— Что случилось? — обеспокоенный голос, женское ворчание на заднем плане.

Всхлип.

— Где вы? — как предусмотрительно.

Всхлип.

— Дома, — плач.

— Скоро буду.

К тому времени, как бутылка была допита, и была предпринята попытка открыть третью, которая закончилась ранением штопором и медленно стекающей кровью, на которую Юля смотрела сквозь пелену слез, послышался звук домофона от ворот. Юля открыла.

Стоя в дверях, в застиранных трикотажных брюках, в старой толстовке мужа, которую она носила, не снимая, и, кажется, даже не стирала со времени его отъезда, надеясь сохранить запах, и теперь на груди красовались пятна еды и, возможно, несвежий запах, в шерстяных носках, заштопанных на пятках Адель, и размазанной косметикой и кровью с руки — она не была красива или изыскана. Даже движения её не были грациозны и плавны… тремор рук и раскачивание из стороны в сторону.

— Что случилось? — в голосе ни капли упрёка, что вырвала из семейного ложа среди ночи ради пьяной истерики.

— Он уехал! Он уехал, я тут живу… одна… всегда одна. Меня даже обнять некому, и я… а я… я так скучаю по нему, так люблю его, а он просто взял и уехал. И мне теперь придётся всё это — она обвела неопределённо рукой, — бросить, работу бросить, тебя, — попыталась посмотреть в лицо, но не получилось, пошатнулась, — бросить…

Юля понимала, что у неё самая обыкновенная женская пьяная истерика, она не понимала, что этот мужчина делает в её доме ночью, почему с такой бережливостью отмывает ей лицо, а потом, вздохнув, раздевает и усаживает в тёплую ванну, сам сидя на краю. Зачем он заваривает ей чай и гладит по голове, пока она жалуется и жалуется ему на мужа, на своё треклятое одиночество, на то, что ей не хватает тепла ночами. Она жалуется ему на него самого, что ненавидит его обожание жены, что ревнует до чёртиков к этой никому не известной женщине, в которую влюблён Юра. А он влюблён и сильно. Это так видно, когда он изредка, по настоянию Юли, говорит о ней «она моложе меня» «она красивая, слишком красивая, не мой типаж…».

Он просто гладил её по голове, по плечам, давая выговориться, выплакаться, кутая в халат и тепло самого себя, а потом отнёс её в постель, где, по просьбе Юли, занимался с ней любовью. Всю оставшуюся ночь.

Через неделю Юра сидел в столовой и, казалось бы, в мирной беседе, тихо говорил:

— Так больше продолжаться не может, Юля.

— Что?

— Наша с тобой связь. Я устал.

— Устал? Катись, тебя никто не держит, — ещё теплился стыд за своё ночное представление и всё, что последовало за ним. Кажется, она признавалась в любви Юре, а потом Симону…

— Послушай меня, я не хочу больше разрываться между тобой и Ольгой, это невыносимо, ты… тебя это тоже убивает. Посмотри на себя, ты дёрганная стала. Пупс, послушай, давай всё бросим, разведёмся, будем вместе, не прячась, не стесняясь.

— Вот как?

— Да, так! Сколько можно? Это переходит всякие границы добра и зла, пупс. Разводись, Симон не вернётся, ты не сможешь уехать с ним, не сможешь… ты это знаешь так же хорошо, как и я, поэтому тебя так ломает. Он чёртов говнюк, что поставил тебя перед таким выбором, но мне это на руку. Разводись.

— Я люблю Симона, — упрямо.

— Я знаю, — спокойно.

— У меня ребёнок.

— Я в курсе, — ещё более спокойно, — разводись… я не смогу долго жить в таком режиме, как сейчас.

— Не беспокойся, больше я себе такого не позволю.

— Что? Да, ты будешь молча захлёбываться в алкоголе и слезах, и всем сразу станет проще. Тебе. Мне. Симону. Киму…

— Почему сейчас, почему сейчас ты заговорил об этом?

— Ольга хочет ребёнка.

— И?

— У неё проблемы, серьёзные… решаемые, но серьёзные. Если она решится и пройдёт через это, я не оставлю ни её, ни ребёнка. Мой ребёнок не будет без отца.

— Охренетушки. Совет вам да любовь, молодые. Ты себя слышишь? Слышишь? Ты отказываешься бросить своего ещё даже не зачатого ребёнка, но хочешь, чтобы я своего лишила отца, хорошего отца, и себя — любимого мужа? Ты редкостная сука, Юра!

— Что… нет… Юля…

— Иди нахрен.


Они развелись с Симоном. Так ожидаемо неожиданно. Он приехал, она оказалась не готова к его словам о переезде. Не готова бросить всё. Родителей, дом, пациентов. Юру.

— Ты не понимаешь, не понимаешь, — плакала Юля, — не понимаешь, я не смогу нигде, я не смогу по-другому.

— Что я не понимаю, маленький? Там всё готово, дом, я тебе показывал, тебе понравится, мы заживём, наконец, нормально, как нормальная семья.

— А раньше мы были ненормальной семьёй?

— Раньше мы были бедные.

— Я была счастливой с тобой. Учась, работая, экономя, любя тебя — я была счастливой, почему ты это перечёркиваешь?

— Не перечёркиваю, оставляю позади, как соперников, нас ждёт следующий шаг, следующая ступенька.

— Я не могу.

— Можешь.

— Не могу.

— Можешь, ты можешь, ты сильная, ты всё сможешь.

— Нет, — она, кажется, завыла.

— Юль? — в глазах понимание. — Юля? Посмотри на меня.

— У меня мужчина, — она поняла его вопрос. Она поняла, что не уедет. И он не останется.

— Черт! Юля! Ты понимаешь, ЧТО ты говоришь?! — рука скинула всё, что было на столе, кружка разбилась, и осколки, как в замедленной съёмке, падали на мягкий палас.

— У меня мужчина… другой.

— Господи, маленький, я не мог подумать… мне говорили, предупреждали, что нельзя оставлять, такая красавица, но мой маленький ведь не такой, — голос выше, циничней, злобней, — не такой. Она честная. Давно?

Молчание.

— Я спрашиваю, давно?

— Четвёртый год.

— Охуеть! — это был последний членораздельный звук, который слышала Юля. Он кричал, бил посуду, стену за её головой. Ей казалось, что ещё вот-вот, и он ударит её. Бесконечный погром в доме и сознании. Раскаяние, желание валяться в ногах, уехать с ним, забыть всё к чертям, пациентов, родителей, Юру — этот пусть катится к жене, с которой он сейчас усиленно делает ребёнка.

— Прости меня, прости, прости, — скулила, просила, тихо, себе под нос, пока он разрушал их дом.

— Всё Юля, всё… маленький, послушай меня, послушай, — он больно дёрнул за волосы, поднимая её лицо к его лицу, — мы уедем, просто уедем, всё забудем.

— Ты не забудешь, — «алжирская кровь».

— Я преодолею это, преодолею, смогу… Ты красивая, маленький, конечно, мужики ходят роем, ты не устояла, так бывает, такое бывает… бывает, я понимаю.

— Не понимаешь.

— Понимаю. Послушай, у меня была женщина, — твёрдо глядя в глаза, — это ничего не значит, просто снятие напряжения, иногда мне было слишком одиноко, но мы уедем, будем рядом друг с другом, ты будешь сидеть дома, заниматься Кимом, его адаптацией, своей… Мы будем всегда рядом, на глазах друг у друга, мы не вернёмся в эту страну ещё долго, ты забудешь этого мужчину, как я забыл ту женщину. Это просто. Мы сможем, мы преодолеем, просто херова ступенька оказалось высокой, я не был готов, маленький, — он уже улыбался, уверенный в своей победе, — но мы зайдём на неё. Ты моя, маленький. Ты — моя. Моя красивая жена. Никто там не будет знать, что ты кувыркалась ещё с кем-то. Ты будешь всегда дома, мы просто забудем… Это просто, простое условие.

— Слишком много условий, Симон.

— Не слишком, ровно столько, чтобы мы справились. Я справился. Тебя трахал чужой мужик, Юлька. Мою красивую жену имел какой-то мужик, он меня поимел… но я переживу это.

— Слишком большая ступенька.

— Не слишком, — он начинал заводиться. — Юля, думай десять минут. Мы уезжаем из этого ада, завтра ты увольняешься и не отходишь от меня ни на шаг, пока мы здесь. Десять минут.

— Нет, — ей не понадобились десять минут. — Нет, я не уволюсь и я не буду не отходить от тебя ни на шаг, и я не буду забираться на ненужную мне ступеньку. Я не уеду с тобой, я люблю тебя Симон, сильно люблю, но я не стану выбирать между… Но если ты ставишь вопрос так, то мой выбор — ЭТА ступенька, где я сейчас.

— Тут? С этим мужиком?

— Тут. С МОЕЙ семьёй, с МОЕЙ работой и МОИМ домом. И да, с этим мужиком, которому я не просто красивая, но ещё и умная, с щедрым сердцем и даже романтичная!

— Хорошо он тебе мозги засрал…

— Возможно. Но ещё мне мозги засрали с рождения. Я не могу всю жизнь прыгать со ступеньки на ступеньку, я нашла своё место в жизни — это тут.

— Я отберу дом.

— Валяй.

— Я могу отнять сына.

— Хуй.

— А ты выросла, маленький… — глядя с печалью.

— Ты не должен был уезжать, Симон, не должен, я люблю тебя…

— Должен, Юля, должен.

Он закрыл дверь, они развелись, дом остался Юле, Симон даже взял на себя расходы по содержанию, понимая, что с Юлиной заработной платы это будет непосильный груз, а Киму было хорошо в этом доме.

По ночам Юля плакала в подушку, просыпалась с опухшими от слез глазами, обвиняя себя и заодно — Юру, да и всё человечество, в собственной глупости, потом признаваясь себе, что именно она была причиной их развода. Да, Симон нашёл женщину, но кому как не Юле знать, как невыносимо одиночество. Но она нашла мужчину, ещё живя счастливо с мужем, просыпаясь в его руках, от его щекотки, слыша на ночь «маленький» и отдавая себя мужу, который не так и много просил взамен — только любовь своего маленького.

Как так случилось, что, любя своего мужа всем сердцем, она подвела всё к руинам своей жизни — она не могла ответить. Утром же, весёлая, шла на работу, флиртуя по пути с коллегами, легко, чтобы было понятно, что это просто флирт, не более.

Она словно балансировала на грани спокойного существования, перестав улыбаться, механически выполняя работу по дому, занимаясь ребёнком, общаясь с Симоном по телефону по поводу воспитания сына. Она тщательно следила за собой, своим питанием, весом, до изнеможения занимаясь в спортзале, делая всё, чтобы к вечеру, наткнувшись на бутылку вина — не открыть её в попытках утопить свою неустроенность или неудачливость и глупость в хрустальных фужерах. Теперь она знала, что никто не приедет к ней в ночи и не станет откачивать её, пьяную, а потом заниматься с ней любовью, пока она плачет по своему мужу.