Перебирала пальцами подол платья, думая обо всем этом, а за семейным столом разлилась тишина. Первый в себя пришел Майкл. Встал, обогнул стол, подошел ко мне и, наклонившись, прижался губами к виску, обняв за плечи. Потом просто вышел. Сначала хлопнула дверь его комнаты, через минуту — входная.

Отец молча выпил бокал вина, так и простоявшего все это время на столе. К еде тоже никто не притронулся. Початки кукурузы остыли, куски мяса и клубней топинамбура подсохли, лежа в лужицах стёкшего жира, а кисловатый напиток согрелся. Я одна, не замечая, отхлебывала его, чтобы промочить горло.

— Ничего, Неська, жили небогато, и дальше проживём. А шалаву эту из головы выбрось, миллиардеру этому уже всё равно на том свете, а ты себе нервы не мотай — нечего суды устраивать. Майкл тебе комнату уступит для детской, я сам с ним поговорю, а ему пора свой дом иметь, а пока в мансарде поживет, давно хотел ее. Ремонт там сделаем, время есть еще. Осталось у нас, Дженна, в заначке из тех денег, что Неська присылала? — потребовал грозно у матери ответ. Она кивнула. — Сыну дом купим, — постановил решительно. — А ты больше в Нью-Йорк ни шагу! — по столу кулаком грохнул, глядя на меня насуплено. — Говорил же, нечего там делать! Еще Теодор Драйзер писал о таких овечках, ничем хорошим эти заработки в больших городах не заканчиваются! — оседлал своего конька папа…

Я молчала и изредка всхлипывала, пока не в силах успокоиться, хотя словно груз с души сняла, когда рассказала все. Кроме того, что Никита жив. Это меняло все. Потому я не спорила с отцом — не время сейчас говорить, что не отступлюсь, и судом уже адвокат занимается, и кафе не брошу. И сына я не хотела больше растить в нищете. Это с Сэмом я готова была разделить такую жизнь, а теперь нет, что-то во мне изменилось. Никита расширил горизонты, показал перспективы… он вообще многое для меня значил и значить будет. Но я сама должна сделать себя.

***

США, Нью-Йорк

На Тринити плэйс на двести черт знает каком этаже в офисе крупнейшей мировой корпорации «Appalachian», дарившей людям счастье материнства, здоровье и надежду детям с раком мозга, слетелась стая чаек. Будто самбо зычно крикнул и созвал их на пиршество.

Индеец с тяжёлым проницательным взглядом и острыми чертами лица тоже был здесь. Убранные назад длинные жёсткие пряди сплетены в косицу, украшенную перьями, голову опоясало хитрое плетение узких хлопковых лент. Голый татуированный торс и короткие штаны бросали вызов собравшимся господам и дамам в одежде от кутюр. Джейкоб молча сидел в углу, но всем казалось, что этот самбо весьма среднего роста занимал все помещение. Его энергетика давила, а зоркие глаза сверкали потусторонним огнём.

— Час икс, — тихо обронил, и распорядитель наследодателя кивнул.

Стоило конгрессмену выпрямиться в кресле, как внимание присутствующей здесь пары приклеилось к папке в его руках.

— Ну что ж, речи во славу моего сына все произнесли на кремации, поэтому приступим к оглашению и покончим с этим грустным делом… — Герман сообщил о том, что завещание носит публичный характер, представил двух свидетелей — Армата и Наоми, в чьём присутствии оно было составлено, зачитал основные положения и перешёл к главному: — «…Маури Эсбэ Джоунсон и Экен Бэнкс Коррин получают содержание в размере двадцати тысяч долларов ежемесячно в течение десяти лет. В правообладание Расселу Крашу переходит сеть клиник в штате Нью-Йорк и штате Флорида и сумма в размере…»

Самбо не слушал отца своего друга, его внимание было полностью поглощено Властелиной Романовной Соломат — матерью Никиты, и её нынешним супругом — Владимиром Егоровичем Котовым. Джейкоб подмечал малейшие нюансы их невербального общения, читал их эмоции по микромимике и никак не выражал свои мысли, застыл, словно экзотическое украшение, очень не подходившее лофтовой обстановке.

Конгрессмен будто специально оглашал завещание неспешно, ставил точки взглядом и начинал с красной строки, переводя его на следующего наследника.

— «…Моему отцу — Герману Соломату — в собственность переходит весь остальной капитал, сети клиник и исследовательский институт. Список имущества прилагается. Каждому наследнику надлежит самостоятельно закрыть налоговые вопросы. Вступление в наследство наступит ровно через шесть месяцев после моей смерти. В ясном уме, трезвой памяти и в присутствии свидетелей заявляю, что данное волеизъявление окончательное и оспариванию не подлежит. Завещание полностью теряет силу только в одном случае — если я, Никита Германович Соломат, заявлю об этом любым из существующих и предусмотренных законом способом», — Герман не сопроводил чёрный юмор сына каким-либо комментарием, закрыл папку и прямо посмотрел на бывшую жену.

Их взгляды схлестнулись и, казалось, затрещали, рассыпая острые ледяные осколки давних отношений. Когда упомянутые в завещании наследники и свидетели вышли из комнаты переговоров, оставив членов семьи и индейца одних, тишину и неприязнь можно было черпать ложкой — до того они сгустились в горькое желе.

— Что за бред? — зло и резко, как удар топором, треснул голос спутника женщины. Герман лишь слегка вздёрнул в недоумении бровь. — Ты прекрасно знаешь, кто отец Никиты! Это завещание не имеет силы!

Индеец всё так же молча наблюдал за происходящим и казался расслабленным. Но зрачки его темно-янтарных глаз расширились, открыв чёрную воронку в бездну его колоссального расчётливого ума, мышцы напряглись, словно перед броском змеи. Голова его эфирного тела едва нагнулась, словно самбо взял невидимый след. Он уже плёл свои сети, связывал в узлы людей и выстраивал грядущие события. Но всё это осталось незамеченным супружеской парой из холодной России.

Женщина на минуту сжала губы, а потом вскинула подбородок и выстрелила залп ненависти в конгрессмена:

— Ты прекрасно понимаешь, Герман, что я оспорю завещание! Я — его мать! И имею полное право на наследство! И не только я! У Никиты есть брат!

— Ещё один брошенный за ненадобностью ребёнок? — усмехнулся мужчина и откинулся в кресле. — И где он?

— Я не обязана отчитываться перед тобой! Я представляю его права!

— Властелина, ты всегда была невнимательна к Никите, и даже преследуя свои интересы, не услышала первого условия вступления в наследство — наследник должен присутствовать на оглашении лично.

— Но Стас — член семьи, и суд рассмотрит его права…

— Если он сам обратится в суд. Но позволь напомнить второй пункт условий Никиты: «…Все прочие заявившие права на наследство получают свою долю по решению суда штата Нью-Йорк из долей остальных наследников».

— И это прекрасно! Потому что я и Владимир заберём у тебя всё!

Герман лишь покачал головой.

— Увы, дорогая. По закону штата он имел неоспоримое право упомянуть в завещании лишь одного родителя.

— Если они состоят в браке, — ехидно парировала женщина.

— Разумеется, — с готовностью согласился конгрессмен спокойно и уверенно. Женщина побледнела и нервно обхватила себя руками. Это не укрылось от внимания самбо. Он уже всё понял. И вся логическая цепь прорисовывалась в его мозге яснее солнечного дня в сельве. — Ничего не желаешь мне объяснить, жена моя? — нагло ухмыляясь, добил Герман.

— Откуда ты знаешь? — прошептала женщина и будто стала меньше, а весь её лоск померк.

— Состояние Никиты — одно из крупнейших в мире. Несмотря на то, что он не относился к нему серьёзно, он прирождённый бизнесмен, хотя отриц… отрицал это. Неужели ты думаешь, что я не проверил каждый твой вздох с последней нашей встречи?

— Тем лучше! — снова вскинула подбородок женщина. — Отдай мне половину по-хорошему или я заберу всё! Твой второй брак признают недействительным, а ты вылетишь из Конгресса, как пробка из бутылки «Мадам Клико», которой я отмечу свою победу!

— А вторую половину отдашь мне, — вставил своё слово её спутник и бросил на женщину такой пронизывающий до костей ледяной злой взгляд, что даже самбо шевельнулся в углу. Чем и привлёк внимание не обращавшей на него внимания пары. — А что эта мартышка тут делает?! По какому праву…

— Заткнись! — грохнул по столу кулаком Герман, осыпав всю решимость своего бывшего водителя прахом. — Властелина, — обратил на женщину гневный взор, — ты сама вырыла всем яму! Если сегодня же подпишешь бумаги на развод, я заплачу тебе миллион долларов.

— Ха! И что я с ним делать буду? Ты знаешь прекрасно, сколько стоит особняк на Барвихе! Неужели ты думаешь, что твой занюханный миллион в России что-то стоит?! Да его на год нормальной жизни не хватит!

— Тогда ты не получишь ни цента. Как и ты, Владимир. — Герман так посмотрел на мужчину, что у того от напряжения на висках вздулись вены, а лицо покраснело. — Вопрос исчерпан. И ещё, Властелина, ты официально отказалась от своего второго сына и представлять его интересы не можешь. По закону только Никита мог признать его наследником второй парантеллы…

— Я останусь единственной наследницей, Герман! Плевать на жалкие крохи, розданные всяким неудачникам-прихлебателям…

— Молчи, дура! — вскочил Герман, выходя из себя от бешенства. Он так рубанул по папке с завещанием кулаком, что лакированная столешница из лиманского орешника прогнулась, и лак чуть не треснул. — Мой сын жив лишь потому, что эти «неудачники» сделали для этого всё! Они! А не ты, сука! Прилетела тут делить его состояние! Где ты была, когда Никита лежал в коме?!

— Я не могла прилететь! — почти взвизгнула женщина.

— Ты забыла, какими словами отказалась? Напомнить?!

— Да пошёл ты!

— Только после тебя, дорогая! Оглашение окончено, прошу…

Дверь открылась, на пороге появилась большегрудая блондинка лет сорока пяти.

— Прошу прощения, — её взгляд задержался на лице Германа, в глазах засветилось узнавание не последнего на политическом Олимпе человека. — Я Линда Фостер Саммерс, претендую на наследство Никиты Соломата по линии первой парантеллы.