– Сколько лет, сколько зим, – сказала я и кожей ощутила его улыбку. Металл звякнул о металл. Я тотчас представила, как его длинный мушкет коснулся больших медных пуговиц его темно-зеленого мундира. Я смутно различила треуголку, большие красные манжеты на его рукавах и черные кожаные гетры с блестящими пуговицами по бокам. Он вернулся, мой защитник. А может, он никуда не уходил. А еще мне подумалось, что он наверняка устал более двухсот лет носить свой мушкет.

Протянув ко мне руку, он начал спускаться по лестнице. Я слегка наклонила голову, пытаясь лучше его разглядеть, и замерла, чувствуя, как горят мои щеки. Хотя он не изменился за прошедшие годы, очевидно, изменилась я. Когда-то это был невидимый товарищ игр семилетнего ребенка. Теперь же моему взору предстал молодой и очень красивый солдат.

Я не сомневалась, что он наверняка всегда был красив, но теперь, увидев его глазами тридцатидевятилетней женщины, я отметила его рост и светлые локоны, что выбивались из-под шляпы. Его глаза казались почти черными, но я могла поклясться, что в них плясали озорные искорки. А еще в них была печаль – печаль, которой я не замечала, будучи ребенком, но, казалось, теперь была такой же неотъемлемой его частью, как и солдатская форма.

Он дошел до нижней ступеньки, и я почувствовала, как его рука коснулась моей руки. Но мне не было страшно. Рядом с ним я никогда не ведала страха. Все еще чувствуя на щеках жар, я подняла руку, но, услышав, как захлопнулась сначала одна автомобильная дверца, а затем другая, замерла на месте. Застигнутая врасплох, я повернула голову и посмотрела на него прямо. И тотчас осознала свою ошибку, увидев, как он исчезает, словно дымок от потухшей свечи.

Затем раздался звук быстрых шагов по дорожке, а в следующий миг распахнулась входная дверь. Положив руку в перчатке на дверную ручку, в дверном проеме стояла моя мать. Щеки ее были розовыми, глаза – ярко-зелеными. Их взгляд остановился на мне, и она нахмурилась.

– Почему этот человек здесь? Ты сказала, что он будет работать в саду и мне не придется с ним общаться. И почему?.. – Она умолкла. Ее взгляд переместился за мою спину, туда, где только что был солдат. В ее широко открытых глазах читалось изумление.

Я обернулась и оторопела. Мой солдат стоял там – во плоти и крови. Его образ был настолько ясным и четким, что я могла разглядеть щетину на его подбородке и его густые ресницы. Похоже, он тоже был удивлен. Его растерянный взгляд остановился сначала на мне, а затем переместился на мою мать. Я была готова поклясться, что эти двое узнали друг друга. Солдат медленно поставил вперед одну ногу, снял с головы треуголку и, прежде чем полностью исчезнуть, отвесил ей поклон.

Впрочем, любые вопросы мгновенно застыли на моих губах, когда в дверном проеме, раздраженно нахмурив брови, вырос мой отец.

– И тебе доброе утро, Джинетт. Мы можем, по крайней мере, быть вежливыми друг с другом, не так ли? Или ты на своей сцене вознеслась так высоко, что считаешь ниже своего достоинства разговаривать с отцом твоего единственного ребенка?

– Мелли. – Мать попыталась закрыть за собой дверь, но отец шагнул вперед, не давая ей закрыться. – Будь добра, объясни своему отцу, что он должен работать в саду и что мне нечего ему сказать?

Все еще ошеломленная встречей с солдатом и мучимая вопросами, почему он выбрал именно этот момент, чтобы заявить о своем присутствии, я не сразу поняла, о чем говорят мои родители.

Не дожидаясь моего ответа, Джинетт повернулась к моему отцу:

– Думаю, что мы сказали все, что нужно было сказать, тридцать три года назад, и у меня нет ни малейшего желания возвращаться к одному из самых трудных периодов в моей жизни. Итак, – она скрестила на груди руки и капризно постучала по полу ногой, – почему бы тебе не вырыть яму в саду или что-то еще, а мы с Мелли займемся тем, ради чего пришли сюда?

К моему удивлению, отец улыбнулся своей коронной улыбкой, которую я помнила с детства – до того, как наша жизнь дала трещину, – улыбкой, в которой участвовали не только губы, но и глаза и которая всегда предназначалась исключительно для моей матери. После того как она ушла, улыбка эта ушла вместе с ней. Я представила, как она хранится на чердаке, упакованная в коробки вместе с другими остатками их брака, к которым он больше не имел желания возвращаться.

– Знаешь, ты сейчас даже красивее, чем раньше, Джинни.

Застигнутая врасплох, мать попыталась сдержать раздражение.

– Никто меня так больше не называет, – наконец заявила она. – Я предпочитаю Джинетт.

Он просто стоял там, улыбаясь.

– Но для меня ты по-прежнему Джинни Приоло, которая вскружила мне голову и украла мое сердце. Я слишком стар, чтобы думать о тебе иначе, кроме как о моей прекрасной Джинни.

Я старалась не улыбаться, вспомнив подобный разговор, который был у меня с Джеком, когда я пыталась убедить не называть меня кратким именем, которое дала мне моя мать. Я почти не сомневалась, что моей матери повезет не больше, чем мне с Джеком.

Ее подбородок дрогнул, а щеки покраснели еще больше. Неужели она способна краснеть?

– Не льсти мне, Джеймс. Я всего на два месяца моложе тебя, и мы оба прекрасно знаем, сколько мне лет.

Несмотря на ее слова, она все же продолжала смотреть на моего отца сквозь густые ресницы. При виде этого меня чуть не вырвало.

– Послушайте, вы двое. Думаю, я слышала достаточно. – Встав между ними, я выразительно посмотрела на отца, чтобы показать, что я не одобряю его разговоров с врагом. – Пап, может, ты все же выйдешь на улицу, осмотришься по сторонам и запишешь в блокнот свои идеи и примерные затраты на воплощение в жизнь предложенных тобой изменений.

Взяв отца за локоть, я повела его к двери.

– Пап, я позвоню тебе позже, и мы всё обсудим.

Я открыла дверь, и он вышел.

– Спасибо, папа. Поговорим позже.

Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но я так и не услышала, что именно, потому что я уже захлопнула дверь. Когда я обернулась, к матери уже вернулось самообладание.

Сняв пальто, она бросила его на одно из кресел-трансформеров, но перчатки оставила на руках.

– Пойдем на чердак, – сказала я, направляясь к лестнице. – Следуй за мной.

Она не спросила, почему мы пошли в обход, ведь куда быстрее было подняться по лестнице черного хода. Ей не нужно было это спрашивать.

Поднявшись по лестнице на третий этаж, мы обошли холл, который огибал лестничный колодец, пока не вышли к двери, что вела на чердак. Однажды я уже была там с моей бабушкой. Чердак запомнился мне как место, где семья с чрезмерной склонностью к бережливости хранила ненужные, давно вышедшие из употребления вещи. Что-то вроде пастбища для старых кляч, только менее живописное.

Бабушка заглянула туда всего на полминуты, чтобы схватить напольный вентилятор для моей спальни, и тотчас вывела меня вон, прежде чем я успела снять хотя бы один пылезащитный чехол. Впрочем, я успела услышать какофонию голосов, которая, казалось, всегда сопровождала старые вещи. Схватив вентилятор, она вывела меня прежде, чем любой из голосов узнал меня и окликнул по имени.

Взявшись за дверную ручку, я постояла пару мгновений, думая о предстоящей задаче. Я постаралась направить все свои мысли внутрь себя, чтобы заблокировать все, чего мне не хотелось видеть или слышать. Мне не нужно было оглядываться назад, чтобы понять, что моя мать делала то же самое. Медленно повернув ручку, я начала подниматься по мансардной лестнице. Мать шла позади меня, ее рука в перчатке скользила вверх по перилам.

Бледно-серый свет, проникавший сквозь овальное окно на фасаде дома, мягко освещал призраки покрытой чехлами мебели и кучи разных вещей. Схватив нечто похожее на ножку стула, я расправилась с паутиной, которой были затянуты все углы. Впрочем, древние клочья паутины лежали и на дорожках, которые кто-то когда-то проложил, передвигая мебель.

Вынув из сумочки предусмотрительно положенный в нее фонарик, я включила его, чтобы посветить в самые темные закоулки чердака.

– Нынешние владельцы не намерены брать с собой ничего из этого, так что, если тебе что-то нужно, ты так и скажи. В противном случае они просто наймут кого-нибудь, чтобы отвезти все это на свалку.

Крепко сжав перед собой руки, мать кивнула. Когда я была маленькой, я как-то раз спросила у нее, почему она все время носит перчатки, на что она ответила, что это потому, что у нее всегда мерзнут руки. Повзрослев, я однажды дотронулась до шляпы в магазине винтажной одежды и увидела, как у меня перед глазами промелькнула чья-то жизнь. И тогда до меня дошло. Хотя со мной это случалось довольно редко, я сделала вывод, что с матерью это бывало довольно часто, раз она была вынуждена постоянно прикрывать руки. Мой отец этого терпеть не мог. Я хорошо помнила, как он не раз прятал ее перчатки.

Мы обе медленно огляделись по сторонам, рассматривая высвеченные лучом фонарика вещи. Здесь высились груды всевозможного хлама, какой обычно можно увидеть на гаражных распродажах, но было также немало мебели и прочих мелких вещей, вроде латунных каминных щипцов и утюгов, а также стопка картин у дальней стены под окном.

Я остановилась возле колыбели – совершенно целой, но с изъеденным молью детским одеяльцем внутри. Для человека сентиментального, питающего интерес к семейной истории и прошлому, такая вещь, вероятно, была бы ценна сама по себе, если не в финансовом отношении.

Я отвернулась и прошла мимо, радуясь тому, что я не принадлежу к числу тех заблудших душ, для которых воспоминания о давно умерших людях занимают первые строчки в списке приоритетов. Эти чокнутые тратили на приобретение старых домов неимоверные суммы, а потом еще столько же на их восстановление. Я не могла точно сказать, во что из всего этого я по-прежнему верю, но это не имело значения. Свой дом я унаследовала, а значит, мое собственное презрение меня не касалось.

Видя, как смягчилось лицо матери, пока она осматривала осязаемые свидетельства истории ее семьи, я поспешила отвести взгляд, усомнившись в ее искренности. В конце концов, я была ее дочерью, но, видимо, не столь ценной для нее, чтобы в свое время она осталась со мной.