— Симон, я тебе говорила, что рано ты… И ничем она не больна, во всяком случае — вид у неё цветущий, просто женская сексуальность просыпается к тридцати годам, так часто бывает. А у тебя сейчас из ушей прёт, не совпало у вас, понимаешь?

— И что? Мне теперь ждать её тридцати? У меня яйца к тому времени отвалятся!

— Вручную.

— А то я не знаю…

— Симоша, ну не может быть настолько плохо, что, вообще не даёт, что ли?

— Не, так-то каждый день, почти… кроме аварийных, но… как на похоронах, понимаешь? Всё медленно, печально, неспешно… стоит чуть надавить, слегка позу поменять — трагедия… и… можешь мне ответить, только честно?

— Я всегда с тобой честно говорю.

— Я дерьмовый любовник? Ты кончала со мной?

— Ты охеренный любовник, Симон, лучший из тех, кто у меня был… Ты же понимаешь, что мне есть с чем сравнивать. Ты — водородная бомба, а не мужчина. Тебя уже нет, а вспышки ещё есть.

— Тогда почему она НИ-КОГ-ДА?

— Не созрела, дай ей время и прояви настойчивость, что ли… изобретательность. Сам выбрал такую. Или ты думал, что она р-раз — и из скромницы превратится в секс-бомбу?

— Вообще-то думал, — недовольно пробурчал.

— Ну… ты ошибся, Симон. Вон там, в шкафчике, коробочка.

— Какая коробочка?

— Коробочка с надписью «Терпение», а рядом такая же «Развод», и только тебе выбирать.

— Какой развод? — он почти заплакал. — Я люблю её, я так её люблю, мне дышать больно, но при этом мне уже от собственных фантазий стыдно! Не то что реальных действий… у меня, кажется, всегда стоит, а она всегда не хочет… и это ещё хуже, чем раньше. Тогда я хотя бы верил, что это изменится, а сейчас?!

— И сейчас верь… это изменится, просто не скоро.

— Я пойду.

— Иди, — в дверях. — Изменится, только с тобой ли, мальчик… — про себя.

Она не успела сесть за стол, как дверь снова открылась. Снова Симон, он зашёл и встал посредине небольшого кабинета, смотря прямо перед собой, молча.

— Был уверен, что будешь верен своей Юле, трахаясь ещё до свадьбы с другой?

— Это другое, я тогда не был женат.

— Конечно, конечно, — она встала рядом, — дверь закрой, ты же за этим пришёл?

— Да, — коротко, — но это ничего не значит.

— А что это должно значить? — расстёгивая белый халат. — Есть ты, я, секс. Мне нафиг не впали твои моральные мучения… тебе мои. Так?

— Да, — он легко поднял женщину, прижимая к себе, отмечая, что она почти невесомая в его руках, хрупкая, словно ломкая… Кожа была мягче, против атласной кожи Юли, на которой не были видны дефекты или недостатки. Он видел родинки на шее, едва заметные морщины у ключицы, прикоснулся губами к этому месту, почувствовав жар и ураганное кровообращение.

Он привычно провёл рукой, аккуратно, почти не касаясь, когда услышал на ухо:

— Я не сахарная, со мной можно… со мной нужно всё.

И это были последние слова, что он услышал, когда внешние раздражители перестали существовать. Он брал, отдавал, сходил с ума, кусал, позволял делать с собой всё, что только взбредёт в голову его партнёрше.

Он приехал к ней поздно ночью, зная, что жена ночует у родителей и, наконец, имел возможность выхлестнуть всё то, что копилось в нём эти бесконечные месяцы. Копившуюся неудовлетворённость, неуверенность, страсть, накал, боязнь испугать. Анжелу невозможно было испугать или удивить, она соглашалась на любые, почти безумные эксперименты, была открыта и бесшабашна.

Он бы, не думая, отдал что угодно, заплатил любую цену за десятую часть открытости Анжелы в его жене, но увы. Юля была неспешна, а он с ней — терпелив и деликатен, он был уверен, что дождётся свою Юльку, когда-нибудь он её разбудит, придёт её время, пусть и к тридцати годам, но пока… пока обстоятельства были выше.

Он растворялся в женских ласках, в жёстких толчках, в криках, в прикушенных губах, в откровенных ласках, когда её губы творили невероятное с естеством Симона, и он отвечал тем же, когда он проходил грань за гранью, стирая грани, утопая в чувственных удовольствиях…

Не умея совместить в своём молодом теле, в горячей крови, любовь к невероятно красивой женщине и жгучее желание быть любимым именно телесно, видеть проявление любви телесной, не прятаться за «стыдно» и «не сейчас», а даря, давая и забирая, он разделил свою жизнь, надеясь, что однажды, всё само собой встанет на свои места.

Глава 8.

Молодая женщина молча сидела на кресле в достаточно большой комнате и смотрела в пустоту. Её светлые волосы взлохмаченными прядями закрывали половину лица, следы косметики были размазаны по тонкой фарфоровой коже лица, как неопрятный мазки кисти юного художника, одежда была застиранной — трикотажные пижамные брюки, некогда фиолетового цвета, и чёрная, явно не с её плеча, толстовка с надписью «Олимпиец». Она словно бы замерла между пространствами, сливаясь с тишиной своего дома, плечи были напряжены, пальцы впились в мягкий подлокотник кресла, губы сжались в тонкую линию, всё лицо напоминало искажённую маску. Красивую маску. Несмотря ни на что — эта женщина была красива. В её позе была откровенная грация, которую можно выработать годами или получить в наследство.

Сегодня Юля была одна. Ким, к его великому удовольствию, гостил у Адель, которая не любила оставаться на ночь у Юли, но с удовольствием отвозила мальчика к себе. Родители наконец-то, впервые за долгий период, когда их графики работ не совпадали, уехали в путешествие по Европе, иногда присылая восторженные отзывы, и Юля догадывалась, что вовсе не Колизей так вдохновляет тонкую натуру мамы.

А Симон… Юля не могла вспомнить или понять, когда случился переворот в его сознании, когда он стал настолько недоволен своей жизнью, что предпочёл неизвестное далеко своей красавице жене и сыну. Чем больше она думала, тем отчётливее понимала — это всегда было в нём. Преодоление себя вопреки обстоятельствам. Ступенька, ещё ступенька, ещё… Пока Юля с воодушевлением обустраивала дом, Симона перестала устраивать сегодняшняя ступенька.

Дела в Федерации шли неважно, денег, даже с учётом Юлиной заработной платы, не всегда хватало на обустройство нового дома, его обслуживание и на нужды семьи. Юлю, выросшая в семье со средним достатком, такое положение если не устраивало, то не огорчало. Она умела где-то сэкономить, что-то не купить, приготовить больше и дешевле, выйти на праздник в платье, которое уже было на ней… Симона, как оказалось, всё это угнетало.

— Маленький, мне предложили работу, — сказал он, напряжённо глядя на Юлю, — во Франции.

— Надолго? — Юля просто интересовалась, она не думала, не предполагала…

— Постоянно… это отличный шанс, Юлька! Мы сможем наконец-то зажить по-человечески, я смогу купить тебе то, что ты заслуживаешь, по-настоящему заслуживаешь, Юль, — он прижал лоб ко лбу, словно это было дело решённое, и осталось только радоваться.

— Франция? А я… а Ким?

— С ума сошла. Вы поедете со мной, не сразу, мне надо устроиться… дом, я уже всё узнал… год, дай мне год.

— Год? — она была растеряна, по-настоящему растеряна, — ты хочешь ухать от нас на год?

— Это временно маленький, я НЕ хочу! Не хочу… как я могу хотеть оставить тебя? Ты — моя жизнь, моя религия, ты всё, что есть у меня и будет… но я не могу больше так. Мы постоянно что-то выкраиваем, экономим, я видел твой взгляд на те туфли! Которые я не могу тебе купить… но через год…

— Туфли? Ты хочешь оставить нас на год из-за туфлей, на который я кинула взгляд? А потом?

— Вы поедете со мной, конечно, — он был полон энтузиазма.

— С тобой? Что я буду там делать, я не знаю языка, мне переучиваться? На кого? Ты знаешь, что диплом российского врача не очень-то там ценится?

— Значит, не будешь врачом, — так просто.

Юля плакала, ненавидела те туфли, которые она даже не помнила, ненавидела своё свалившееся одиночество, но не смогла переубедить Симона. Для него это была очередная ступенька, на которую и должна была сделать прыжок его красивая жена.

Но пока Юля сидела в тишине своего вдруг ставшего большим дома и пыталась не плакать — она ждала звонок от мужа.

Голос был бодрым, полным надежд и обещаний, всё складывалось отлично, Симон словно попал в свой дом, но это так и было. Франция — его дом. Юля смеялась в трубку телефона, рассказывала про проделки Кима, про работу, родителей. Набравшись смелости, спросила:

— Вернись ко мне.

— Эй, ты что? Не унывай маленький, всё наладится, мы ещё будем пить шампанское и заедать трюфелями.

Юле не хотелось трюфелей, она не знала, что это… ей хотелось каждый день видеть своего мужа, целовать его утром перед работой, готовить наскоро обед, ругаясь про себя, что Симон вконец избаловался и не помогает, но потом сидеть рядом и смотреть, как он с благодарностью поедает плоды её труда. Ей хотелось засыпать, прижимаясь к горячему телу мужа после интимных ласк, уставшей, но счастливой. Она хотела ощущать лёгкий запах пота, когда он приобнимает её после пробежки, она бесконечно скучала по теплу, тактильному контакту. Выросшая единственным ребёнком, она никогда не была обделена лаской, муж с лихвой дарил её, сейчас же Юле казалось, что она сходит с ума. От одиночества дома, от нехватки человеческого тепла и объятий. Ей казалось, что жажда объятий стала едва ли не навязчивой идеей, и от этого не становилось легче.

Сколько бы она ни говорила, просила, а порой и плакала, Симон словно не слышал её. Он был уверен, что эта ступенька преодолеется так же легко, как и все прочие. Так же, как однажды Юля перестала бояться воды, впрочем, так и не научившись особо плавать. Как победила свой страх перед близостью с мужем или научилась вставать раньше будильника на десять минут, тем самым лишив себя снов, которые раньше были красочными и яркими.