— Так и сказала? Неужели? — откровенно смеясь.

— Она женщина высокообразованная, выразилась культурней, но смысл был предельно ясен. Так что… Но на совместный выход попросила помочь выбрать ей платье. По утрам же… чудище блаженное. И знаешь, я всё решить никак не могу, когда она мне ближе… когда в этом костюме клерка или когда в протёртых спортивных штанах и кедах, или когда вообще без… Говорю же — чудище.

— Чудище, — усмехаясь метаморфозам в бывшем муже.

— Так ты говоришь, без операции не обойтись пацану?

— Боюсь, что нет, но у них, как всегда… нет средств, нет квоты, а у нас нет времени! У меня лоб уже железобетонный, но их не пробить… понимаешь? Сейчас всё, что мы можем — поддержать, но ни решить, ни вылечить, и это подстава на самом деле… Я даже ещё не говорила с родителями и… это просто пиздец, блядь, какой-то! — скинула остатки еды, тарелки и смотрела сквозь слезы на осколки, боясь наклониться, видя, как Симон собирает, протирает пол и, наконец, садится напротив.

— Что ругаешься — это хорошо. Что матом — ещё лучше. Но не забывай, кто ты, и что это твой выбор, и ты за него в ответе. И не только за него, но и за пацана и за других мальчишек и девчонок, и или ты позволишь себе раскисать, или соберёшься, сконцентрируешься и будешь делать то, что ты должна.


Тихое дежурство, без происшествий, рутинное, усталое, с чередой процедур и систематизацией собственных решений. Сосредоточенное, не заканчивающееся, когда силы заканчиваются, а нужды отделения — нет.

Обход перед сном, попытка уснуть самой, которая не может увенчаться успехом.

Юлия Владимировна мысленно прокручивала свой диалог с Евгением, его: «Я не волшебник, Юля, я делаю, что могу, больше, чем могу, кому как не тебе этого не знать». Её настойчивость, граничащая с упрямством, вдох, выдох и, наконец, поздний звонок.

— Зайди ко мне, срочно.


— Скажи мне, как ты это делаешь?

— Что именно?

— Посмотри.

Она смотрела на электронную копию гарантийного письма в далёкую клинику и не верила себе. Подняв все имеющиеся у неё каналы, она бы не смогла добиться этого…

— Случайный благотворитель…

— Точно?

— Да… бывает… огромная сумма, перешли мне, Жень.

— Угу, пару капель?

— Нет.

— Боишься сорваться?

— Да, — коротко.

— Ясно. Ты бы отдохнула… когда всё решишь, отдохни. Иди в отпуск, на тебя смотреть страшно, если честно.

Долго перечитывая письмо, его перевод, наконец, вспыхивает острой памятью: «редактор спортивной газеты».

— Симон?

— Юль, что случилось?

— Это ты перевёл, издательство, газета…

— Эмм, вообще-то издательство, не я.

— О, господи, Симон, спасибо, я…

— Так, только не надо меня подозревать в благородстве, хорошо, Юль? Ей нужен был объект благотворительности, тут это приносит свои бонусы. Я всего лишь ей нашёл этот объект, пальцем не пошевелил, остальное юристы, экономисты, фонд этот…

— Всё равно — спасибо тебе, спасибо.

— Ладно, пожалуйста, пришли потом фото довольных лиц, приправим сухие факты эмоциями, тоже полезно. — Юля услышала женский смех в трубке телефона. — Не говори отцу пацана, ладно? Мы хоть и почти родственники, в некотором роде, но…

— Как скажешь.

Она улыбнулась, глядя на окно, где была видна небольшая парковая зона вокруг территории большой больницы, свежая листва давала надежду, пробивалась назло сквозному ветру и ледяному дождю, пахла жизнью, надеждами, планами, снами. Искуплением. Возможно.

Юрий Борисович не брал трубку, вспомнив график и безумие в приёмном, поняла — почему. Ольгу она не стала тревожить, заглянув, увидев маленькую фигурку женщины, спящей рядом с сыном.

Она оставила сообщение и забылась лёгким сном, тревожным, ловящим любой звук, но все-таки сон.

Недавно она поднялась к Юрию Борисовичу, вдруг, устав от давящей безысходности. От взаимного молчания и взглядов сквозь. Зайдя в смотровую, быстро повернув ключ, она смотрела на него и остро понимала, что нуждается в этом человеке, что та пустота, которая образовывается без него, не может уйти, стереться, раствориться, что она остро нуждается в его тепле и объятиях. Именно его.

— Антон? — быстро, ещё до взгляда.

— Нет-нет, всё хорошо, — слушая выдох, присаживаясь за голубую кушетку. Холодные тона смотровой, пластик, металл не добавляли теплоты в атмосферу, пронизанную взаимным молчанием. Их разделала прозрачная стена. Ледяная.

— Я по поводу Ольги, — она вспомнила, о чём хотела поговорить с Юрием Борисовичем. — Она плохо выглядит, ей нужен отдых.

— Юля, — после молчания, — у неё ребёнок умирает, как она должна выглядеть?

Усталость, явно проступившая на всегда спокойном лице, темнота под синими глазами, сжатые губы, острые морщины.

— Послушай, хорошо послушай и запомни, он не умирает, он живёт. Сейчас там, внизу, работают люди, днём, ночью, все, начиная от санитарок и заканчивая самым верхом делают своё дело и делают его хорошо не для того, чтобы ты или любой другой говорил: «он умирает»!

— Юля…

— Что «Юля»? Скажи мне, что случилось, что ты позволяешь себе подобные слова и мысли? ТЫ! Мы ждём эти высокие технологии, о которых кричат на каждом углу, но которых не добиться… но у нас есть время ждать, есть возможность поддержать пациента, и мы дождёмся. Десятки людей работают на то, чтобы он дождался, и любой другой ребёнок — тоже.

Поэтому, пожалуйста, перестать так говорить и так думать. В седьмом боксе у меня лежит самый настоящий боец, храбрый и жизнерадостный, но ему нужно черпать откуда-то свою силу… откуда? От родителей! И что я вижу? Отца, который говорит чушь собачью и, более того, верит в неё, и абсолютно вымотанную, уставшую мать. Не пытайся объять необъятное, сейчас займись своей женой. Она круглые сутки на отделении, сейчас она свалится и что? Тошке нужна мама! Отвези её отдыхать… не знаю, на пару дней, на недельку, пусть бабушки поживут, я присмотрю, в конце концов, волонтёры. Дай ей выспаться, займись с ней сексом, пусть почувствует себя женщиной. Езжайте в дом отдыха…

— Какой дом отдыха? — Юля осеклась, действительно, даже если бы в семье были деньги на дома отдыха, их бы потратили на нужды маленького мальчика, которые росли, как снежный ком.

— Давай я дам ключи от дома родителей? Там хорошо… спокойно, мы с Кимом у Адель поживём в это время, чтобы… не пересекаться.

— Феноменально, ты готова дать мне ключи от дома родителей, чтобы я там занялся любовью со своей женой, в терапевтических целях? А если я скажу, что «хата» меня не устраивает, ключи от своего дашь? Невероятно.

— Невероятно то, что Ольга скоро с ног упадёт!

— Спасибо за заботу, Юлия Владимировна, но давай ты не будешь решать, когда и где мне спать со своей бывшей женой, хорошо? И спать ли вообще.

— Почему «бывшей»?

— Потому что мы развелись, так случается. Ты ведь в курсе, что по статистике самое большое число разводов приходится на болезнь ребёнка, вот и мы — развелись.

— Ты ерунду говоришь… вы живёте вместе, я это точно знаю, всегда, когда есть возможность, ты рядом с сыном и женой, что значит «развелись»?!

— Оформили официально то, что было очевидно уже несколько лет. Мы живём в одной квартире, потому что это рационально сейчас, удобно. Более того, мы спим на одной кровати… Я даю ей снотворное и слежу, иначе она сидит полночи в комнате Тошки и скулит… тихо так, жутко… У меня серьёзные опасения по поводу её сердца, но она отказывается от консультации, категорически… поэтому мы живём в одной квартире. При этом я не имею ни малейшего желания заниматься с ней чем либо, и уж поверь, она отвечает мне полной взаимностью. И никакой отдых один на один нам не нужен… Твоя забота даже где-то трогательна, но абсолютна неуместна. У тебя всё?

Было ли это всё? У неё? У них? Её не тронули слова о разводе, несмотря на то, что оставаясь с собой наедине, когда у неё хватало смелости смотреть на правду, не жмурясь и не прячась в собственной псевдопорядочности — она понимала, что хотела развода Юры. Он был ей нужен без приставки «Ольга». Сейчас всё это было пустым звуком, сотрясением воздуха неясными вибрациями.

— Всё, прости, — она повернулась к белой пластиковой двери, недавно проведённый ремонт, новые окна, двери, потолки, ключ с маленьким ярко-красным брелоком и номером помещения, написанным от руки…

— Юля, — он держал её, прижимал к себе, как когда-то давно. Она ощутила, что уже много дней, недель, месяцев все её мышцы напряжены, вся она как сильно накрахмаленная ткань — ломкая и недолговечная под воздействием внешних факторов. — Три минуты.

Когда-то он просил год, из года в год. Сейчас — три минуты. Молча дыша ей в затылок. И она понимала, что крахмал растекается вокруг ног, она растаяла и была готова остаться в этом помещении бесформенным куском ткани.

— Когда я тебе ближе? Я всё ещё близка тебе, Юра?

— Не сейчас… не сейчас, мы потом поговорим.

— Да, конечно, — быстро оттолкнула, повернула ключ и пошла длинным коридором, вдоль стен персикового цвета, цветочных горшков, мягких стульев для посещений, через холл с пятью лифтами, по лестнице вниз, по серым ступеням с красной потёртой полосой по краям. «И мир падёт к ногам твоим, красной дорогой из разочарований и грёз».

Быстро переодевшись, отдав последние распоряжения Юля переступила порог Областной и направилась быстрой походкой к машине, на ходу поднимая капюшон куртки — сильнейший ветер, с градом, который со злобой хлестал по только проклюнувшимся, ещё липким почкам деревьев, безжалостно, и не было возможности остановить этот град и слезы, которые перемешивались с талым льдом и дождём на красивом лице. Громкая музыка — её релаксация, басы, отдающие в животе глухими ударами, посылающие успокоительные импульсы в виски. Бум. Бум. Бум.