Общий гул коллег перед собранием проходил фоном, пока она не поняла, что стоит в кругу женщин-коллег, которые щебетали, показывая новый маникюр. Появившаяся медсестра делала его недорого и качественно, Юля тоже пользовалась её услугами, но ногти у неё были короткие и рисунки детские — так малыши отвлекались во время обхода.

— Ну, как тебе живётся разведённой? — вдруг спросила Лена. Гастроэнтеролог из поликлинического отделения.

— Отлично, — Юля улыбнулась, что можно ответить на этот вопрос? Сказать, что плачешь каждую ночь из-за собственной глупости?

— Ещё бы, такая-то красотка, — Лена восхищённо вздохнула, глядя на блондинку перед ней, — хоть и с дурацкими машинками на ногтях.

— Это Маккуин, — Юля улыбнулась.

— Ааааааа, это всё решает.

В длинном коридоре она почувствовала отнюдь не лёгкие объятия.

— Развод? Ты развелась?

— Тебе какое дело?

— Есть мне дело.

— Нет! Ты, кажется, собрался делать ребёночка Оле? Вали!

— Ты, кажется, собираясь жить до самой старости с Симоном, — он резко дёрнул её в какой-то проход. — Пупс, что ты делаешь, девочка? Моя глупая хрустальная девочка, что ты делаешь, зачем? — после «зачем» смысл ответа потонул в поцелуе, и Юле стало вдруг неважно, зачем она это делает и что именно делает. Почему она плачет ночами, почему сухо улыбается днём, почему напивается до бессознания, сидя в тишине некогда семейной спальни… Всё поглотило желание быть рядом с этим мужчиной. Именно с ним. Неважно — как. Неважно, в каком качестве.

— Почему сейчас? Почему ты не сказала, пупс?

— Какое это имеет значение?

— Имеет… пупс, имеет. Пупс. — В глазах была боль. — Ты развелась, мне тебя делить не только с мужем теперь…

— А тебе не всё равно? В самом деле — Её бросало из одной эмоции в другую, от злости к желанию. Неизменным было одно — бессознательное желание прижаться к мужчине рядом.

— У тебя жена… возлюбленная какая-то, а я кто? Так… тётка, которую ты время от времени трахаешь, наверняка я не одна такая… правда, Юра? — её злость никак не вписывалась в желание потонуть в его объятьях.

— Юля, — вздох, — я тебя любил, люблю, всё это время, ты — та возлюбленная, та, что слишком красива, не в моем вкусе, та, что счастлива замужем, ты — моя возлюбленная. Я не мог разрушить твою семью… но, видимо, всё же мне это удалось… Пупс, я ТЕБЯ люблю.

— Что ты говоришь?

— Я тебя люблю. Уже поздно, но я скажу, я тебя люблю! Боже… я не хочу тебя делить, я хочу быть с тобой, только с тобой, это было так просто, так рядом… хрустальная, скажи, в чём я ошибся?

— Почему поздно?

— Ольга беременна.

Как выстрел. Так больно. Слишком.

— Любишь меня?

— Люблю.

— Делить не хочешь?

— Не хочу.

— А будешь… как там говорится… любовь долго терпит, милосердствует, не завидует… Потерпишь, — удар в грудную клетку, пока руки держат и не отпускают. — И милость проявишь, — ещё удар, — и завистью захлебнёшься. — Удар, удар, удар, под поцелуи. И неважно, что могут увидеть. Всё неважно.

— Знаешь, я пойду, Юра. Пойду. Иди к своей беременной жене, ты говорил, у неё проблемы…будь с ней, ей нужней. Я справлюсь, это просто ещё одна хуева ступенька в моей жизни, а впереди — грёбанная лестница этих пидарастических ступенек. Иди!

В ту неделю ей было одиноко, как никогда. Отвыкнув от поцелуев, от объятий, избегая любого тактильного контакта, оказаться, так вдруг, в невероятном притяжении тел и желаний — это делало устроенную жизнь слишком болезненной. Как когда-то давно ей понадобились объятья, как наркоману наркотик, которому покрутили перед глазами пакетик с белым порошком.

Он зашёл в ординаторскую на её отделении, когда все ушли домой, только Юля занималась рутинной работой, необходимой и важной, но отнимающей массу времени.

— Иди сюда, — он прошептал с кресла. Большого, кожаного, мягкого, садясь в которое, просто проваливаешься в негу — подарок спонсора.

— Зачем?

— Иди, иди.

Она подошла, не могла не подойти, даже если бы собрала остатки всех своих сил, всю свою целеустремлённость, работоспособность и ум.

— Садись, — она села между его ног, облокотившись ему на грудь, словно отдавая свою усталость и напряжённость, пальцы рук немного тряслись, коленки дрожали, когда он обнял её и прижал к себе.

— Что ты делаешь? — тихо.

— У нас пятиминутка обнимашек.

— Что? Что? — смеясь.

— Пятиминутка обнимашек. Всем нужны объятия и кусочек шоколадки, — он быстрым движением вытащил из своего кармана шоколадку. — Мы будем обниматься и есть шоколад.

— Я сражена.

— Ну, я на это рассчитывал, хрустальная девочка.

Они сидели дольше пяти минут, десяти и, возможно, дольше часа, делясь тишиной и дыханием. Не нужно было что-то говорить или в чём-то признаваться. Можно было просто сидеть тут, на этой ступеньке, и не рваться в никуда. Покачиваясь в лёгкой музыке, которую включил Юра, слушая его дыхание, казалось, засыпая…

— Я люблю тебя, хрустальная девочка.

— Я тоже, наверное…

— Знаю.


Глава 9.


Стандартная больничная палата на одного человека, со всеми удобствами, включая санузел, панель телевизора на стене, маленький холодильник и невозможно белый потолок перед глазами. Невозможно белый и невозможно высокий.

Женщина, чья бледная кожа практически сливалась с подушками, а губы отдавали неестественной синевой, смотрела в белизну потолка.

На белом лице, у глаз, была видна сеточка морщинок, едва уловимых, но на тончайшем папирусе кожи — заметных.

Но и белизна кожи, и сухость рук на светлых простынях, не могли скрыть красоту женщины. Изысканную и нежную, словно нарисованную тонким слоем акварели. Черты лица были аккуратны и неподвижны.

Только изредка моргание глаз и синяя венка на шее выдавали жизнь в женщине.

— Юля… — как выдох, — ты напугала нас…

— Что со мной?

— Кровопотеря… пожалуй, основная проблема… ты здорово напугала нас. Ты напугала меня, пупс.

— У врачей всегда всё атипично, — тихо.

Он пересел на краешек кровати, высокой, с удобным матрацем, с прекрасным видом на окно, но не на окно он смотрел, не синее небо впитывал в себя мужчина, а черты кипенного лица, по которым бегал глазами.

— Зачем?

— Так надо, — она говорила тихо, но он слышал. Слышал каждый звук, каждый вдох, биение сердца.

— Почему, пупс? Почему ты не сказала мне?

— Это не твой ребёнок.

— А врать ты так и не научилась, хрустальная.

— Ты знаешь, так лучше.

— Возможно, но ты должна была сказать. МЫ должны были решить… не…

— Пожалуйста.

— Всё, мы потом поговорим… потом, как ты?

— Слабость, сильная. Пить хочу.

— Давай, моя хорошая, — он приподнял женщину и напоил её, придерживая, всматриваясь ближе, позволив положить голову себе на плечо, убаюкивал. — Спи, пупс, спи…

Повторяя про себя: «Почему?»

Она бы ответила — почему… если бы не уснула в его руках. Не от слабости, а от того, что это его руки.


Юля смотрела куда-то перед собой, вдаль, сквозь большой стеллаж с книгами, справочниками и аккуратными стопками нужных ей историй болезни.

Кабинет, вдруг ставший ей чужим и неожиданно огромным, пугал своей тишиной и какой-то оглушающей гулкостью. Уже больше года она была исполняющим обязанности, но теперь, неожиданно для неё самой и так ожидаемо от всех — она стала заведующим отделением. Самым молодым за всю историю Областной больницы. Это давило, как будто воздух над ней весил тонны, а ощущался и того больше.

Сняв обувь она прошла к окну, потом обратно, села на диван, обхватив голову руками, раскачиваясь, как маятник, потом опустила глаза на тумбочку, выхватив взглядом бутылку дорого коньяка… но решив, что не стоит, снова села за стол.

— Хм, — подняв глаза она увидела Юру, — что ты тут делаешь?

— Пришёл посмотреть, как ты придаёшься панике.

— Тебе нужно за сыном ехать.

— Я помню, — он криво усмехнулся, как всегда происходило, если Юля напоминала ему о его ребёнке.

Она знала расписание его занятий так же хорошо, как расписание Кима.

Они подгадывали встречи под это расписание, под его гимнастику или болезни, под график жены Юры… всё, что делала Юля — подгадывала и скрывала.

Скрывать — самое сложное. Будучи коллегами, встречаясь походя в коридоре или в столовой, на совместных празднованиях и формальных юбилеях, Юля ощущала желание подойти, просто дотронуться до плеча, чуть интимней, чем просто коллега, но всё, что могла себе позволить — скользящий взгляд, сквозь, ловя иногда спиной такой же, ничего не значащий для окружающих взгляд, но говорящий так много ей самой.

Подгадывать получалось легче, но не проще. Не проще пропускать сквозь себя вид Юры, который что-то говорит своей жене, наклонившись под её рост, а потом целует в висок, убирая прядь волос от виска. Юля видела его жену беременной, когда она, вопреки правилам, лежала на отделении… знала, что Юра часто ночует там же. Просто уходила в этот день раньше, не поднималась, отводила глаза, не думала, не вспоминала. Не вспоминала его слова:

— Мне жаль, мне так жаль, я никогда не прощу себе.

— Ты не можешь жалеть о ребёнке…

— Я жалею, что не увидел, не понял, не дал себе увидеть. Твой развод был делом времени, я пошёл на поводу у собственной злости на тебя, и теперь могу только злиться на себя.

— Не злись, — сказала она тогда, но злилась.

Злилась вопреки всему, чему её учили. Злилась, видя озабоченный, нервный взгляд на часы, тогда она просто отталкивала его, борясь с собой, заставляя не подходить, не звонить, забыть, не думать. Но потом набирала номер и молчала, до первого «пупс…» на выдохе, в отчаянии.