— Ну, может в процессе, — он развёл руками, — ты и почувствуешь, понимаешь, о чём я?

— Да… но это вряд ли.

— Отчего же? — его тон был таким, словно они сидели не в полутёмной комнате, он, прикрыв ноги одеялом, оттого, что, скорей всего, был там без брюк, и она — в халате с брызгами от приготовления еды и детского питания, а в кабинете с мягкими креслами, большим столом, а сам Юра одет в кипенно-белый халат. Такой тон приносил успокоение и давал ощущение некой отстранённости от ситуации.

— Я неумеха, — тихо-тихо, куда-то в одеяла.

— Кто ты?

— Неумеха, я не умею… ничего не умею.

— Подожди, мы сейчас про секс, а ты про что?

— Вот это я и не умею. Совсем. А ещё я толстая, у меня живот мягкий стал после Кима… и ноги… и эти дурацкие мышцы похожи на желатин, я сама как желатин, без умений!

— Господи, — его глаза пробежались по стройному телу, задержавшись на груди, что выглядывала из разреза, на стройные ноги, с ровными коленками, на очевидно плоский живот и тонкую талию, — Юля, ты не толстая! Ты взрослая женщина, очень умная женщина, откуда такие мысли, а? Сколько ты весишь?

— Пятьдесят шесть.

— Отлично, с твоим-то ростом, да тут самая нижняя планка нормы. Где ты толстая?

— Мне мал сорок второй размер одежды.

— Прости меня, Юля, я тебе скажу, как мужчина. С такой грудью у тебя не может быть сорок второй размер! У тебя хорошая, сформировавшаяся грудь, полная, округлая, любая женщина отдаст душу дьяволу за такую грудь… Выбрось это из головы, сомни и выбрось. Я не встречал таких красавиц, как ты… я с женщинами работаю, но таких я не встречал. Юля… вот как в твоей умной голове могут жить такие на редкость глупые мысли?..

— Но это всё равно не меняет того, что я неумёха.

— Ну ладно… давай так… в любых отношениях, в любых, кто-то ведёт, кто-то ведомый. Кто-то опытней, кто-то меньше… у вас это, очевидно, Симон. Может, тебе следует слушать его? Хотя бы прислушиваться… и к себе.

— Но я не могу.

— Так только кажется.

— Он… он… он хотел.

— И что же он хотел? — каким образом мужчина на глазах преображался из человека во врача и обратно, Юля не смогла бы сказать, но она видела этот момент и следовала за ним.

— Минет и… вот это… женщине.

— Твою маковку… и ЧТО?

— Это не грех?

— Час от часу не легче. Юль, мне кажется — ты кладезь для психолога… не грех, какой грех? Ты верующая? Только честно, прислушайся к себе… ты верующий человек?

— Наверное, нет.

— И какой грех? Где грех-то? Понимаю — стыдно, или неловко, или даже неприятно, но грех… Это-то кто тебе сказал?

— Бабушка всегда говорила, что эти проявления греховны…

— Бабушка? Твоя бабушка? Та, что была главным инженером на тракторном заводе? Юля, её в один момент лишили страны, веры в победу коммунизма и марксизм с ленинизм, она уверовала в Бога, потому что человеку нужно верить, хоть в овсянку. А ещё на её глазах росла на редкость красивая внучка, выдери глаз красавица, как говорится, уверен, она дни и ночи думала о том, как бы ты в подоле не принесла… Сходи-ка ты к священнику и поговори с ним по поводу греха, Юля, я не силен в этом. Но перво-наперво выброси из головы эту дурь! Выброси… феноменально просто.

Она продолжала слушать, внимательно, кусая губы.

— Значит, давай подведём итог. Ты абсолютно точно не толстая и не похожа на желе, то, что просит твой муж — абсолютно точно не грех, и ты либо разберёшься с этим, либо потеряешь мужа… Я тебе дам контакты специалиста, такое в голове за один раз и без посторонней помощи не вытравишь… Но давай-ка начни с малого, с внимания к мужу… Да-да, — в округлившиеся глаза, — с ЭТОГО самого внимания. Не, в анатомичку она ходить может, а минет не может… театр абсурда.

— Я не знаю, как…

— Юленька, ты очень красивая женщина, но я не могу тебе показать, я женатый человек и твой врач, уверен, меня за это сошлют в специализированный хирургический ад.

— Я… я не… Теперь моя очередь говорить: «Господи».

— Посмотри фильмы… — он, похоже, уже забавлялся ситуацией. Да. Да… фильмы, те самые. «Порнография» называется. Уверен, у мужа твоего есть парочка.

— Есть.

— Вот и посмотри.

Она прятала лицо в волосах и заламывала руки, он неожиданно притянул её к себе, усадив на колени, как когда-то давно.

— Мы выйдем из этой комнаты и не вспомним об этом разговоре, ни словом, ни делом… хочешь — поплачь.

— Стыдно…

— Ничего, ничего, пупс, выплачь этот стыд, и у тебя всё получится, всё наладится, ты сможешь…

Он ещё долго говорил, какой хорошей женой она будет, что непременно научится всему, что только захочет, и что Симон её, конечно любит, и никогда не считал её толстой, потому что она не толстая, она красивая, и с каждым днём будет становится ещё красивей и умней. Она достигнет всего, чего ей так хочется, и даже больше… и будет счастлива со своим мужем. Навсегда.

Глава 6.


Её глаза смотрели, не отрываясь и, казалось, не моргая, на ночь за окном.

Крупные, практически невидимые хлопья медленно оседали на землю, иногда на отлив окна, иногда бились в стекло, не проникая внутрь. Хрупкая гладь стекла, как тонкая грань между будущим и настоящим, между жизнью и смертью. Между ДО и ПОСЛЕ.

Она чувствовала, что все возможные мышцы в её теле напряглись, от напряжения болели скулы, но не было сил даже на попытку расслабить тело или отпустить ситуацию.

Умирал её пациент. Первый. Неизбежность в её профессии, к которой следует привыкнуть, и, возможно, когда-нибудь она смерится с ней, но не этой ночью. Сегодня весь её организм противился. Перебрав в тысячный раз свои действия, действия других специалистов, многим более опытных, она могла лишь убедиться в собственном бессилии и вспоминать, вспоминать, вспоминать… думать о том, сколь многое не произойдёт в жизни этого мальчика — Алёши. Двенадцать лет жизни, два месяца на угасание и уход.

Он уже не узнает, кто победит в чемпионате мира по футболу, не узнает вкус победы и горечь поражений, не познает боль предательства и сладость любви женщины.

Она ничего не могла сделать для этого мальчика, только облегчить его уход в самые последние моменты, всё, что она могла — добиться места в реанимации, дойти с каталкой до белых дверей и, оставив родителей наедине с их личным горем, подняться сюда.

В «курилку». На территории Областной больницы внутренним приказом было запрещено курение для сотрудников, но с молчаливого же согласия администрации было выделено помещение перед железными дверями на чердак — большой холл, с окнами с видом на зелень деревьев, старыми скамейками и полусломанными стульями. Сюда приходили покурить, пообщаться почти неформально, это же место было бесконечным источником сплетен и новостей.

Сейчас тут было пустынно, и Юля спряталась здесь скорее от самой себя.

Шаги за спиной не испугали, легко догадаться — кто это… Не нужно оборачиваться или смотреть, не нужен даже шум шагов, она и без этого знала, когда в одном помещении с ней находится Юрий Борисович.

Как и обещал, он никогда ни словом, ни делом не дал понять, что помнит о том разговоре, их отношения можно было бы назвать рабочими или взаимодействием врача и пациента. Однажды почувствовав недомогание, спросив папу, к кому обратиться, услышав знакомое имя, она, отбросив ложный стыд, попросту попросила уделить ей внимание. Раз в полгода она поднималась на этаж гинекологии, чтобы убедиться, что с ней всё хорошо, зная, что если результаты обследований будут не слишком спокойными, Юрий Борисович непременно скажет ей, позвонив. Случалось, что закрутившись между домом и работой, она пропускала время следующего осмотра, и тогда Юрий Борисович при случае, или даже специально набрав местный номер, в полушутливой форме напоминал о «месте встречи, что изменить и отменить нельзя».

И эти приёмы были, пожалуй, единственным временем, когда она не ощущала движение воздуха, когда она находилась в одном помещении с ним. Ему не нужно было говорить с ней, смотреть в её сторону или даже дышать одним воздухом. Порой было достаточно резкого осознания, что он в это же время в одном здании с ней… Иногда она забывала об этом на месяцы, но, столкнувшись внезапно в лифте, тихо кивнув в ответ на такой же безликий кивок, она ощущала, что единственное её желание сейчас, прямо на этом месте — прижаться спиной к нему и закрыть глаза. На две минуты.

Сейчас её странное желание сбывалось. Она почувствовала за спиной тепло, к которому потянулась, потом вдох, и одна его рука, обхватив плечи, прижала к мужскому телу, а другая, уложив её затылок на плечо, аккуратно гладила лицо, слегка надавливая на сведённым мышцы — даря успокоение.

— Мы не боги… — он говорил тихо, словно на ухо, по секрету.

— Я знаю.

— Отпусти.

— Не могу…

Он продолжал удерживать её плечи, прижимая к себе, и она ощущала, что мышцы расслабляются, принося ломоту в тело — настолько были скованы.

После разговора с Юрий Борисовичем, когда Юля проплакала не меньше двух часов, в конце концов заснув у него на руках, на следующее утро она решила последовать совету и сходить к священнику.

Молодой настоятель узнал бывшую ученицу воскресной школы, они долго разговаривали, разбирая заново то, что когда-то рассказывали на занятиях. Она не встретила осуждения, скорее — понимание. Ей многое было непонятно в брошюре «ценности христианской семьи», но из пункта в пункт, после приободряющих разговоров и на редкость деликатных советов, сумбур и паника в голове Юли стали утихомириваться и, договорившись о следующей встрече через неделю, она приехала домой, к мужу. К мужу, который всё так же сухо разговаривал и отводил глаза. Через неделю разговор с отцом Кириллом принёс толику успокоения и надежды, но, оказавшись один на один с мужем, эта надежда исчезала, растворялась, как зыбкий слой акварели в воде.