Теперь парижские выступления остались позади, на столике их крошечного, но уютного номера лежали билеты на утренний рейс в Мюнхен. Это был их последний день в Париже и первый — в череде новогодних праздников.

Город сходил с ума. Было тепло, но не слякотно. С бульвара Осман доносился запах жареных каштанов. Женщины ходили в тонких курточках, а некоторые — в коротких юбках. Куртки же мужчин были распахнуты, в их сердца вливалось пьянящее зимнее солнце. Пальто Яна тоже было распахнуто, а на Мерседес тоже была короткая юбка. Обнимаясь, они брели по улочкам, не сверяясь ни с картой, ни с указателями. Балагурили уличные музыканты, Ян щедро им подавал. Его плечо потягивал рюкзак с сувенирами, купленными Мерседес на рождественском рынке. Из рюкзака просачивался аромат лавандовых подушечек из Прованса и марсельского мыла.

На Елисейских полях они съели с десяток блинов, запивая их горячим вином и горячим шоколадом. Но это случилось много кварталов назад, и теперь легкий голод заставлял Яна внимательнее всматриваться в витрины кафе, спорящих друг с другом за звание самой сказочной. На одной из них северные олени везли сани, груженые подарками, — большая алая коробка, перевязанная белым бантом, вероятно, соскользнула к стеклу при резком повороте. На другой — Арлекино раскачивался на огромной елочной игрушке. На следующей — Оле-Лукойе, зажимая в руке спринцовку с молоком, тихо-тихо входил в комнату, где засыпали в кроватках дети.

Мерседес перевела взгляд с детей на Яна и сжала его ладонь.

— Я должна сказать тебе кое-что очень важное. Это изменит твою жизнь. Возможно, очень сильно.

Она медлила, и по ее взволнованному лицу Ян не мог понять, хорошая эта новость или плохая.

— Я беременна, — вкрадчиво произнесла Мерседес.

— Ты же хотела этого, правда? — после паузы спросил Ян.

Мерседес заулыбалась, не мило и робко, как обычно, а во всю ширь, забыв о крупных передних зубах, которых она стеснялась.

— Я не знаю… Но так случилось, и я очень, очень счастлива! Это такая замечательная новость! — она приложила к улыбке сведенные, как в молитве, ладони.

— Тогда я тоже счастлив, — Ян крепко обнял ее. — Давай отметим это! Прямо здесь, в кафе с Оле-Лукойе. Но запомни, больше никакого алкоголя…

Он открыл перед Мерседес дверь кафе, но не сразу вошел следом. Это, действительно, была замечательная новость. И она, действительно, сильно изменит его жизнь.


* * *


— Ты скоро уже? — донесся ленивый голос Валеры.

Катя не ответила. Она ходила из угла в угол ванной комнаты, которая вдруг показалась крошечной. Лоб горел от волнения, пылали щеки. Это были самые длинные пять минут в ее жизни.

Она знала, что нельзя обращаться к Богу по пустякам. Особенно — по таким. Особенно — в Рождество, пусть и католическое. Но руки сами складывались в молитве.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, Боженька, не дай… Пожалуйста, Боженька…

Наконец, минутная стрелка на ее наручных часах в очередной раз сдвинулась на деление, и Катя схватила с полки тонкую бумажную полоску. Всхлипнула. Шмыгнула носом. Машинально растерла по щеке слезу.

— Спасибо, Боженька… — прошептала она галогеновой лампочке.

Потом сползла по стене и обхватила руками колени.

Рядом на полу лежал тест на беременность. На нем была отчетливо видна одна красная полоса. Только одна.

Катя не была беременна.

Странное дело — ее так испугала вовсе не возможность беременности. Катя боялась, что отцом ее ребенка станет Валера. Она жила с ним сейчас, на данном этапе. Могла представить их совместное будущее через год. Даже через два. Но через пять лет… Через десять… Старичками на крылечке, как ее бабушка и дедушка… Не с ним, не с Валерой. Она с ужасом думала о том, что отцом ее ребенка мог стать мужчина, которого она не любила.

Катя открыла дверь ванной — и наткнулась на Валеру.

— Я уже собирался тебя спасать.

— Меня не надо спасать, — холодно ответила она.

И тогда, после вечеринки, ее тоже не надо было спасать. Она запуталась. Свернула не там, и теперь приходилось расхлебывать.

Катя села за стол, который сама и накрыла. Валера открыл бутылку «Шампанского», запустив пробкой в потолок. Катя вздрогнула, словно услышав настоящий выстрел, потом взяла наполненный бокал — и снова его поставила. От волнения ее подташнивало.

— Что с тобой, Катюша? — спросил Валера, запихивая в рот полоску ветчины. — Ты бледная.

Катя медленно подняла на него виноватый взгляд. Она понимала, что следующая фраза прозвучит слишком банально, недостойно мужчины, который столько для нее сделал. Но решение было принято, а волнение, которое последовало за ним, мешало сосредоточиться и придумать что-то более подходящее.

— Валера… — Катя набрала в легкие побольше воздуха. — Ты замечательный. Самый лучший… Но я люблю другого мужчину.

Валера перестал жевать, отложил вилку на край тарелки.

— Вот как… И кто он?

Сгорая от стыда, Катя не могла заставить себя посмотреть Валере в глаза.

— Ты не знаешь его.

— Ты изменяла мне с ним? — от леденящего спокойствия его голоса Кате стало не по себе. — Это важный вопрос, Катюша. Возможно, мне нужно провериться.

Ну, почему мужчина не может оставаться джентльменом до конца?..

— Нет, не изменяла, — потухшим голосом ответила она.

— Ты жила со мной, спала со мной, но любила другого мужчину? — похоже, это и в самом деле не укладывалось у него в голове.

— Я думала, это пройдет, — она, наконец, подняла голову.

Ответный взгляд Валеры был красноречивым. Катя догадалась, каким словом он назвал ее в мыслях. Щеки снова зардели, но глаза она не опустила.

— Ладно, Катюша. Давай, выпьем. За тебя. За меня. За Рождество.

Чокнулись. Катя — только протянула бокал. Валера — сильно, со звоном, пролив напиток в салат «Оливье». Она пригубила. Он выпил залпом.

— Слушай, Катюша… — Валера, как ни в чем не бывало, принялся нарезать буженину. — Ну, скажи, чего вам, бабам, не хватает? Шикарная квартира. Хорошая должность. Машину подарил. Домработницу отплачиваю. Ты же, как у Бога за пазухой! Ну, что еще тебе нужно?! — Валера со звоном опустил на блюде нож с вилкой, так и не дорезав последний кусок.

— Он, — тихо ответила Катя. Валера злился, не понимал, но по тону его голоса было слышно: он смирился, принял. — Можно, сегодня я здесь переночую?

— Оставайся. Рождество, как ни как.

Валера откинулся на спинку кресла и стал нажимать кнопки на пульте от телевизора, методично, медленно, словно с одного удара вбивал гвозди.

Он все щелкал, не останавливаясь ни на одном канале, и даже, казалось, глядя поверх телевизора. А Катя, то ругая себя, то благодаря, неотрывно смотрела на мельтешащую картинку экрана. Наверное, со стороны они выглядели довольно странно.



Глава 33. Дорога домой


Водитель такси вышел покурить, а Катя осталась сидеть в салоне. Этой ночью свет на первом этаже — в квартире Яна — снова не горел. Слепые окна. За четыре последних месяца Катя видела их разными. Размытыми пеленой дождя, занесенными снегом. Отражающими солнце и черными — словно в квартире недавно полыхал пожар. Окна меняли оттенки, меняли настроение. Иногда смотрели с надеждой, иногда обреченно. Они были разные, но всегда — неживые. За четыре месяца в них ни разу не зажегся свет.

Каждый вечер Катя приезжала на эту парковку у входа в парк — на своей машине или на такси — и смотрела в окна, которые с такого расстояния выглядели крошечными. Сначала ритуал казался важным, приближающим ее к Яну. Потом — чем-то вроде искупления. Затем — формой самоистязания. И, наконец, — тягой преступника к месту преступления. Но, спустя четыре месяца, это стало казаться тем, чем и являлось — пустой тратой времени. Ян мог появиться здесь через двадцать лет — или не появиться вовсе. Эти мысли преследовали Катю днем, а вечером она все равно мчалась сюда.

И вдруг одно из окон заполыхало апельсиновым светом.

Катя не сразу в это поверила — но тело тотчас отреагировало на увиденное: молоточками застучала кровь в висках, гулко забилось сердце. Еще раз проверила: да, то самое окно. Там, за кухонной шторой, что-то вспыхивало и затухало, двигалось и замирало. Там, на кухне, был Ян.

Прилипнув взглядом к окну, Катя не сразу нащупала ручку, чтобы открыть дверь. На ватных ногах вышла из такси, машинально сунула купюру в руку окликнувшего ее водителя. Она, словно кошка, кралась по мягким прошлогодним листьям, по студеным апрельским лужам. В ее зрачкам отражался оранжевый свет окна.

Катя поднялась по невидимым в темноте ступеням, вошла в тускло освещенный тамбур. Прислонила ухо к двери — тихо. Нажала на дверную ручку — заперто. Она сглотнула комок в пересохшем горле и протянула дрожащую руку к звонку. Пальцы не слушались — звонок молчал. Надавила сильнее — и закрыла глаза, когда раздалось пронзительное дребезжание.

Никто не открывал.

Катя подождала — и нажала снова.

Опять тишина.

Тогда Катя надавила на кнопку — и не отнимала пальца так долго, что голова начала трещать от безостановочного вопля звонка. Дверь, наконец, распахнулась — и на Катю дохнуло теплом и затхлостью. Она отступила на полшага, щурясь от электрического света.

— Ян… дома? — спросила Катя, чувствуя во рту горький, как от микстуры, привкус.

Марго, одетая в одну лишь футболку Яна, удивленно вскинув бровь.

— Да он уже три года, как съехал.

— Куда?.. — Катя отступила еще и, отыскав опору, прислонилась спиной к стене.

Марго пожала обнаженным плечом, с которого сползла футболка.

— Кто ж его знает.

Яна здесь нет…