— Я вовсе не напугана! — воскликнула она в негодовании. — Но ты прав, именно в ловушке я себя и ощущаю. Из которой нет иного выхода, кроме того, которого я всеми силами стараюсь избежать.

Эдмунд окинул ее внимательным взглядом, как обычно смотрел на новое насекомое — или на загадку, которую намерен разгадать, после чего подвел к скамье и заставил сесть.

— Хочешь верь, хочешь не верь, но я отлично понимаю твои чувства. Я испытывал подобное, когда меня… вынудили покинуть Бартлшэм и всех, кого я знал. Это было очень пугающе. — Он посмотрел на нее в упор, будто призывая поспорить с собой, но она этого не сделала, и он продолжил: — Ты запаниковала перед лицом схожей ссылки. Знаю, что так и было, ведь ничто другое не заставило бы тебя сделать мне предложение.

Джорджиана покраснела и опустила голову.

Эдмунд снова прочистил горло.

— Дело в том, что, вспоминая сейчас проведенное на островах время, я могу назвать его, скорее, избавлением. Избавлением от тюрьмы… побегом из клетки, суть которой не изменилась, несмотря на позолоченные прутья. Я и понятия не имел, сколь строгие нормы ограничивали меня в Фонтеней-Корт, пока не познал иной жизни.

— Для меня Лондон вовсе не кажется избавлением от чего бы то ни было, — возмущенно пробормотала она.

— Ты не дала ему шанса, — возразил Эдмунд, поворачиваясь к ней. — Прибыв на острова, я поступил так же. Долгое время я ходил грустный. Несмотря на то, что в глубине души понимал: это делается ради моего блага. И все равно был очень, очень несчастен, — сдавленно проговорил он, будто признание далось ему с большим трудом.

Возможно, именно поэтому он ей и не писал. Потому что стыдился собственной печали и не знал, как облечь чувства в слова. Возможно…

— Идем, — позвал он, отходя на несколько шагов.

Она последовала за ним, пока он резко не остановился у витрины с выставленными яркими бабочками.

Глядя на них, Эдмунд то и дело сглатывал. Вспоминал ли он день, когда Джорджиана наполнила его комнату крошечными скромными британскими сородичами этих экзотических красавиц?

Значил ли для него что-нибудь ее подарок — и время, потраченное на ловлю тех бабочек?

— Как по-твоему, — задумчиво проговорил он, — знают ли гусеницы, что однажды им суждено превратиться в прекраснейших созданий? Представляют ли, каково это — иметь крылья?

— Нет.

Он повернулся и выжидающе воззрился на нее, и она тут же поняла, что бабочки и гусеницы в его устах — всего лишь метафора.

— Хочешь… хочешь сказать, что я вроде той гусеницы? Которая мечтает навсегда остаться на своем листочке и не превращаться в бабочку, чтобы увидеть мир?

— Не совсем. Выраженная в такой форме, эта мысль сильно похожа на критику. А я не могу винить тебя за то, что ты чувствуешь или думаешь. Я и сам подобное испытывал, не забывай. Я лишь хочу сказать, что не нужно бояться перемен. Не нужно бояться превращения в очаровательное создание, стать которым предначертано тебе самой судьбой.

— Проблема этой метафоры в том, — с горечью в голосе отозвалась Джорджиана, — что я обречена навсегда оставаться гусеницей. Как бы мачеха ни старалась сделать из меня бабочку, я не могу.

Она вздохнула.

— Кому, как не тебе, знать, что я всегда была не похожей на прочих девочек в Бартлшэме? Когда мачеха научила меня вести себя как леди, я решила, что смогу… притвориться обычной. Но на местных ассамблеях мужчины никогда не приглашали меня танцевать, предпочитая увиваться вокруг Сьюки…

— Мужчины Бартлшэма все как один недоумки. Послушай меня! Ты совершенство такая, какая есть. — Эдмунд махнул рукой в сторону стеклянной витрины. — Здесь представлены разные виды бабочек. Вовсе не обязательно быть похожей на других, чтобы быть бабочкой. Неужели ты ничему не научилась у мисс Дюран? Она напоминает мне тебя в таком же возрасте, до того как… жизнь погасила в тебе искру.

Значит, тогда она ему нравилась. Пока отец с мачехой не взялись превращать ее в бабочку-Сьюки. Эта задача с самого начала была обречена на провал, поскольку в глубине души Джорджиана всегда намеревалась оставаться личинкой.

Но что Эдмунд думает о ней сейчас?

Он с тревогой всматривался ей в лицо.

— Отчего ты отказываешься поверить в собственную привлекательность? Только из-за тупоумного мужского населения Бартлшэма! — Он поджал губы. — Джорджиана, надеюсь, мне-то ты веришь? Я бы никогда не стал тебе лгать.

— Д-да. — Она задумалась на мгновение. В самом деле, Эдмунд привык высказываться прямо, так что временами эту манеру можно было счесть грубой, но до лжи никогда не опускался. — Да, — повторила она более уверенно.

— Тогда позволь сказать тебе, как есть. Я заявляю это как мужчина, определенно не являющийся тупоумным: ты очень привлекательная женщина. У тебя красивые глаза. И роскошные волосы. А твоя фигура…

— Крупная, — перебила его она. — И нескладная.

— Нет, — решительно возразил он. — Твоя фигура великолепна. Крепкая, да, что свидетельствует о здоровье и жизнестойкости, — продолжил он. — Добавь к этому любовь к прогулкам на свежем воздухе и энергичные изыскания, и все мужчины, ищущие хорошую мать для своих будущих детей, сразу поймут, что ты — отличный выбор. Уверен, что ты сможешь рожать снова и снова… — он схватил ее за руки и сжал, — без каких-либо трудностей.

— Я… я… — Она заморгала, так как глаза стало покалывать. Она не собирается становиться матерью. Никогда. Поскольку не сможет преодолеть отвращение перед актом, необходимым для зачатия.

— Я знаю, что твоя мать умерла, произведя тебя на свет, — мягко добавил Эдмунд. — Но вовсе не обязательно, что ты повторишь ее судьбу.

Что? Вот почему, по его мнению, она просила его о фиктивном браке? Он считает ее трусихой?

— Дело совсем не в этом! — воскликнула она с негодованием. — Я не этого боюсь!

— Тогда чего?

Она рывком высвободила руки из его хватки и отвела взгляд. Сердце ее бешено колотилось, желудок бунтовал. Немыслимо рассказывать ему о…

— Просто я… не могу. Вот и все.

— Нет, можешь, Джорджи, — настаивал Эдмунд, вставая прямо перед ней. — Ты справишься со всем, что задумаешь. Вижу, что влияние мачехи поколебало твою веру в собственные силы, но в глубине души все еще живет та девочка, которая не боялась, кто что скажет или подумает. Джорджи, которую я знал… — Протянув руку, он поднял ее подбородок и заставил смотреть себе в глаза, а не на сапоги. — Та Джорджи взяла бы Лондон штурмом. Она высмеяла бы все предписываемые дебютанткам правила и обзавелась бы армией преданных почитателей. А если бы кто-то из них попытался переступить границы дозволенного, она быстро поставила бы его на место. Вероятно, в буквальном смысле, — добавил он, усмехаясь.

У Джорджианы перехватило дыхание. Эдмунд восхищается всеми теми качествами, которые мачеха называет неподобающими. И считает, что остальные мужчины разделят его точку зрения. Если Джорджиана осмелится быть самой собой, мужчины, как бабочки, слетятся к ней, как сейчас слетаются к Сьюки.

Перед ее мысленным взором промелькнул образ другой Джорджи, на ладони которой сгрудилась целая толпа поклонников… Тут она увидела, что Эдмунд улыбается, и видение мгновенно пропало. Поскольку Эдмунд — единственный мужчина, чья улыбка ей приятна. И он считает ее очаровательной. И смотрит на нее как на потенциальную мать своих детей.

Джорджиана ощутила произошедшую в ней перемену. Ее груди стали другими. И рот. Ничего подобного она никогда прежде не испытывала.

Но сразу поняла, в чем дело.

Ох! Это подобно шлепку по лицу веткой высокого дерева, когда скачешь галопом по густому лесу.

«Правильный мужчина», как сказала мачеха, заставит ее чувствовать себя по-иному. Имея в виду некоего мифического атлета, которого папа с радостью принял бы в качестве своего зятя. А Джорджиана в это самое мгновение видит перед собой своего правильного мужчину.

Это Эдмунд!

Тут ее осенило, почему она сделала ему предложение. Почему не могла представить никакого другого человека своим мужем. Не из боязни уехать из Бартлшэма и не от горячего нежелания продавать Уайтсокса.

А потому, что, выйдя замуж за другого, она порвет связующую их с Эдмундом нить. Раз и навсегда. Джорджиана осознала, что в глубине души никогда не теряла надежды на возвращение своего Эдмунда.

Она хотела, чтобы он любил ее так же, как сама любит его. И всегда любила.

Даже в детстве он был ее лучшим приятелем по играм. Он превосходил всех прочих ребят в округе по уму, рассудительности и прочим качествам.

Потому-то она и чувствовала себя уничтоженной, когда он уехал и, видимо, позабыл о ней. Она боялась, что не значит для него то же, что он для нее.

А когда он вернулся, превратившись в красивого и богатого молодого человека, ее любовь к нему вспыхнула с новой силой. Но это было иное чувство. Как она могла все это время отрицать реакцию собственного тела, стоило ей лишь увидеть его? Когда он уехал в университет, проведя в Бартлшэме всего несколько недель, Джорджиана убедила себя, что будет рада никогда его больше не видеть. Что ненавидит его.

Но то была неправда. Совершеннейшая ложь! Просто ее гордости было проще яростно топать ногами, чем свернуться в укромном уголке и плакать.

А теперь?

Будто почувствовав направление ее мыслей и не обрадовавшись им, Эдмунд резко отвернул голову, разорвав зрительный контакт. И отпустил ее руки.

Тут Джорджиана услышала, как Сьюки залилась смехом над чем-то, сказанным одним из морских офицеров.

Щеки ее покраснели.

— Нам следует присоединиться к остальным, — с трудом вымолвила она, поскольку горло сдавило от нахлынувших эмоций, и решительно зашагала через зал, не осмеливаясь оглянуться и проверить, следует ли Эдмунд за ней. Он ведь очень умен и сразу заметит в ее глазах желание, неподобающее и неотвратимое. И начнет снова ее избегать, как поступал в Бартлшэме. Поскольку только что признался ей, что всячески сторонится общества женщин, строящих на него матримониальные планы.