— С чего ты начнешь? — спросила Джиллиан.

Перед тем, как окунуть перо в чернильницу, Доминика очинила его ножом, затем придала кончику плоскую форму и вырезала в нем углубление. Она предпочла бы писать за столом копииста — идеально гладким, с наклонной поверхностью, — но для чудаковатых сирот монастырский скрипторий наверняка был закрыт.

— Я начну с приветствия Господу и Блаженной Ларине.

Теплый солнечный луч, выглянув из-за ее плеча, лег на страницу. Она старательно выводила округлые, слегка наползавшие друг на друга буквы. Не выходить за пределы строки было непростым делом, хотя Доминика и разметила страницу еле заметными горизонтальными линиями.

Приподняв лист, она подула на чернила.

— Смотри, вот буква «Г». — Она критически осмотрела написанное, представляя, как выглядело бы слово «Г-а-р-р-е-н».

Джиллиан свела брови на переносице.

— Здесь написано ровно то, что ты сказала?

— Да. Приветствие Господу и Блаженной Ларине.

— Но святая этого не поймет. Я думала, ты умеешь писать на латыни.

— Конечно, умею. — Она горделиво выпрямилась. — Но ты же не говоришь на латыни.

Джиллиан категорично тряхнула головой.

— Святые понимают только латынь. Священники затем и нужны, чтобы переводить им, ведь на небесах не говорят на нашем языке и не понимают наши молитвы.

Доминика хотела было сказать, что Ларина жила в Англии, а не в Риме, и что Господь слышит и понимает, на каком бы языке к нему не обращались, но не смогла. Джиллиан уловила самую суть, хоть и неверно ее истолковала. Никому на земле не позволено обращаться к Богу без посредничества Церкви.

— Хорошо. — Она обмакнула перо в чернила и, прикусив кончик языка, принялась переписывать предложение на латыни. А между делом думала о том, что не смела произнести вслух. Церковь не права, отказывая людям в праве обращаться к Богу напрямую. Как и отказывая собакам в душе. Именно поэтому Библию необходимо переложить на язык простых людей. Чтобы бедняжка Джиллиан тоже могла говорить с Богом.

Она поставила точку и подняла перо.

— Вот. Salutem dicit. Это значит «Приветствие» на латыни. Теперь нам нужно придумать вступление. Например: «Обращаются к вам Джекин и Джиллиан из…» — Она вопросительно взглянула на Джиллиан.

— Из местечка близ Джекова Брода. Джекин заведует переправой.

— Но кому вы принадлежите? У какого лорда вы на попечении?

Джиллиан зашлась заразительным смехом, который Доминика не раз слышала в дороге.

— Скорее он на попечении у наших овец.

— Так не бывает, чтобы господин не заботился о своих людях.

— Нас в деревне осталось наперечет, так что мы живем сами по себе.

Это было ересью, нарушением мирового и Божьего порядка. Монахи и монахини были на попечении у Церкви. О сервах и рыцарях заботились господа, которым они верно служили. Все кому-то принадлежали. Все, кроме бродячих торговцев, которых она видела сегодня. И наемных рыцарей вроде Гаррена. О нем никто не заботился. А если ее прогонят из монастыря, то и о ней некому будет позаботиться.

И тем не менее Джекин и Джиллиан жили сами по себе и заботились друг о друге сами. Она задумчиво покрутила в пальцах перо.

— Сколько вы уже женаты?

— На Рождество было два года.

Доминика закусила губу, боясь задать следующий вопрос. Но ведь другого такого случая больше не будет.

— А каково это — быть замужем?

— Это будет записано в обращении? — нахмурилась Джиллиан.

— Нет. — Доминика покраснела. — Я просто спросила.

Джиллиан подалась вперед, щеки ее запылали.

— Ну, лично я не стала бы отказываться от замужества из-за Бога. С мужем я и так живу как у Христа за пазухой.

Доминика отказалась от замужества вовсе не из-за Бога. Просто ее никто не возьмет замуж.

— Какой он, твой муж?

— Он славный. Согревает мне ступни по ночам и нутро по утрам. Гнет спину на работе, но не чурается веселья. Характер у него покладистый, но я, конечно, свое место знаю, — закивала она головой. — И я не представляю себе жизни без мужа. В этом я со Вдовой согласна.

Доминике хотелось спросить, что она чувствует наедине с Джекином. Начинает ли ее тело таять, едва он до нее дотрагивается? Ощущает ли она, что их души связаны незримыми узами?

— Мне показалось… — она с трудом подбирала слова, — вы дарите друг большую радость.

Джиллиан еще пуще зарделась и огляделась по сторонам, словно опасаясь, что их могут подслушать.

— Ты увидала то, что не предназначалось для чужих глаз. Но да, в этом нам повезло. Нас до сих пор бросает в жар друг от друга.

— Но ты же знаешь, что это грех. Вам не боязно за свои души?

— Наш священник тоже учит, что это неправильно, но ведь Господь сам сотворил желание. И, вестимо, не без причины.

Доминика еще раз очинила перо и макнула его в чернильницу. В ее жизни могло быть только одно: или письмо, или это самое желание к Гаррену. Иметь и то, и другое разом ей не суждено.

— Что вы с Джекином хотите попросить у Ларины?

Джиллиан опустила голову и уставилась на колени.

— Ребенка.

Значит, несмотря на свою любовь, Джекин и Джиллиан были sine prole. Бездетны. Насколько Доминика разбиралась в предмете, со своей стороны они помогали Господу как могли. Значит, Джиллиан, скорее всего, бесплодна. По ее спине пополз холодок. Воистину им может помочь только чудо.

— Напиши, чтобы родился мальчик, — сказала Джиллиан.

Homo— вывела Доминика. И, оглядев написанное, на всякий случай уточнила — non femina.

— Что-нибудь еще?

Лист не был заполнен и наполовину.

— Здесь еще полно места. — Джиллиан оглядела лист и задумчиво похлопала пальцем по губам. — Попроси алое платье. И к нему золотое колечко с рубином.

Это больше походило на список подарков на Двенадцатую ночь, нежели на прошение пилигрима.

— Ты думаешь, стоит совершить паломничество, и Господь одарит тебя всем, что попросишь? — Они и за десять лет не скопят денег на такое платье.

— А как же иначе? — удивилась девушка. — Таков уговор.

— Но тебе все равно придется трудиться. Выращивать овец, рожать детей…

Джиллиан неловко заерзала.

— Лучше всего у меня получается трудиться в постели. — Она повела плечами. — Бог даст, никуда не денется.

Такой слепой веры Доминика не встречала даже у монахинь.

— Иногда Богу требуется помощь самого человека.

— Мы свое дело уже сделали — приняли паломничество. Теперь черед Бога. О, напиши еще про золотую цепь.

— Золотую цепь? — Ника заново ощутила тяжесть цепи, которую она примеряла, и пальцы Гаррена рядом со своими грудями.

— Да. — Джиллиан хихикнула. — Джекин хочет, чтобы я надевала ее в постель и носила голышом. Мы не сказали об этом священнику, когда спрашивали разрешения сходить в паломничество.

— Господь не всегда отвечает на наши молитвы так, как мы ожидаем, — сказала она, подражая сестре Марии, однако куда более едким тоном.

— Ты говоришь так, будто в тебе нет веры.

— Разумеется, есть. — Она отмахнулась от назойливого роя сомнений.

— А чего ты сама хочешь от Господа?

— Из мирских благ — ничего. Я хочу стать монахиней.

Язык внезапно споткнулся на привычных словах, и Доминике стало стыдно. Чем она лучше Джиллиан, когда точно так же самонадеянно верит в то, что Господь исполнит любое ее желание? Что это — вера или гордыня?

Джиллиан уважительно округлила глаза.

— Прости, я не знала. Тогда, понятно, вера в тебе есть. Но по мне такая жизнь хуже тюрьмы.

— О, для меня нет ничего желаннее. — Она вспомнила Редингтонский монастырь, такой маленький и такой родной. Крошечный дворик. Скрипторий, где она училась писать под присмотром сестры. Кусочек неба в оконце ее кельи. Кому-то такая жизнь и впрямь могла показаться тюрьмой.

— Некоторые, знамо дело, и в браке живут не лучше. — Джиллиан постучала по листу. — Напиши все-таки про цепь.

Aurum— дописала она о золоте и задумалась, какие желания вошли бы в ее список. И поняла, что перед полуночным свиданием с Гарреном уже не уверена ни в себе, ни в своих желаниях.

Кроме одного: вновь оказаться в его объятиях.


Глава 16 

По часовне призраками расползались монашеские песнопения. Лежа ничком на жестком полу, Гаррен притворялся, что молится, а сам ждал, когда, наконец, закончатся эти завывания. На месте Доминики он бы никогда не выбрал для встречи такое место. Устраивать свидания в храме Божьем казалось кощунственным даже ему, неверующему.

Колонны, взмывая ввысь, поддерживали невидимый в полумраке свод, где голодным стервятником притаился Бог, как и много лет назад, когда Гаррен, еще подросток, прижимался щекой к холодным камням и молился о своих родителях. Но они все равно умерли.

Угасла последняя нота, а с нею и последние солнечные лучи. Покорной поступью монахи направились к лестнице в дальнем конце нефа и разошлись по своим кельям. Гаррен остался в сумеречном безмолвии один. Царапнув по полу реликварием, он встал.

Не услышав бесшумных шагов, он заметил Доминику только в момент, когда она предстала перед ним, держа в одной руке свечу, а в другой, точно священную реликвию, — подаренный им пергамент.

— Ника…

Она приложила палец к губам и огляделась по сторонам. Волосы, растрепанные со сна, волнистым потоком ниспадали на ее груди, превращая девушку в золоченую статую.

— Принесли?

Он кивнул.

Из-под подола ее балахона виднелась ночная сорочка, а под нею белели в темноте босые ступни. Пол был холодным, и она по-детски подвернула пальцы.