Они закрылись друг от друга панцирем из социальных связей, из «мы коллеги», «врач — пациент», «отец пациента — врач», и это облегчало общение, словно снимало чувство вины, которое преследовало Юлю. Иррациональное чувство вины… Плата за грехи? Бумеранг, запущенный девять лет назад, вернулся таким извращённым способом?

Она не верила, не могла себе позволить верить в это, но страх перед карой Божьей или суеверие поднимали голову в её душе.

В этом не было смысла, как и не было смысла в жалости — преступные чувства, недопустимые, скрытые за спокойной улыбкой и дружелюбием, флиртом с коллегами, подбадривающими разговорами с Ольгой.

Наконец, бросив стопку бумаг, она размеренными движениями начала готовить, хоть и некому. Отец с мамой не частые гости в загородном доме их дочери, Ким остался в интернате с друзьями — редкая для него радость и непонятная Юле, Адель всё сложнее приезжать, и Юля сама отвозила ей подарки и гастрономические изыски, просиживая в маленькой квартирке часами, коротая время за беседами.

Звонок отвлёк, на пороге стоял Симон.

— Привет, Кима нет.

— Привет-привет, — с улыбкой, как всегда, годы не властны над его улыбкой. Кудри коротко подстрижены, на висках ранняя седина, многим меньше веснушек, и всё тот же дерзкий взгляд победителя. — Неужели и в дом не пригласишь, маленький?

— Проходи, конечно.

Методичные, немного нервные движения, размеренные, как метроном, не лишённые, несмотря ни на что, откровенной грации и красоты. Симон отмечал, что с годами отточенные движения Юли становились лишь изящней, она не менялась, не старела, она только хорошела. Ей шёл возраст, как шли платья, которые он некогда ей подбирал.

— Я заезжал к Киму…

— Ооооооооо.

— Он хочет со следующего года жить в интернате.

— Знаю.

— И что ты думаешь?

— Думаю — это глупости, а ты как считаешь? Я обещала посоветоваться с тобой, — машинально перекладывая стейки рыба, размешивая сложный соус.

— Так же.

— Правда? — она обернулась, в удивлении смотря на мужчину за когда-то их совместным семейным столом.

— Да, и я сказал ему это, он не спортсмен, Юль. В нём нет злости, адреналина, он не станет ставить на кон всё… у него твоя порода.

— Ах, порода.

— Порода, созидательная. Ему нечего делать в спорте… я бы и в школу его другую перевёл, он просто теряет время.

— Ты же сам…

— Это было актуально на тот момент, но парень смышлёный и не спортсмен, его все любят, никто его не отчислит за МОИ заслуги, но ему нужны СВОИ, и они явно будут не на этом поприще.

— Ты ему это сказал? — в ужасе поднимая глаза на бывшего мужа.

— Он взрослый парень и должен реально смотреть на мир. Я знал, что я стану тем, кем стал, и, откровенно говоря, учился я всегда плохо, но это я, а это наш сын — он другой, и надо ему это признать и начать, наконец, слушать свою мать.

— И как он?

— Сказал: «Ладно, подумаю».

— И всё?

— А чего ты ожидала, ему общения не хватает, дом вдали от города, ты его одного не пускаешь никуда, поэтому он хочет в интернат… и он сам это прекрасно понимает.

Через пару часов, когда стол был заставлен мисками, тарелками, ёмкостями со снедью, Симон, наконец, не выдержал последующей за коротким разговором тишины.

— Может, ты перестанешь мельтешить и расскажешь, что случилось?

— Ничего.

— Тааак, только врать мне не надо, я с тобой не один год прожил, к добру ты столько не готовишь, роту солдат на ужин позвала?

— Ничего не…

— А есть ли у тебя водочка, друг мой? Так мне надоели эти французишки с их винишком или коньяком из сухих сортов винограда, отрава… Хочется водочки, да с селёдочкой, с картошечкой, огурчиком… Ооо…

— Есть, — Юля рассмеялась, впервые за всё время, как маленький и особенный пациент переступил порог её отделения.

— Составишь компанию?

— А, давай, — махнула рукой, пять минут передышки перед завтрашним днём, перед ночью без снов, перед режимом, обязательностью и пунктуальностью, перед липким страхом и бесконечным осознанием вины за что-то.

Через час раскрасневшиеся щеки Юли указывали, что выпила она, возможно, больше, чем рассчитывала, координация движений не была нарушена, как и речь, но проступающие эмоции давали знать о себе, показывались слезами и смехом.

— Так эти бумажки, что ты перечитываешь каждые семь минут, этого пацана?

— Угу…

— Всё так плохо?

— Да нет… просто неожиданно… и…

— И что? Что-то я не помню такого, ты себя нормально чувствуешь, может, тебе отпуск взять? Адель говорила, ты болела сильно.

— Он сын Юры, — быстро.

— Какого Юры?

— Ну…ТОГО Юры.

— Того самого? Так ты до сих пор с ним, что ли? Он женат был, развёлся?

— Нет, не развёлся, — отводя глаза, «и не разведётся». — И, наверное, уже не с ним… я не знаю.

— Лихо тебя, маленький. Так в чём трудность-то?

— Я боюсь, жалею, я не могу его лечить… а тут ещё и ЭТО.

— Чего это ты не можешь его лечить?

— Потому что я спала с его женатым отцом! Потому что я виновата перед этим мальчиком!

— И что? Юльк, ты себя послушай! Давай по порядку. У вас на отделении есть условия для лечения пацана?

— Есть.

— Может, он какой-то особенный, у него органы внутренние по-другому устроены, какая-то кровь не такая?

— Нет…

— Иными словами ты хочешь мне сказать, что сколько я тебя помню — ты либо училась, либо работала, я в неделю тебя полтора дня от силы видел… Ты защитила кандидатскую, одно название которой нормальный человек прочитать не сможет, ты забила на меня, на наш брак, у тебя сын растёт у бабушек и всерьёз считает, что в интернате ему лучше, и теперь ты мне рассказываешь, что не можешь лечить какого-то мелкого пацана?! Прости, маленький, но это хуйня. Ты и раньше ловила… но сейчас себя превзошла. Я тебе так скажу: переставай страдать херней, спала ты с его отцом или нет — на скорость не влияет. Лови свои доли секунды и побеждай. Ты сейчас не стоишь на краю бассейна, ты уже в воде, тебя некому поймать и некому помочь, но дело в том, что ты точно видишь, куда тебя нужно плыть, ты знаешь, как тебе нужно это сделать, и ты это сделаешь.

— Как много слов, Симон!

— Проще? Ты училась, знаешь, можешь — будь любезна. Своё «не могу» засунь себе в одно место. Могла же до этого, сможешь и сейчас. И не говори мне — нет. Ты УЖЕ это делаешь, а легко тебе или тяжело — неважно. Важно, что ты уже это делаешь. И успешно, сама говорила.

— Да… до сегодняшнего дня.

— Не нагнетай, а включай мозги и ищи пути. Твои слёзы никому не нужны, усталость твоя никого не интересует, высыпаешься ты или нет — никому не интересно и уж точно не должно касаться мелкого.

Юлия Владимировна вздохнула, налила, ещё раз вздохнула, выпила махом, ещё раз.

— Ты прав, потом волосы будем рвать… А сейчас, — кокетливо улыбнулась, — а не хочешь ли ты помочь не только словом, но и делом?

— ??

— Займись со мной сексом, что ли…

— Выпей ещё и не говори ерунды.

— Нет?

— Нет, конечно.

— Уже не такая красивая? — смотря с откровенным вызовом.

— Поражаюсь я тебе, Юлька, насколько у тебя лабильные моральные принципы и гибкая совесть, кто ты, женщина, что ты сделала с девочкой, которая до брака отказывалась грудь показать?

— Выросла. Так нет?

— Нет, хотя и заманчиво, — его взгляд изменился, словно потемнел, пробежался по светлому платью и тонкой талии, что подчёркивал узкий ремешок, по линии декольте и линии губ… оценивающе, раздевающее, нахально. — Красивая ты, маленький.

— Что, о нравственном облике моем печёшься?

— Не пострадал бы твой нравственный облик… я… вроде как несвободен.

— Ого! — выпала вилка, которой ковыряла стейк. — Расскажи.

— Хм…

— Ну? Молодая? Очень красивая? Модель? Или спортсменка?

— Как у тебя быстро…уже не хочется секса?

— Не очень-то и хотела.

— Не сомневаюсь в этом… не знаю, что рассказывать.

— С начала.

— Не модель, не спортсменка, и не такая уж и красивая…ты точно красивей. Соседка моя, переехала не так давно, и каждое утро ходила в кафе, утренний моцион у неё… Я, по старой привычке, чаще дома, а они в кафе любят с утра… Проходила каждое утро и каждое утро не переставала удивлять. Не сочетаемостью какой-то. Что первое под руку попалось, в том и шла, то штаны спортивные, сверху блузка натурального шелка, то шорты с огромными ботинками. Чудище. Волосы чистые, да, но ведь не причёсывается! И, главное, идёт и блаженно так улыбается, всё хорошо ей! Чёрте в чём, с боку бантик, на голове солома — улыбается она. — На этом месте Юля увидела давно забытую улыбку Симона, широкую, как когда он уговаривал красивую шестнадцатилетнюю девушку выйти за него в среду. — Нет, на работу в приличном виде отправлялась, но ни в каком. Серый верх, серый низ, серая сумка, серые туфли. Ни возраста, ни пола… мышь. Я однажды дорогу перегородил, мол, зайдите по-соседски, завтра с утра… стоит, улыбается… чудище моё блаженное. На следующее утро смотрю — в другую сторону пошла, подумал, что испугал. Но нет. Пришла через пятнадцать минут, с круассанами. В зелёных лосинах и красных кедах на босу ногу. Улыбается… В общем, доулыбались мы с ней, живём вместе.

— Так и кто же она, это твоё чудище блаженное?

— Думал — клерк, оказалась главным редактором спортивной газеты, хватка, как у бульдога, любого конкурента сжирает… шансов ноль. Работоспособность нечеловеческая, планы, как у Бонапарта, не хотел бы я быть её конкурентом, маленький.

— И? Одеваться-то научил?

— Да, как сказать… Иди, говорит, на хер, дорогой мой человек, и представления свои о прекрасном забери с собой.