помер, а матка, то есть моя бабка, сжалилась над своей дочкой, да впустила обратно в хату.

Появилась и я от той ночи, о которой напоминали все в хуторе. Меня называли байструком, а матку гулящей. Так она и была одна, никто свататься к ней не ходил. Меня постоянно били все. И дети, и дарослые (взрослые), плевались. Жили мы хуже всех. Мужиков нет. Всё хозяйство пропадало. Пыталися нашу хату некальки (несколько) разов подпалить (поджечь) пока бабки дома не было. Бабка была хорошая. Лечила травами хворых. И меня учила. На хуторе её уважали, но корили за то, что приняла дочку гулящую, да байструка. Сколько раз проклинала моя бабка да матка эту панночку.

А как и бабка померла, так совсем худо стало. Уже ничто не мешало людям губить нас. Говаривали, будто моя матка девок погубила цветками, кабы за пана пойти, что многие юнаки с ней до моего батьки к ней в хлев ноччу ходили на блуд. Ой, страх, чего натерпелися! – Веста закрыла лицо руками. – Бежали мы от них, в деревню пришли панскую. Просилася матка на любую працу (работу). Стала приглядывать за коровами деревенскими.

Помню тот день, кали мы с мамой, да и весь народ выглядывали как из дома пана граф с панночкой уезжает. Уже к графу уезжает! Мало ей грошей! Хотелось посмотреть на эту губительницу. Стоит мама и вся трясётся, гляжу, а глаза у неё мокрые и злые. Как она на неё была в обиде! Матка моя была худой и некрасивой, а тады зусим страшная стала. Бабка говорила, что раней матка была пригожей девкой.

Спытала матку, хочет ли она, чтобы я отомстила за нас. Она поглядела на меня и не сказала ничего. Подбежала я к панночке и предложила уехать вместе. Думала только, лишь бы матка не прокричала моё имя, чтобы на клич панночка не повернулась да не познала свою соперницу. Но нет. Смолчала! Так я и уехала, не прощавшись.

Помогала панночке усердно, кабы доверяла мне. Да только не знала она, что и ей я с первого дня житья у графа давала ей снадобье из дикой моркови, кабы не могла принести приплод.

И я рассказала графу про Казимежа, что он убил лекаря и принёс его к реке. Про панночку молчала, тады бы и себя сгубила бы. Граф у нас, сами знаете, не прощает. Думала, Казимеж всё расскажет про каханне его с панночкой, да смолчал.

Хотела сама предложить панночке снадобье от дитя, а она сама попросила. То снадобье – яд настоящий, губящий. Гнила она заживо из-за него и грехов своих подлых. Видит Бог, какие я страдания с маткой пережила, теперь к ней пойду, коль жива ещё. Уж десять зим не видела её. Приду и скажу, что отомстила за нас.

– Но что же вы сделаете с её дочерью? Она же не виновата в грехах своей матери?

– Ничего. Я хотела отомстить и сделала это. А что уже будет с девочкой, решит сам Бог. Родит ли кто графу дитя или всё достанется её дочке, решать лишь только Ему… Прошу отпустить мои грехи…

…

В двери монастыря с рассветом постучали. Сестра Моника открыла дверь и охнула. Спустя время монашка вбежала к священнику: